е входило в мои намерения. Свою долю участия в этой салонной беседе, и именно желая при том чего-то совершенно иного, я давно уже исполнил достаточно добросовестно, и меня могли бы наконец избавить от таких подозрений. Я не желаю знать немедленно, как тот или иной человек мыслит о затронутых мною вопросах, то есть как он мыслил или не мыслил об этом до сих пор. Он должен рассудить и продумать все это в самом себе, пока не получится у него готового и вполне ясного суждения, и уделить этому столько времени, сколько потребуется; а если он еще не имеет для этого предварительных сведений в должном объеме, и не достиг вполне той степени образования, которая необходима, чтобы высказать суждение в этих делах, то пусть он уделит какое-то время и для того, чтобы приобрести эти познания и образование. Если у него есть готовое и ясное таким именно образом суждение, то мы вовсе не требуем объявлять его гласно. Если это суждение согласно с тем, что мы сказали здесь, то это именно уже сказано, и нет нужды говорить это еще раз; мы призываем говорить лишь того, кто может сказать что-то другое и лучшее. Но каждый, во всяком случае, должен действительно жить и действовать по-своему с этим суждением соответственно своему положению.
И наконец, менее всего собирался я представить этими речами нашим немецким мастерам литературы и профессуры возможность поупражняться в разборе сочинений, чтобы они исправили мои речи, а я мог узнать от них при этом случае, чего можно от меня ожидать в будущем. В этом отношении мне также делали уже немало благих поучений и добрых советов, и уже сейчас должно было бы выясниться, можно ли вообще надеяться на мое исправление.
Нет, мое намерение заключалось прежде всего в том, чтобы из тучи вопросов и изысканий, и из толпы противоречивых мнений об этих вопросах, в которой метались до сих пор образованные люди в нашем обществе, привести столько людей, сколько сумею, к одной точке, где бы они могли устоять перед самими собою, и притом к точке, которая нам ближе всего, – к нашим собственных общим задачам; привести их в этой общей точке к твердому мнению, которое осталось бы отныне непоколебимо, и к ясности, с которой бы они действительно могли ориентироваться в жизни; соединить их единодушной мыслью по крайней мере в этом одном, о скольких бы других вещах они ни спорили между собою, – и таким образом наконец восстановить в них ту основную черту настоящего немца, что он ценит саму возможность составить себе мнение о немецких делах; а того, кто не желает ничего слышать и думать об этом предмете, мы могли бы отныне считать с полным правом посторонним для нас человеком.
Создание подобного твердого мнения, и соединение и взаимное понимание многих об этом предмете, будучи и непосредственно спасением нашего характера из теперешней, недостойной нас самих, расплывчатости, станет также мощным средством для достижения нашей главной цели – для введения немецкого национального воспитания. Потому в особенности, что мы сами, и каждый по себе, и все вместе, никогда не знали согласия, хотели сегодня того, а завтра – другого, и каждый, в неясном шуме голосов, знай кричал только что-то свое и непохожее, – все наши правительства (которые, правда прислушивались к нашим голосам, и часто даже более, чем бы следовало) были так же точно сбиты с толку и без конца колебались в решениях, как и наши мнения. Если наконец наши общие дела должны пойти вперед твердо и уверенно, то что же мешает нам начать хотя бы с себя самих и показать в самих себе пример решительности и твердости? Пусть только мы услышим однажды согласное и неизменное мнение, пусть только даст о себе знать решительная потребность, заявляющая о себе как всеобщая – та самая, предполагаемая нами потребность национального воспитания, – я убежден, правительства услышат нас, они помогут нам, если только мы обнаружим склонность к тому, чтобы нас призвали на помощь. По крайней мере, только тогда мы, в противном случае, будем вправе жаловаться на эти правительства; теперь же, когда наши правительства приблизительно таковы и есть, какими мы хотим, чтобы они были, жаловаться на них нам просто неприлично.
Существует ли надежное и радикальное средство для сохранения немецкой нации, и что это за средство, – вот самый значительный из тех вопросов, который я предложил здесь этой нации на решение. Я ответил на этот вопрос, и изложил причины, в силу которых я именно так на него отвечаю, – отнюдь не затем, чтобы предписать всем окончательное суждение, ибо от этого не может быть никакого толка, – ведь каждый, кто обязан приложить руку к этому делу, должен убедиться в истине слова в своей собственной душе и на собственной своей деятельности, – но только затем, чтобы побудить каждого самостоятельно размышлять и иметь собственное суждение о предмете. Отныне мне придется предоставить каждого себе самому. Я могу только предупредить еще? чтобы мы не давали вводить себя в заблуждение тем плоским и поверхностным мыслям, которые имеют хождение в обществе об этом предмете, не позволяли отвлечь себя от серьезного размышления и не довольствовались ничтожными утешениями.
К примеру, еще задолго до последних событий, приходилось нам слышать, как будто это говорилось впрок на будущее, и с тех пор это нередко повторяли, – что, хотя наша политическая самостоятельность утрачена, мы сохранили все же наш язык и нашу литературу, и что в языке и литературе мы всегда останемся единой нацией, и что это легко может служить нам утешением во всех прочих наших бедах.
Но на чем же, прежде всего, основана ваша надежда на то, что мы, и не будучи политически самостоятельны, все же сохраним при этом наш язык? Ведь не своим же уговорам и увещеваниям, что передаются от детей внукам и всем последующим векам, приписывают говорящие подобное эту чудотворную силу? Тот из ныне живущих и зрелых людей, кто привык говорить, писать, читать по-немецки, – тот, без сомнения, будет и впоследствии делать так; но что будет делать следующее за ним поколение, и тем более поколение третье? Какой же противовес думаем мы вложить в эти новые поколения, который сумел бы уравновесить в них желание угодить поскорее, речью и на письме, тому, кто исполнен внешнего блеска и от кого зависит получение всяческих льгот? Разве мы никогда прежде не слыхали о языке, первом в мире по значению, хотя и оказывается, что лучшие творения на этом языке еще только предстоит написать, и разве мы не видим уже собственными своими глазами, как выходят в свет сочинения на этом языке, содержанием которых авторы желают только нравиться публике46? Ссылаются на пример двух других языков, один из которых принадлежит древнему, а другой – новому миру, и которые, несмотря на то, что народы, на них говорившие, в политическом отношении погибли, продолжают однако же жить как живые языки47. Не буду даже вдаваться здесь в подробности того, как именно они продолжают жить; однако с первого же взгляда ясно, что оба эти языка заключали в себе нечто такое, чего наш язык не имеет, и этим добились снисхождения к себе в победителях, которого никогда не сможет добиться у них наш язык. Если бы эти наши утешители пристальнее посмотрели вокруг, то нашли бы другой, по нашему мнению, вполне уместный здесь пример, – пример вендского48 языка. И этот язык тоже еще живет, уже несколько веков с тех пор, как вендский народ утратил свою свободу, – живет в нищих лачугах прикованных к своим наделам крепостных, живет затем, чтобы эти крепостные могли жаловаться на судьбу на родном языке, и жалобы их остались бы непонятны для их угнетателя.
Или, предположим, что наш язык останется живым языком и на нем станут сочинять писатели, и он сохранит таким образом свою литературу; какая же это может быть литература – литература народа, не имеющего политической самостоятельности? Чего же хочет разумный писатель, чего он может хотеть? Ничего другого, кроме возможности вмешаться в ход всеобщей и публичной жизни и устроить, и пересоздать ее по своему образу; если же он этого не хочет, то все его речи – пустой звук, щекочущий уши праздной публики. Он хочет мыслить изначально и из самого корня духовной жизни, для тех, кто столь же изначально действуют, т. е. правят. Он может поэтому писать только на том же языке, на котором мыслят и правящие лица, на языке, на котором осуществляется правление, на языке народа, составляющего самостоятельное государство. К чему же направлены, в конце концов, все наши усилия даже в области самых отвлеченных наук? Допустим, ближайшая цель этих усилий состоит в том. Чтобы передать науку от поколения к поколению и сохранить ее в мире; но для чего же должны мы сохранять ее? Очевидно, лишь для того, чтобы она могла в нужное время содействовать должному устроению общей жизни и всего порядка вещей в человечестве. В этом ее конечная цель; а потому косвенно, будь то даже только в отдаленном будущем, всякий труд ученого служит государству. Если он отрекается от этой цели, то утрачивает в то же время и свое достоинство, и свою самостоятельность. Но кто ставит перед собою эту цель, тот должен писать на языке господствующего народа.
Как верно будет, без сомнения, сказать, что всюду, где только встречается особый язык, там есть и особая нация, имеющая право самостоятельно ведать своими делами и править сама собою, – так же верно будет сказать и наоборот: что как только народ перестает управлять собою сам, он обязан утратить также и свой язык и слиться со своими победителями, чтобы наступило единство, гражданский мир, и чтобы были преданы совершенному забвению те положения, которых более не существует. Даже только наполовину понимающий свое дело предводитель подобного смешения непременно должен настаивать на этом, и мы можем быть вполне уверены в том, что и в нашем случае будут требовать того же самого. Пока не произойдет это слияние народов, до тех пор останутся и переводы разрешенных учебников на язык варваров, то есть тех, кто настолько неловок, что не в состоянии выучиться языку господствующего народа, и кто именно поэтому лишает себя всякой возможности влиять на общественные дела, и обрекает себя на покорность победителям до конца дней своих. А тем людям, которые сами осудили себя на молчание обо всех действительных событиях, будет предоставлена возможность упражняться в красноречии в вымышленных всемирных спорах, или подражать прежде бывшим и старинным формам, – доказательства первого можно отыскать в том древнем языке, который приводили нам в пример и образец, доказательства второго дает нам один из новых языков. Подобную же литературу мы еще какое-то время сохраним, и пусть утешается видами на такую литературу тот, кто не знает иного, лучшего утешения; но тому, чтобы это ничтожное утешение, которое всего более послужит на пользу как раз врагу нашей самостоятельности, наводило ленивую дремоту и на тех, кто вообще-то способен был бы побороть свою лень, видеть истину и при виде ее воспрянуть духом к решению и действию, – вот этому я хотел бы помешать, если бы только мог.