Содержание тринадцатой речи49Продолжение начатого ранее рассуждения
В конце нашей прошлой речи мы сказали, что среди нас имеет хождение и еще немало ничтожных мыслей и обманчивых систем о задачах жизни народов, которые мешают немцам составить себе достойное их своеобразия твердое воззрение на теперешнее их положение. Поскольку именно сейчас эти мечтательные системы с величайшим усердием навязывают себя вниманию публики, и теперь, когда столь многое стало шатким и непрочным, иные могли бы принять их, чтобы только заполнить возникшие пробелы мысли, существо дела требует, мне кажется, подвергнуть эти мысли испытанию более серьезно, чем бы они того вообще-то заслуживали по их совершенной неважности. Во-первых и прежде всего; первые, изначальные и подлинно естественные границы государств суть, без сомнения, их внутренние границы. Все, кто говорят на одном и том же языке, и без всякого человеческого искусства самой природой уже связаны между собою множеством невидимых уз; они понимают друг друга, и способны объясниться друг с другом все с большей степенью ясности, они близки друг другу и естественно образуют единство и неразделимое целое. Подобное целое не может желать воспринять в свой состав народ с иным языком и происхождением и смешаться с этим народом, не запутавшись при этом совершенно, по крайней мере вначале, и не нарушив тем весьма значительно равномерный ход своего дальнейшего образования. Эта внутренняя граница, которую проводит сама духовная природа человека, определяет собою внешнее разграничение мест жительства, как следствие первой, и согласно естественному воззрению на вещи, люди составляют один народ вовсе не потому, что они живут в пределах известных рек или гор, но напротив: люди живут сообща и, если им так посчастливилось, под защитою рек или гор, потому что они уже и прежде того, в силу гораздо более общего закона природы, были единым народом.
Так и немецкая нация, объединенная вполне достаточно общим языком и образом мысли, и достаточно строго отделяясь от других народов, помещалась в центре Европы, подобно валу, разделяющему несродные друг другу племена, – достаточно храбрая и многочисленная, чтобы защитить свои границы от любого покушения иноземцев, предоставленная своей собственной судьбе и мало расположенная проявлять интерес к соседним народностям, вмешиваться в их дела и тревожить их, возбуждая в них этим враждебное к себе отношение. Ее счастливая судьба уберегла ее от непосредственного участия в грабеже других миров; от этого события, которое более, чем какое-нибудь другое, послужило основой образу развития мировой истории в новое время, судьбам народов, и немалой части их мнений и понятий. Только начиная с этого события, христианская Европа, бывшая до тех пор, и сама того отчетливо не сознавая, единой, и выступавшая как единство в общих своих предприятиях, разделилась на множество обособленных частей; только начиная с этого события, взору всех предстала добыча, для всех общая, которую каждый одинаково желал получить сам, потому что мог одинаковым образом употребить ее, и которую каждый с ревнивой завистью видел в руках другого; только теперь явилась причина для тайной вражды и воинственности всех против всех. К тому же только теперь присоединение народов, в том числе, и иного происхождения и языка, посредством завоевания или, если завоевание было невозможно, посредством коалиции, и присвоение себе сил этих народов стало выгодно народам. Народ, неизменно следующий закону природы, если населяемые им земли станут слишком тесны для него, может желать расширить их, завоевав соседние земли, чтобы получить больше простора для себя, и в таком случае он изгонит с этих земель их прежних обитателей; он может пожелать сменить суровый и неплодородный край на области более мягкого и благословенного климата, и тогда он опять-таки прогонит оттуда их прежних обитателей; а если его тоже постигнет вырождение, он может предпринимать и просто разбойничьи набеги и, не желая себе ни самих земель, ни их обитателей, станет просто захватывать все, что может ему пригодиться, а затем снова оставлять опустошенные земли; он может, наконец, разделить между собою прежних обитателей завоеванной им земли, тоже как некую полезную вещь, сделав их рабами отдельных людей; но присоединять к себе чужую народность, такой, какова она есть, сделав ее составной частью своего государства, – от этого ему не будет ни малейшей выгоды, и он никогда не испытает даже искушения сделать подобное. Но если случится, что ему угодно будет отвоевать заманчивую общую добычу у равного ему по силам или даже сильнейшего соперника, – тогда уже он рассуждает иначе. Подходит ли нам впрочем побежденный народ, или нет, но по крайней мере его кулаки всегда сгодятся для борьбы с противником, которого мы собираемся ограбить, и мы будем рады каждому человеку, как прибавлению вооруженной силы нашего государства. Если же какому-нибудь мудрецу, который желал бы мира и спокойствия, вполне ясно открылись бы глаза на это положение вещей, то от чего бы он мог ожидать такого спокойствия? Конечно, не от естественного ограничения человеческой алчности сознанием того, что излишнее никому не приносит пользы; ибо налицо добыча, соблазнительная для всех; и так же точно не мог бы он ожидать желанного спокойствия от воли, которая сама себе положит границы, потому что среди таких людей, из которых каждый старается присвоить себе все, что только может, тот, кто станет себя ограничивать, непременно погибнет. Никто не желает уделить другому того, что сейчас принадлежит ему; каждый хочет украсть у другого его достояние, если только может. Если кто-то спокоен, то только потому, что он не считает себя достаточно сильным, чтобы затевать новый спор; и он наверняка затеет спор тут же, как только почувствует в себе необходимую для этого силу. Следовательно, единственное средство поддержания спокойствия – сделать так, чтобы никогда один человек не мог приобрести достаточно могущества для нарушения общего мира, и чтобы каждый знал, что у другой стороны есть столько же сил для сопротивления, сколько у него самого сил для нападения; создать, таким образом, равновесие и противовес совокупной мощи, которое бы единственно сохраняло, по исчезновении всех других средств, наличное имущество каждого и общее спокойствие всех. А значит, известная система равновесия мощи государств в Европе предполагает два эти условия: во-первых, разбой, на который никто не имеет единоличного права, но которого одинаково жаждут все, и во-вторых, всеобщую, постоянно обнаруживающуюся в действии, страсть всех и каждого к разбою; а при этих условиях подобное равновесие будет, конечно же, единственным средством поддержания спокойствия, если бы только удалось найти второе средство для установления этого равновесия и сделать эту пустую мысль осязаемой действительностью.
Но разве позволительно было делать и эти два допущения в столь общем виде, и без всяких исключений? Разве в сердце Европы могучая немецкая нация не осталась чистой от этой добычи и от заразной охоты к ней, и почти неспособной даже и притязать на эту добычу? Если бы только эта нация оставалась соединенной в одну общую волю и одну общую силу, – то, пусть бы все прочие европейцы сколько угодно убивали друг друга на всех морях, на всех островах и побережьях; в центре Европы надежный вал немцев помешал бы им столкнуться между собою, – здесь сохранился бы мир, и сами немцы смогли бы сохранить себе, а вместе с собою и части прочих европейских народов, спокойствие и благосостояние.
Своекорыстие заграницы, рассчитывающее только на следующую минуту, не могло допустить, чтобы это так было. Иностранцы сочли, что немецкая храбрость пригодится им, чтобы вести войны с ее помощью, а немецкие руки – чтобы этими руками вырвать добычу у их соперников; нужно было изобрести только средство достичь этой цели, и заграничная хитрость одержала легкую победу над непосредственностью и неопасливостью немцев. Именно заграница первой воспользовалась возникшим в Германии внутренним разладом из-за религиозных разногласий, чтобы искусственно расколоть и эту нацию, представлявшую совокупность всей христианской Европы в миниатюре, из прежнего тесно сплоченного единства на обособленные и самобытно существующие части так же точно, как естественно раскололась прежде и сама Европа от явившейся перед нею общей добычи; заграница сумела представить друг другу эти, возникшие таким путем, особенные государства в недрах единой нации, у которых не было иных врагов, кроме самой заграницы, и не было иной задачи, кроме одной общей задачи: соединенными силами противостоять коварству и обольщениям этой заграницы, – заграница умела представить эти государства друг другу естественными врагами, которых каждое из них всегда должно бдительно остерегаться, а саму себя изобразить их естественной союзницей в борьбе с опасностью, грозящей им будто бы от их же собственных соотечественников; союзницей, вместе с которой они только и могут выстоять или победить, и которой они поэтому также должны всеми своими силами оказывать поддержку во всех ее предприятиях. Только силой этой искусственной связи всякий раздор в Старом или Новом свете, из-за какого бы предмета он ни возникал, становился поводом к раздору между самими немецкими племенами; исход всякой войны, по какой бы причине она ни возникла, приходилось решать на немецкой земле, проливая немецкую кровь; всякое смещение всемирного равновесия нужно было возмещать в той именно нации, которой был чужд самый первоисточник этих отношений, и немецкие государства, обособленное существование которых само уже было противно разуму и природе, чтобы только быть хотя чем-нибудь, сделались придатками главных гирь на весах европейского равновесия, за колебаниями которых они отныне слепо и безвольно следовали. И подобно тому, как в ином иностранном государстве граждан обозначают по-разному, смотря по тому, принадлежат ли они к той или иной из иноземных партий и голосуют ли за ту или иную из иностранных коалиций, и только тех из граждан, кто принадлежит к партии отечества, не умеют назвать никаким особенным именем, – так и немцы давно уже были только за какую-нибудь чужеземную партию, и лишь изредка встречали вы среди них человека, державшего сторону немцев и убежденного, что этой стране нужно