вступить в коалицию с самой собою.
Таково, следовательно, было подлинное происхождение и значение пресловутой системы искусственно поддерживаемого равновесия силы между европейскими государствами, таковы были ее последствия для Германии и для всего мира. Если бы христианская Европа осталась единой, как ей и следовало, и какова она была первоначально, то никогда не появилось бы причин сочинять подобную идею: единое покоится на самом себе и само себя поддерживает, а не разделяется на разногласные силы, которые бы нужно было удерживать друг с другом в равновесии; только в Европе разделившейся, где право утратило силу, эта идея приобрела хоть какое-то значение. Германия не принадлежала к этой утратившей правомерность, разделившейся в себе Европе. Если бы осталась единой, по крайней мере, только Германия, то она покоилась бы в самой себе посреди образованной земли, как Солнце посреди мироздания; она сохранилась бы в покое сама, и сохранила бы вместе с тем покой и в ближайшем своем окружении, и сообщила бы всему равновесие, не принимая каких бы то ни было искусственных мер, одним только естественным своим существованием. Только обман заграницы заставил Германию вмешаться в несправедливость и раздоры этой заграницы, и внушил ей это коварное понятие о равновесии, как одно из самых действительных средств для того, чтобы ввести ее в заблуждение о том, в чем состоит ее подлинная выгода, и удержать в ней это заблуждение. Эта цель ныне весьма успешно достигнута, и желаемые последствия этого у нас на виду. Если же мы и не можем устранить этих последствий, – то почему же не искоренить нам по крайней мере источник этого положения дел в нашем собственном разуме, который ныне есть едва ли не единственное, что осталось в нашем свободном распоряжении? Почему должны мы позволять, чтобы этот старый призрак сновидения по-прежнему витал перед нашими глазами, когда беда уже пробудила нас от этого сна? Почему же по крайней мере теперь не должны мы увидеть истину и то единственное средство, которое может спасти нас, – не совершат ли, быть может, хоть наши потомки то, что мы ныне постигли; так же, как мы страдаем теперь оттого, что наши отцы предавались грезам. Давайте же поймем, что идея искусственно поддерживаемого равновесия, хотя она и могла быть утешительной мечтой для заграницы при всех бедствиях, при всей вине, на ней тяготевших, – но что она, как исключительно заграничное изделие, никогда не должна бы укорениться в душе немца, и что немцы никогда не должны оказываться в положении, в котором бы эта идея могла укорениться у них. Сейчас по крайней мере мы постигаем все ее ничтожество, и нам следует понять, что спасение для всех – не в этой идее, а только в единении всех немцев между собою.
Столь же чужда для немцев и та свобода мореплавания, которую столь часто проповедуют в наши дни; все равно, подразумевают ли при этом действительно такую свободу для всех, или только нашу собственную способность не допустить к этой свободе всех прочих. В течение столетий, пока другие нации соперничали между собою, немец не обнаруживал большого желания стать причастным этой свободе мореплавания в сколько-нибудь обширных пределах, и он никогда этого не пожелает. Да эта свобода ему и не нужна. Его щедро одаренная природой страна и его собственное прилежание дают ему все, что нужно для жизни образованному человеку; не лишен он и мастерства в обработке всего этого для своих целей: а чтобы он мог усвоить себе единственную подлинную выгоду, которую заключает в себе всемирная торговля – расширение научных сведений о Земле и ее обитателях, – его собственный научный дух доставит ему любой меновой товар. – О, если бы благосклонная судьба так же точно уберегла немцев от косвенного участия в ограблении других частей света и их обитателей, как она сохранила их от непосредственного в нем участия! О если бы легковерие и желание жить столь же изысканно и благородно, как другие народы, не сделало для нас потребностью все те ненужные товары, которые производятся в дальних краях, – и если бы в отношении товаров более насущных мы постарались лучше создать сносные условия жизни для наших свободных сограждан, чем извлекать для себя выгоду потом и кровью бедных рабов за океанами! Тогда бы мы, по крайней мере, не подали сами повода для нашей нынешней доли, на нас не пошли бы войной, как на скупщиков, и нас не разорили бы, как разоряют сельскую ярмарку. Почти десять лет тому назад, когда еще никто не мог предвидеть всего, что с тех пор случилось, немцам давали совет сделаться независимыми от мировой торговли и замкнуться в обособленное торговое государство50. Это предложение шло вразрез с нашими привычками, но особенно – с нашим идолопоклонническим почтением к чеканному металлу, и потому оно встретило страстное неприятие публики и было ею высокомерно отвергнуто. С тех пор, под давлением чуждой силы и со многим бесчестием, мы учимся обходиться без того, и даже – без много большего, без чего, как мы уверяли тогда вполне свободно и к величайшей чести для себя, мы никак обойтись не можем. Пусть же теперь мы воспользуемся таким случаем, когда нас, по крайней мере, не искушает никакое удовольствие, чтобы раз навсегда исправить наши понятия о вещах! Пусть поймем мы, наконец, что все эти головокружительной широты системы, трактующие о мировой торговле и производстве для нужд всего мира хотя и годятся для иностранцев, и составляют как раз оружие из того арсенала, которым иностранец с нами издавна воевал, но что они не могут найти применения к немцам, и что после единства немцев между собою их внутренняя самостоятельность и торговая независимость есть второе средство их спасения, а через их посредство – и спасения Европы.
Пусть же решимся мы, наконец, ясно увидеть и всю ненавистную суть, все неразумие той мечты о всемирной монархии, которую начинают предлагать теперь публике для поклонения, вместо идеи равновесия, которая с некоторых пор начинает казаться все менее правдоподобной! Духовная природа могла явить нам сущность человечества лишь в беспредельном многообразии оттенков индивидуального, и вообще в индивидуальности в общем и целом, в отдельных народах. Только когда каждый из этих народов, будучи предоставлен самому себе, развивается и оформляется в согласии со своей собственной особостью (Eigenheit), а в каждом из этих народов каждый индивид развивается в согласии как с этой общенародной, так и со своей частной особостью и в самом себе, явление Божества выступает в своем подлинном зеркале именно таким, как должно; и только тот, кто или не имеет ни малейшего представления о закономерности и о божественном порядке, или кто закоренелый враг этого порядка, только тот может осмелиться самочинно вмешаться в действие этого высшего закона духовного мира. Только в незримых и недоступных их собственному взору своеобразных чертах наций, – в том самом, что связывает их с источником изначальной жизни, заключен залог их нынешнего и будущего достоинства, их добродетели, их заслуги; если смешавшись или слившись с другими, народы притупят в себе эти особенные черты, то от этой плоскости произойдет отделение их от духовной природы, а от этого – слияние всех наций, после чего все их равно и все вместе ждет неминуемая погибель. Верить ли нам тем писателям, которые утешают нас во всех наших бедах надеждой на то, что зато всем нам предстоит стать подданными начинающейся ныне новой всемирной монархии, – когда они уверяют, что кто-то затем только решил до такой степени раздробить все зачатки человеческого в человеке, чтобы силой придать хоть какую-то форму растекающемуся тесту; и что еще возможна в нашу эпоху подобная грубость и враждебность ко всему роду человеческому? Или, если даже мы решимся поверить для начала в это совершенно невероятное утверждение: какое же орудие позволит, далее, осуществить такой план; что это за народ может, при нынешнем состоянии образованности в Европе, покорить мир для какого бы то ни было нового всемирного монарха? Вот уже несколько веков прошло с тех пор, как народы Европы перестали быть дикарями и радостно предаваться разрушению ради самого разрушения. Все ищут окончательного мира, после войны; покоя, после напряженных трудов, порядка, после мятежей. И все хотят увенчать свой жизненный путь мирной и тихой жизнью в кругу семьи. Какое-то время, пусть даже только воображаемая, национальная выгода может воодушевлять их к войне; но если повод к ней будет одинаковым образом повторяться снова и снова – исчезнут мечты о выгоде, и та сила одержимости и азарта, которую она вселяла прежде; вернется с прежней силой желание спокойствия и порядка, и встанет вопрос: ради какой же цели я делаю и терплю все это? Покорителю мира наших дней пришлось бы сперва искоренить в народах все эти чувства, и обдуманным искусством внедрить народ дикарей в эту эпоху, которая по самой природе своей не может дать такого народа. Но более того. Если только человеку дадут возможность хоть несколько успокоиться, то глазам того, кто с юных лет привык к образованному возделыванию земель, к благосостоянию и порядку, приятно видеть все это повсюду, где он это встречает, ибо это зрелище составляет предмет и его собственного, никогда вполне не искоренимого стремления, и ему самому бывает больно, разрушать этот порядок. Придется найти противовес и этому благоволению, столь глубоко запечатлевшемуся ныне в душе общественного человека, и этой его печали при виде бедствий, которые воин причиняет завоеванным странам. А этому нет иного противовеса, кроме страсти к грабежу. Если господствующим побуждением воина станет накопить поболее сокровищ, если он привыкнет, опустошая цветущие некогда страны, не думать ни о чем, кроме того, что лично он может получить среди общей нищеты, то нужно ожидать, что чувства сострадания и жалости умолкнут в нем. Стало быть, кроме варварской грубости, покоритель мира должен будет воспитывать в своих воинах еще и страсть к грабежу; ему придется не наказывать вымогателей, но даже поощрять их. Должен будет совершенно исчезнуть тот позор, который естественно сопровождает это занятие, разбой будет считаться почетным знаком утонченного ума, великим и славным деянием, и за него станут отныне раздавать всевозможные почести и чины. Где же в новой Европе столь бесчестная нация, чтобы с ней можно было обойтись подобным образом? Или предположите даже, что ему удалось и это переобразование своего народа, но ведь теперь именно это его средство не позволит ему достигнуть своей цели. Такой народ видит отныне в завоеванных землях, людях и изделиях искусства не более чем только средство для того, чтобы в величайшей спешке делать деньги, дабы идти дальше и там опять-таки делать деньги; он быстро вымогает у них все, что умеет, и бросает то, из чего выжал все соки, на произвол судьбы; он рубит дерево, плоды которого хочет достать; кто действует с такими орудиями, тот понапрасну станет упражнять на них все свое искусство совращения, убеждения и обмана; они могут вводить в заблуждение только издали, но как только их увидят вблизи, даже самый бессмысленный тупица сразу же заметит их животную грубость и бесстыдную и наглую хищность, и тогда очевидно для каждого человека обнаружится их презрение ко всему роду человеческому. С такими людьми можно разграбить землю, растереть ее в тупой ха