ой же силой обвиняли тех, кого считают виновными, и не преминули испытать все средства для того, чтобы спасти от них отечество и вырвать его из рук этих виновных, и если тогда их просто не услышали: то они совершенно справедливо напоминают теперь о своем отвергнутом тогда проницательном предупреждении. Но если они извлекли свою теперешнюю премудрость только из результатов, из которых между тем и весь народ вместе с ними научился той же премудрости: почему теперь именно они говорят то, что всем прочим ныне и без того уже известно? Или, может быть, тогда они даже льстили из корыстолюбия, или молчали из страха перед теми лицами и сословиями, на которых теперь, когда они уже утратили государственную власть, безудержно обрушиваются их обвинительные речи: о, так пусть же они вперед не забывают упоминать, среди причин наших бедствий, наряду с дворянством и непригодными к службе министрами и полководцами, еще и политических писателей, которые узнают о том, что должно было совершиться, только по действительно данным результатам, как это свойственно и черни, и которые льстят власть имеющим, а над поверженными злорадно издеваются!
Или, быть может, они критикуют прошлые ошибки, которые, впрочем, не сможет уничтожить никакая критика, только затем, чтобы их более не совершали в будущем; и только их усердное желание основательно улучшить положение человечества заставляет их столь смело пренебрегать соображениями благоразумия и приличий? Мы охотно предположили бы в них подобную добрую волю, если бы только основательность ума и проницательность давали им право на добрую волю в этой области. Не только отдельные лица, случайно оказавшиеся на высших должностях в государстве, но вся связь и переплетение целого: весь дух времени, ошибки, невежество, поверхностность, нерешительность, и неразрывно с ними связанная неуверенность шага – все нравы эпохи, короче говоря, привели к нашим нынешним бедствиям; и потому должности действовали при этом гораздо более, нежели лица, и каждый, в том числе сами жестокие обвинители, может с большой вероятностью предположить, что, будь они на месте этих лиц, окружающие обстоятельства увлекли бы и их приблизительно к той же самой цели. Нужно только поменьше предаваться грезам о чьей-то намеренной злобе и предательстве! Для объяснения почти всех событий нам достаточно будет допустить неразумие и косность действующих лиц; а это – такая вина, от которой никто не должен освобождать себя без основательного самоиспытания; тем более, что там, где в большинстве имеется немалая сила инерции, индивиду, который постигает это, должна быть свойственна немалая сила деятельности. Как бы сурово ни обрисовали нам поэтому ошибки отдельных лиц, тем самым еще вовсе не обнаружат причину наших бедствий, как не устранят и самых бедствий только тем, что станут в будущем избегать подобных ошибок. Если люди останутся несовершенны, то они не смогут не совершать ошибок; и если даже они избегут ошибок, допущенных их предшественниками, то в бесконечном пространстве их погрешимости без труда отыщутся новые ошибки. Нам может помочь только совершенное пересоздание людей, только начаток совершенно нового духа в них. Если они станут трудиться для развития в себе этого духа, то мы охотно признаем за ними, кроме достоинства доброй воли, и достоинство верного и спасительного разума. Эти взаимные упреки, кроме того, что они несправедливы и бесполезны, в то же время в крайней степени неблагоразумны, и они непременно глубоко унижают нас в мнении заграницы, которой мы, сверх того, еще всячески навязываем известия об этих упреках и облегчаем познание их. Если мы неустанно рассказываем иностранцам, как запутано и глупо все было у нас прежде, и до какой степени подлы оказались те, кто нами правил, – разве они не должны думать, что, как бы они теперь с нами не обращались, они однако все еще слишком хороши для нас, и никогда не могут стать для нас слишком плохи? Не должны ли они думать, что мы, при нашей величайшей неловкости и беспомощности, должны с самой смиренной благодарностью принимать от них всякую вещь, которую они уже предложили нам или еще предназначают передать нам в будущем, из богатой сокровищницы своего искусства править, управлять и законодательствовать? Нужно ли им такое подтверждение их и без того весьма выгодного мнения о себе самих и их ничтожного мнения о нас? Не становятся ли, благодаря таким упрекам, известные суждения, которые иначе приходилось бы считать лишь злой насмешкой, как например, те, что только они дали отечество немецким землям, у которых прежде не было отечества, или, что они отменили ту рабскую зависимость одних лиц от других, которая имела у нас прежде силу закона, повторением наших собственных утверждений и отзвуком нашей собственной лести загранице? То, что мы, немцы, как только показались среди нас чужеземные пушки – разразились поношениями нашим правительствам, нашим властителям, которым прежде мы расточали безвкусную лесть, и всему отечественному, – как будто бы мы давно уже ждали этого момента и хотим единственно употребить его себе на пользу, пока время еще не упущено, – это позор для нас, позор, который мы, немцы, не можем разделить ни с одним из прочих европейских народов, участь коих во всем остальном уподобилась ныне нашей участи.
Как же нам, всем прочим, и невинным, отвести от себя этот позор и оставить виновных наедине с их виной? Есть одно средство. Пасквили перестанут печатать сегодня же. если только будут уверены, что их отныне не станут покупать, и как только их авторы и издатели не смогут уже твердо рассчитывать на читателей, которых привлекает к их изделиям праздность, пустое любопытство и страсть к болтовне, или злорадное желание видеть униженным то, что некогда внушало им чувство мучительного уважения. Пусть каждый, кто чувствует этот позор, возвратит предложенный ему для прочтения пасквиль с тем презрением, которого он заслуживает; пусть он сделает это, хотя бы и думал, что он – единственный, кто это сделает, пока среди нас не станет обычаем, чтобы каждый поступал так же точно. А тогда мы без насильственных запретов на книги весьма скоро сможем избавиться от этой рубрики нашей литературы.
И наконец, мы унижаемся перед заграницей всего более, если принимаемся льстить ей. Некоторые из нас уже и прежде сделались достаточно смешны, презренны и отвратительны, воскуряя при каждом случае грубый фимиам властителям отечества, и не щадя ни разума, ни приличий, благообразия и вкуса там, где считали для себя возможным произнести льстивую речь о них. Со временем этот обычай устарел, а эти дифирамбы превратились отчасти просто в брань. Между тем, словно бы для того, чтобы не утратить полученного в прошлом навыка, мы обратили эти наши клубы фимиама в другую сторону, туда, где сейчас находится верховная власть. Уже и первое, – как сама лесть, так и то, что ее не запретили высказывать, – должно было причинять сердечную боль всякому серьезно мыслящему немцу; однако все это осталось среди нас. Не хотим ли мы теперь призвать и заграницу в свидетельницы этой нашей низменной страсти, а в то же время и величайшей неловкости, с какой мы избавляемся от этой страсти, и тем присовокупить к презренному зрелищу нашей низости еще и смехотворное зрелище нашей же неуклюжести? Дело в том, что в этом нашем отправлении нам недостает тонкости, присущей иностранцу; чтобы только нас невозможно было не услышать, мы впадаем в пошлости и преувеличения, и без предисловий начинаем обожествлять предмет нашей хвалы и превозносить его выше солнца и звезд. К этому присоединяется то, что у нас, похоже, все эти восхваления вынуждают преимущественно страх и ужас перед победителем; однако нет ничего смешнее, чем боязливый, восхваляющий красоту и любезный вид того, кого он в самом деле считает страшилищем и кого он хочет просто подкупить этой своей лестью, опасаясь, как бы тот не проглотил его.
Или, может быть, все эти хвалы – не лесть, но истинное изъявление почтения и удивления, какими они обязаны великому гению, управляющему ныне, по их убеждению, делами всех людей? Как же мало они и в этом знают признаки истинного величия! Величие духа во все века и у всех народов было верно себе в том, что оно не было тщеславно, напротив, с давних пор именно то наверняка и было мелочно и низко, что обнаруживало в себе тщеславие. Подлинное, само себе довлеющее величие не радуется виду триумфальных колонн, воздвигаемых современниками, или эпитету «Великий», или крикливому ликованию и дифирамбам толпы; все это оно с должным презрением отвергает, и ожидает суждения современников о самом себе прежде всего от собственного судьи в душе каждого из них, а гласного приговора себе ожидает лишь от суда потомков. Этому величию всегда сопутствовала также и та черта, что оно чтит темный и загадочный рок и страшится его, помнит о вечно катящемся колесе фортуны и не позволяет прежде конца восхвалять свое величие или блаженство. А следовательно, эти панегиристы противоречат сами себе, и уже тем одним, какие слова они произносят, обращают содержание своих панегириков в сплошную ложь. Если бы они действительно признавали великим предмет своих похвал, то признались бы себе в том, что он выше их одобрения и их хвалы, и почтили бы его благоговейным молчанием. Коль скоро же они обращают похвалы ему в особое свое занятие, они тем самым показывают, что считают его на самом деле мелким и низменным существом, и настолько тщеславным, что их хвалы могут ему понравиться, и что этими хвалами они могут отвратить от себя какую-нибудь неприятность или добиться для себя какого-нибудь блага.
Все эти вдохновенные крики: «что за возвышенный гений, что за глубина премудрости, что за всеобъемлющий план!» – что же говорят они. в конце концов, если мы присмотримся к ним пристальнее? Они говорят, что гений этот столь велик, что и мы можем в полной мере постигнуть это, что премудрость эта столь глубока, что и мы способны проникнуть в ее бездны, что план этот столь всеобъемлющ, что и мы можем вполне вообразить его себе. Они говорят, следовательно, что восхваляемый предмет велик приблизительно в той же мере, что и сам хвалитель, и однако не совсем в той же мере, – ведь этот последний вполне понимает и объемлет умом восхваляемое, а значит, стоит выше его, и наверное мог бы, если бы только постарался, сделать даже и нечто более значительное. Нужно быть очень высокого мнения о самом себе, чтобы думать, что сможешь таким образом приятной лестью услужить предмету похвалы; а восхваляемый должен быть очень невысокого мнения о самом себе, если благосклонно примет подобные знаки почтения.