Нет, порядочные, серьезные, степенные немецкие мужи и земляки, да не коснется подобное неразумие нашего духа, а подобное осквернение – нашего языка. Образованного для выражения истины! Предоставим загранице ликовать и изумляться при виде всякого нового явления; составлять себе новое мерило величия людей и дел в каждом новом десятилетии; и, в похвалу людям, изрекать богохульства. Пусть наше мерило величия останется прежним: пусть великим будет для нас лишь то, что способно воспринять идеи, которые всегда приносят народам только счастье, и вдохновляется ими; судить же о величии людей, живущих ныне, предоставим нашим потомкам!52
Четырнадцатая речьЗаключение целого
Речи, которые я сегодня завершаю, обращали свой громкий голос, конечно, прежде всего к Вам, но они имели в виду всю немецкую нацию, и в своем намерении собирали вокруг себя в том зале, где зримо пребывали Вы, всех, кто способен был бы понять их на всем пространстве, где звучит немецкая речь. Если бы удалось мне заронить в чье-нибудь сердце, бившееся здесь предо мною, искру, которая бы пылала в нем и ожила, то я никак не желал бы, чтобы они остались одни и одиноки, но я хотел бы собрать и соединить с их настроением и решением подобные им настроения и решения по всей нашей общей земле, чтобы по всему нашему отечеству, до самых дальних его пределов, возгорелось из этого средоточия одно-единственное текучее и слитное пламя патриотического образа мысли. Эти речи предназначали себя в этой эпохе не для того, чтобы послужить времяпрепровождением для праздных ушей и глаз, но я хочу знать, наконец, – и пусть узнает это вместе со мною каждый, кто думает так же, – есть ли и вне нас что-нибудь родственное нашему образу мысли. Каждый немец, который все еще верит, что он есть звено одной нации, который знает ее величие и благородство, надеется на нее, рискует, терпит и страдает для нее, должен наконец избавиться от нетвердости этой своей веры; он должен ясно видеть, прав ли он в этой вере или он только глупец и мечтатель; он должен отныне или продолжать свой путь с уверенным и радостным сознанием своей правоты, или с бодрой решимостью отказаться от всякого земного отечества, и утешать себя только верой в небесное отечество. К ним, не как к тем или иным частным лицам в нашей обыденной и ограниченной жизни, но как к представителям нации, а через посредство их органов слуха – ко всей нации, эти речи взывают так:
Столетия канули в Лету с тех пор, как вас в последний раз созывали всех вместе, как сегодня; в таком множестве; по столь великому, столь насущному, столь общему для всех вас делу; столь безусловно как нацию и как немцев. И никогда впоследствии к вам не станут обращаться вновь таким же образом. Если вы не прислушаетесь и уйдете в себя, если вы позволите этим речам пройти мимо вас, как пустому раздражению слуха, или как какой-то редкостной диковине, то ни один человек не станет более полагаться на вас. Услышьте, наконец, хоть теперь; одумайтесь, наконец, хоть теперь. Не сходите на этот раз с места, не приняв в самих себе твердого решения; и пусть каждый, кто слышит этот голос, примет это решение в самом себе и для себя самого, как если бы он был один на свете, и должен был делать все в одиночестве. Если только довольное множество людей станет думать так, то явится великое целое, слитое в одну тесно сплоченную силу. Если же каждый, сделав исключение для себя самого, понадеется на других, и предоставит другим решать это дело; то никаких других для него не будет вовсе, и все вместе взятые останутся такими же, как были прежде. – Примите же немедленно это решение. Не говорите: «дай нам еще немного отдохнуть, еще немного поспать и помечтать, пока улучшение не придет к нам само собою». Само собою оно не придет никогда. Кто, упустив вчерашний день, который был бы намного удобнее, чтобы прийти в чувство, не в силах желать этого даже сегодня, тот завтра сумеет сделать это еще того меньше. Всякое промедление только делает нас еще ленивее, только еще глубже усыпляет нас в любезной привычке к нашему жалкому состоянию. Да и внешние поводы к тому, чтобы нация наконец опомнилась, едва ли будут когда-нибудь сильнее и насущнее. Кого не побуждает к этому наша современность, тот наверняка утратил всякое человеческое чувство. – Мы призываем вас принять последнее и твердое решение и постановление; отнюдь не к тому, чтобы отдать приказ, поручение, или предъявить требование другим, но предъявить такое требование самим себе. Вы должны принять решение, которое каждый из вас может исполнить только сам, собственной своей персоной. При этом недостаточно лишь праздного намерения, этого желания захотеть когда-нибудь впоследствии, этого косного довольства тем, что, если мы когда-нибудь сами собою станем лучше, нам придется-де только принять это и покориться судьбе; но от вас требуется такое решение, которое то же время непосредственно есть жизнь и внутреннее деяние, и которое живет и правит нами, не колеблясь и не охладевая, пока не приблизится к цели.
Или, может быть, в вас совершенно уничтожен и исчез тот корень, из которого только и может произрасти подобное вторгающееся в самую жизнь решение? И все существо ваше действительно и в самом деле размякло и растеклось, став пустой тенью без соков, без крови, без собственной силы движения; и сновидением, в котором хотя и рождаются порою пестрые облики, и хлопочут, и пересекаются, и сталкиваются, но тело продолжает лежать подобно мертвецу, застывшее и неподвижное? Нашей эпохе уже давно открыто говорили, и на все возможные лады повторяли, что о ней составилось приблизительно такое мнение. Вожаки эпохи полагали, что говорящие так хотят только ругаться, и считали эту ругань вызовом для себя, чтобы и со своей стороны тоже хулить и ругать, и таким образом, как они думали, все опять возвратится к естественному порядку. В остальном незаметно было ни малейшего изменения или улучшения. Если вы это слышали, если это смогло вызвать в вас негодование, – так накажите же ложь тех, кто думает и говорит о вас такое, самим делом; покажите всему миру, что вы не таковы, и тогда эти люди, перед всем миром, будут уличены во лжи. Быть может, они говорили о вас столь сурово именно с тем намерением, чтобы вы их подобным образом опровергли, и потому, что отчаялись в успехе всех прочих средств для того, чтобы побудить вас к действию! Насколько же лучшего они в таком случае мнения о вас, чем те, кто льстит вам, чтобы удержать вас в косном покое бездействия и в ничего не уважающем безмыслии!
Но как бы слабы, как бы бессильны вы ни были, в наше время ясное и спокойное осмысление сделалось таким легким делом, каким не бывало никогда прежде. То, что собственно и повергало нас в путаницу понятий о нашем положении, в наше безмыслие, в наше слепое попустительство, было наше сладостное довольство самими собой и нашим образом существования. Так это шло до сих пор, и так продолжалось без конца; тому, кто призывал нас к размышлению о себе, мы вместо всякого другого опровержения торжествующе указывали на наше существование и прозябание, совершавшееся без всяких с нашей стороны размышлений. Но это сходило только потому, что нам не встречалось никакого испытания. С тех пор мы прошли через испытания. И с тех пор иллюзии, наваждения, лживые утешения, которыми все мы сбивали с толку друг друга, должны бы были все-таки разрушиться? Наследственные предрассудки, которые, не исходя из какого-нибудь одного края земли, распростирались над всеми подобно некому естественному туману, и погружали все умы в одинаковые сумерки, должны бы были теперь все-таки исчезнуть? Сумерки более не сдерживают нашего взора; но они не могут более служить и извинением для нас. Теперь стоим мы, чистые, пустые, обнаженные от всех чуждых покровов и завес, просто такие, каковы мы сами и есть. Теперь должно выясниться, что есть, или что не есть, эта наша самость. Может быть, выступит кто-нибудь из вашей среды и спросит меня: «что дает именно тебе, единственному из всех немецких мужей и писателей, особенное задание, призвание и привилегию, собирать нас и настойчиво призывать нас к чему-то? Разве каждый из тысяч писателей Германии не имел бы на это такого же права, как и ты? Но никто из них не делает этого, и только ты один вылезаешь вперед со своей речью?» Я отвечаю: конечно же, каждый имел бы такое же право сделать это, как и я, и я делаю это именно потому, что никто из них не сделал этого прежде меня: и я смолчал бы, если бы другой уже сделал это раньше. Таков был первый шаг к цели радикального исправления человека, кто-нибудь должен был сделать этот шаг. Я был тем, кто первым живо постиг его необходимость; поэтому я стал тем, кто первым сделал его. После этого шага какой-нибудь шаг будет вторым; все имеют сегодня одинаковое право сделать этот шаг; но действительно сделает его опять-таки лишь один человек. Кто-то один всегда должен быть первым, и кто может быть первым – пусть будет им!
Не заботясь об этом обстоятельстве, задержите ненадолго ваш взгляд на том рассуждении, к которому мы подводили вас уже и прежде, – сколь завидно было бы состояние Германии, и всего мира, если бы Германия сумела воспользоваться счастливыми сторонами своего положения и осознать свою собственную выгоду. Остановите затем взгляд ваш на том, чем стали они ныне – Германия и весь мир, – и проникнитесь вполне той мукой и досадой, которые должен испытать благородный человек, видя все это. Обратите потом взгляд на самих себя, и узрите, что это вас наше время хочет избавить от заблуждений прежних эпох, это с ваших глаз оно снимет пелену тумана, если только вы сами позволите это сделать; что вам, как ни одному поколению прежде вас, дано сделать бывшее небывшим и стереть бесславный отрезок времени из книги истории немцев.
Пусть пройдут перед вашими глазами различные состояния, между которыми вам предстоит ныне сделать выбор. Если вы и дальше будете ходить в той же тупости и неосмотрительности, то вас ожидают, прежде всего, все беды рабства: лишения, унижения, насмешки и высокомерие победителя; он будет гнать вас из всех закоулков, потому что всюду вы ему неугодны, всюду вы у него на дороге, – пока, пожертвовав своей национальностью и своим языком, вы не купите себе какого-нибудь незначительного местечка, и пока ваш народ не исчезнет таким образом вовсе с лица земли. Если же вы пересилите себя и одумаетесь, то найдете, прежде всего, сносное и почтенное существование, и увидите, как среди вас и вокруг вас расцветает поколение, которое обещает оставить по себе самую славную память о вас и о немцах. Вы увидите в духе, как, благодаря этому поколению, имя немца возвысится и станет славнейшим среди всех народов, увидите, как эта нация станет возродительницей и восстановительницей всего мира.