этой самой целью развивалось оно и сохраняло свою значимость в новейшее время.
Вопрос в том, знает ли предлагающий свои услуги оратор, каким образом может быть победоносно решена эта великая задача? Автор знает, что он не может жить, если не будет обладать тем, что поставлено теперь на карту, и что только надежда содействовать чем-нибудь достижению этой цели, отрывает его от занятий, которые намного более возбуждают его деятельность, и заставляет предлагать ныне свои услуги на другом поприще.
Что касается внешней формы, то, если бы в нашу эпоху, когда все обновляется и враг угрожает нам новым злом, шествующим к нам в революционной форме, непривычная новая форма покажется вызывающей, автор охотно ограничился бы старой и привычной формой проповеди (что с внешней стороны будет тем легче сделать, что он некогда изучал богословие и неоднократно говорил проповеди); хотя более свободная форма, в какой выражается красноречие светского государственного оратора, кажется ему более соответствующей нашему времени: государственного оратора, вокруг которого собирались бы в определенные дни, скажем по воскресеньям, лучшие люди в обществе, чтобы серьезно и торжественно поразмышлять о своем ближайшем великом предназначении, на указанном выше материале, который обещает, кажется, неиссякаемый предмет для разговора.
Вот что хотел я сказать о непосредственном красноречии, которое животворит сильнее всего, излучаясь на публику лицом к лицу.
Что касается другого рода красноречия, которому нужны буквы, как средства, то следует издать прокламации к армии, или для того, чтобы разумно и со всей определенностью и различием признать и похвалить в них правильное, или же, не просто угрожая, но в то же время и убеждая их волю, советуя им сохранять в тех провинциях, которые они проходят, самообладание, благонравие и порядок. Следует издать прокламации к населению провинций, захваченных нашим походом, в которых бы мы знакомили их с нашим намерением, заключающимся не в том, чтобы ограбить или поработить их, но в том, чтобы возвратить им мир, свободу и спокойствие, и внушали им согласие с этим намерением.
Хотя это и выходит за границы той задачи, которую я намерен взять на себя, однако я желал бы все-таки, чтобы, при упоминании задачи таланта в этой войне за человечество, мне было позволено для полноты картины прибавить, что, как мне кажется, при объявлении ее также нужно будет издать манифест, который бы громко и недвусмысленно выражал цель этой войны, в непревзойденной для нас самих форме защищал бы нас от подозрений в каких бы то ни было иных намерениях, и решил бы таким образом в нашу пользу общее мнение Европы, – небезупречного союзника, и лучшего союзника, какой может быть у нас ввиду характера настоящей войны. Мы должны будем признаться себе, что пора, наконец, удалить от этой священной борьбы все проекты мелочно рассчитывающей кабинетной политики, – и если мы действительно решились вступить в эту борьбу, то эту свою решимость мы должны подтвердить и недвусмысленно засвидетельствовать делом!
Речи к немецким воинам в начале похода 1806 года
Кто такой оратор? Помимо прочего, он посланец науки и таланта. Вы знаете, что все состояния вверили вам самые дорогие свои интересы, безмолвно взывая к вам. желая защитить ваше движение вперед, ваше здоровье и благополучие. Вам вверена теперь и наука, и все дальнейшее духовное образование человечества. Наука может говорить, и она говорит; она молит вас словом; но она не молит, она доверительно предрекает вам, – не боясь, что будущее посрамит или расстроит ее надежды, – что предстоит вам совершить также и для нее.
Она окидывает взором все прочие интересы, даже самые священные из них; поэтому она может оценить величие заслуги в том, что будет вами исполнено. Она желает заниматься только высшим, тем, что видит не каждый глаз. Если бы это было ей нужно, она заставила бы и эти, самые священные интересы духа, умолять вас; сейчас же она всего лишь приглашает их в свидетели возвышенности и ценности ваших будущих деяний, истолковывая перед вами на этих высших интересах самый потаенный и сокровенный смысл, облагораживая и освящая ваши деяния значением их для вас самих.
Каким органом пользуется она и объемлемые ею интересы? Человеком, образ мысли и умонастроение которого, по крайней мере, не вовсе неизвестны немецкой нации, но уже более десяти лет зримо обнаруживаются пред нею; за которым каждый признает, по крайней мере, что взгляд его не прилеплялся к праху земному, но всегда искал созерцания непреходящего, что он никогда не скрывал, трусливо и малодушно, своих убеждений, но, жертвуя для них всем, гласно исповедовал их, и образ мысли которого делает его не вовсе недостойным того, чтобы говорить о смелости и решительности в кругу смельчаков. Если он должен удовольствоваться тем, чтобы говорить речи, если он не может сражаться в ваших рядах, и рядом с вами, то в этом повинна лишь его эпоха, которая до такой степени разделила призвание ученого от призвания воина, и образование дельного воина не включает в план образования ученого. Но он чувствует, что если бы он умел владеть оружием, он не уступил бы в смелости никому из вас: он сожалеет, что эпоха не позволяет ему, как это было некогда позволено Эсхилу и Сервантесу, подтвердить свое слово могучим деянием, и в настоящем случае, который он осмеливается считать новой задачей своей жизни, он охотнее приступил бы к действию, нежели к слову.
Но теперь, когда он может только говорить, он желал бы, чтобы речь его разила, как меч, как молния. И он не хочет, чтобы речь его текла уверенно и безопасно. В этих речах он станет выражать истины, сюда относящиеся, со всей ясностью, с какой он их постигает, со всей силой убеждения, на какую он способен, ручаясь за них собственным своим именем, истины, за которые перед судом врага он повинен был бы смерти. Но он не будет из-за этого малодушно скрываться, но перед лицом вашим клянется или жить свободным вместе с отечеством, или погибнуть, если оно погибнет.
Он последовал этому призванию единственно лишь по влечению своего сердца; то, что он говорит – это его собственные воззрения и убеждения, а не такие, которые поручили ему излагать другие, и излагая их, он не имеет никаких иных намерений, кроме этого. Поэтому он хотел бы и отвечать за них сам единолично. – И позвольте ему говорить с вами тем более, что его влечет к этому подлинная потребность сокрыть свои мысли из привычного их окружения в вашем обществе, в вашем образе, как в некоем убежище. Ибо нужно сознаться, и это очевидно: немецкая нация по своей вине, бремя которой могут полностью сложить с себя лишь очень немногие индивиды, навлекла на себя ту участь, которая ныне вложила вам в руки оружие, и она, к сожалению, заслужила то, от чего, я надеюсь, избавят нас теперь ваши победы. Вялость, трусость, неспособность к жертвам и риску, неспособность ставить на карту жизнь и имущество там, где дело идет о чести, – желание лучше терпеть и позволить повергнуть себя все глубже в пучину позора, – таков был до сих пор характер времени и его политики. Это и есть привязанность к праху, которая считает экзальтацией всякую попытку возвыситься над ним и находит ее даже смешной. – Человек чего-нибудь стоит, только когда он рискует жизнью, только если есть в нем воля, которая не склоняется ни перед чем и ничего, даже самой смерти, не страшится. Экзальтация есть единственно достойное уважения, есть подлинно человеческое. А эта тривиальность обыкновенного есть безволие, с которым слишком часто соединяется и безмыслие.
Что же такое характер воина? Он должен быть способен пожертвовать собою; и в нем воспитывают эту способность. В нем не может иссякнуть подлинно нравственное умонастроение, настоящее честолюбие, – возвышение к тому, что выше жизни, выше ее наслаждений. Пусть не найдет к вам доступа расслабляющая теория нравственности, жалкая софистика, – пусть их величайшие и влиятельнейшие приверженцы постараются, по крайней мере, удержать их подальше от вас. – Тот, кто возвысил свой дух спекулятивной мыслью и общением с древними и лучшими среди новейших писателей, и кто стал бы искать кого-нибудь единомысленного себе в действительном мире, – где найдет он его, если не среди вас? Расплывчатость, если только потребовать от нее хоть раз серьезно возвысить дух к идеям, сразу будто бы съежится и сожмется: и смех – вот то указываемое вам сами естественным инстинктом средство против этого непривычного и мучительного чувства, которое позволяет нам вновь приятно расшириться душой. Вы смеетесь в лицо тому, кто предостерегает вас об опасности! О если бы мне удалось впервые высказать перед вами истины о высшем миропорядке, и не услышать сразу же в ответ хохота тех, к кому я обращался!
У вас есть, и вам сейчас представится, случай удостовериться в этой высокой ценности вашего дела. Перед битвой в отношении к войне: не колебаться и желать только войны, но твердо и обдуманно предвидеть все ее последствия. В битве: в пылу и суматохе боя хранить в душе своей твердое сознание, даже умирая, думать о победе, об отечестве, о вечном. Этот случай не представится никому так, так вам теперь: в этом вам можно позавидовать. Но одним своим примером вы подействуете и на других, внесете твердость и силу и в остальную нацию, в ту часть ее, которая была прежде мертвой и расслабленной. К вам с надеждой обращает свой взор друг человечества, друг немцев. При виде вас поднимается в нем с новой силой поверженная было надежда! – О если бы я мог говорить с вами живым словом, воодушевляясь и сам при виде вас! Но пусть и теперь наша общая любовь пробудит к жизни мертвую букву, и пусть наше общее настроение послужит вам верным переводчиком.
В отношении безымянного56
При каких условиях могут возникать династии? Династии новейшего времени возникли из уже имевшихся прежде отношений доверия, а кроме того, из связи подданных с землей. Так было во Франции. В эти чуждые для него права вступает узурпатор: именно в том и состоит существо узурпатора, что он использует для себя вещи, на которые не приобрел права, но которые украл у врага. – Как возникли древние династии, например, римская? Император, который в то же время, вследствие постоянной вражды группировок, упорядочил строй республики. При этом введение наследственности власти произошло, собственно, всего лишь в подражание королям варварских народов. – Нет ли в этом последнем некоторого сходства с нынешним случаем? Но тогда он должен был бы оставить в покое республику и объявить себя лишь протектором, главой этой республики, соединяя в своем лице высшие звания республики, как это сделал Август: а не возлагать на себя новое звание – корону