57. Он есть в то же самое время и узурпатор прав всех прочих монархов, ибо желает, чтобы его считали подобным им, и тем самым хитростью переманивает на свою сторону их мнение. (Это, может быть, так; но что за честь французам, если они спешат доставить короны и его братьям, достоинство принцев – и его племянникам58?)
Правители новейшего времени были собственно только домохозяевами, а их подданные были у них наемными слугами на различных условиях найма; они по крайней мере имели то благо, что умели поддерживать среди подданных порядок с помощью полиции. Вопрос состоит в том: когда подобные новые династии сделаются уже невозможными? Прежде всего: если народ и Европа будет видеть ясно и заботиться об общественных делах. И глубже: если будет возможно государство, и если его будут желать народы. Но государство, согласно своей идее, стремится содействовать достижению цели народа с помощью общей воли. А эти, подобные полиции, государственные заведения предоставляют большую часть этой заботы на собственное усмотрение властителей. – Но в действительности оба эти воззрения весьма близко подходят друг к другу. Можно говорить о безопасности Европы – ведь Он и сам так говорит! – и все-таки иметь в виду при этом только экономическую цель государства. (Мы увидим, что идея государства была впервые развита в особенности в имперском устройстве Германии.) Откуда же тогда взять решающий критерий правого и подлинного настроения?
1). Там, где в личности правителя нет вовсе никаких подобного рода эмолюментов (ничего, кроме содержания), и там. где нет наследственности власти, сама возможность экономической цели совершенно исключена, и побудительным началом может быть только идея общежития (как во всех республиках).
2). Но там, где, например, еще сохраняется наследственная власть, как может все-таки выступить пред нами государство также и там, т. е. как можно было бы приукрасить наследственность власти и как возможно терпеть ее там, где она есть?
Это должна сделать вера, доверие. Ими до сих пор правила эта королевская фамилия, при ней они выросли. Вера именно что взаимна. Здесь как бы божественное призвание, и потому вера в обязанность, заменяющая собою ответственность. Но эта вера никак не может быть свойственна узурпатору. В этом – основное различие.
Кто-нибудь должен, наконец, взять на себя ответственность, если этого не желает сделать, или вследствие форм государственного устройства не вправе сделать, весь народ. Человек говорит: так было угодно Богу, чтобы я жил в монархии (где все прочие люди верят в нее), и чтобы этот человек был моим монархом. Так было угодно Богу, думает монарх, что все зависит именно от моего решения и от способности моего ума. – Не так узурпатор. Для чего же ты втерся к ним в доверие? Ясно, что многое изменилось, что произошло немало несчастий от того, что ты занял это место: но разве ты не думаешь когда-нибудь отвечать за это? Если верно, что французы избрали тебя, то пусть они сами терпят последствия. Но почему же мы, прочие европейцы, которые не избирали тебя, оказались принуждены терпеть твои непомерные притязания? Если бы был у вас наследственный монарх, тогда, по крайней мере, другие наследственные монархи не могли бы на него жаловаться. Но то, что вы из республики впали в наихудшую деспотию, есть преступление вашей трусости перед человечеством.
То, чего человечество не постигает умом, есть в конце концов перст Божий; и даже человек, который лучше знает это, вынужден бывает смириться. А ведь наследственный властитель правит также вместе со своими министрами; если этих министров он выбирает, может быть, руководствуясь общим голосом всей нации, – то ведь в таком случае он негласно учреждает республику (Freistaat). Дело не во внешней форме. Его опорой служит вера его и других и их взаимное доверие.
Это два весьма различных вопроса: чем отличается узурпатор от действительного наследственного монарха, и когда могут возникать новые монархии? Ответ на первый вопрос: наследственный монарх может верить в себя и иметь чистую совесть, а узурпатор – никогда.
(От этой нечистой совести происходит и внутреннее беспокойство и недоверчивость, суеверие и толкование тайных знаков: все эти люди воображают, будто борются с тяжелым роком).
Второй вопрос не следует смешивать с тем, с которым мы его только что спутали: при каком условии могут сохраниться старые династии? Ведь это последний вопрос здесь поднимать не нужно.
Первый же вопрос тесно связан, мне кажется, с нашими понятиями о земельной собственности; а эти понятия – в свою очередь с понятием о человечестве, как органическом целом, или же агрегате индивидов. (Мы предполагаем здесь, что наследственный князь земли постепенно превратился в правителя народа, и что в народе в целом эти понятия еще смешаны и слиты друг с другом. Впрочем, Roi de France и Roi des Français59 – это большая разница; но первый может постепенно стать вторым, и он может утвердиться в конце концов в общем сознании народа и явиться конституционным путем.)
Исторически королевство в первой форме исходило от земли, как земля же служила и доказательством подданства. Здесь, напротив, земельная собственность исходит от королевства: там реализм, здесь идеализм. Там каждый заботится о себе, и хотя все они подчиняются полицейским законам и должны платить налоги властителю земли, но все же их частное владение и его обеспечение есть здесь высшее, и конечная цель государства в этом отношении. Здесь высшее есть нация, общность, и ее цели, и все возникает здесь только из понятия о взаимности услуг. Поэтому там – собственность гражданина на землю как основа всякого владения; здесь же только условное пользование тем, что принадлежит общности, государству.
Поэтому вопрос вовсе нельзя ставить так: при каком условии могут возникать новые династии?, – ибо никакая новая династия вообще возникнуть не может, – но вопрос стоит так: при каком условии может вообще возникать нечто подобное? Основная мысль здесь такова: наследственный монарх встречает в других веру в себя, и совесть его может быть чиста. Если тот, кто учреждает династию, подобен ему в этом и отличается, именно этим же, от узурпатора, то это возможно лишь благодаря тому, что его избирает народ, мирным путем, одновременно с правом передавать свою корону по наследству. Примера монархов совершенно такого рода я в новейшей истории не припоминаю, ведь избрание Ганноверского дома на английский престол опиралось все-таки на соображения родства, и в этих соображениях находило источник ее прав. Но как бы то ни было, новую династию нужно рассматривать как без сомнения легитимную, если ее основатель обязан своей должностью избранию народа.
Послесловие переводчика
А. К. Судаков
От «восемнадцатого брюмера» 1799 года прошло не так много времени, а между тем первый консул Франции уже посягал решать судьбу не одной только Франции, а значительной части Европы. Покорив Северную Италию, отторгнув у германских государств левобережье Рейна, добившись «добровольного» решения имперской депутации о реформе правления в среднегерманских землях, аннексировав при попустительстве местной власти Ганновер, коронован, а затем миропомазан папой Римским, получив корону Итальянского короля, принудив к капитуляции австрийскую армию и вступив в Вену, одержав победу над русско-австрийской армией при Аустерлице (2 декабря 1805 года), Наполеон Бонапарт поистине мог считать себя хозяином положения. Прежний строй европейской политики, с краеугольным камнем его – «Священной римской империей немецкой нации» – ушел в прошлое. Пруссия принуждена стать «союзницей» Франции, но эту «союзницу» даже не известили, когда 12 июля 1806 года под протекторатом Франции был создан «Рейнский союз» государств, обязанных содержать армию для Наполеона и перераспределивших между собою (в который уже раз) малые княжества и земли Германии. Германская империя была оставлена как анахронизм. Любому иному союзу государств французская дипломатия всячески препятствовала. Попытавшись ультимативно потребовать права на такой союз, Пруссия лишь вызвала прямую интервенцию против своих непосредственных соседей: наполеоновские войска вторглись в Тюрингенские земли. 10 октября при Зальфельде, а 14 октября – под Йеной и Ауэрштедтом прусские войска и ополчение были разбиты. Характерно, что через два дня после этой битвы в имперской столице – в Берлине – все были убеждены в победоносном исходе сражения и даже праздновали и пировали. Многие гарнизоны и укрепления капитулировали без боя, несостоявшиеся партнеры по «Северному союзу» – Мекленбург, Ольденбург, Гессен, Саксония – заняты французами, а Саксония прямо присоединилась к «Рейнскому союзу». Прусский король бежал в Кенигсберг и просил мира, соглашаясь на присоединение к «Рейнскому союзу», но Наполеон выдвинул крайние, неприемлемые для Пруссии условия замирения. 27 октября 1806 года Наполеон во главе своих войск вступил в Берлин. Не спасло положения и новое вступление в войну России – переправе армий Наполеона через Вислу русские воспрепятствовать не смогли, а 14 июня 1807 года были разбиты под Фридландом, и самый Кенигсберг был тоже занят французскими армиями. По Тильзитскому миру в июле 1807 года Пруссия была принуждена уступить все свои земли к западу от Эльбы, уплатить огромную контрибуцию Франции и содержать за свой счет немалую французскую армию. Кандидатуру государственного министра королю тоже рекомендовал сам Наполеон. Другое дело, что этим министром стал герцог Карл фон Штайн, правительство которого приступило к целому ряду основополагающих реформ в административной, военной и иных областях. Но общий дух времени, казалось бы, ясно говорил, что и власть, и законы, и уставы, и литературные образцы предписываются отныне иностранцами, что политическая, административная, культурная и даже языковая самостоятельность, самая свобода печати у немецкого народа теперь отнята. Переход на французский язык в обиходе и на «Гражданский кодекс» по парижскому лекалу в области общественной жизни – были теперь, казалось, не за горами. Немецкая нация, казалось, перестала существовать, и покорилась своей исторической смерти, и только разного рода галломаны и софистические утешители пользовались привилегией публично рассуждать о судьбе немцев как таковых. В самой Франции казнь герцога Энгиенского стала недвусмысленным знаком отношения абсолютного правителя к традиционной знати, так же и казнь по приказанию Наполеона немца, книгоиздателя Пальма за издание брошюры «Германия в глубоком унижении» стала назидательно-символическим предупреждением всем, кто посмеет высказать патриотические надежды, не согласованные с нынешним «центром власти». Всем было боязно теперь, кажется, даже вздыхать о поражении милого отечества. Всем? Нет, оказывается, не всем.