Так же и в области нравственной жизнь духа начинается лишь там, где он выходит из неопределенности морального выбора между различными возможностями, где его воля обретает некоторую действительность, с определенным качеством обнаруживается в явлении, и однако обнаруживается в явлении как живой и свободный дух, то есть заимствует свои определения из себя самого. Здесь Фихте также раскрывает весьма примечательную и непосредственно значимую для темы «Речей» диалектику. Вопрос ставится так: обнаруживается ли в явлении акта воли сущность вопящего как свободного духа? Если дух есть всецело только то, что он есть в явлении, то он всецело подлежит закону явления, и истолкование его в рефлексии обнаруживает человеку его собственный дух как множество частных и конечных форм бытования духовности, а в этом множестве каждая форма жизни всецело обусловлена всеми прочими частными явлениями жизни, и все прочие явления определяются частью и этой особой ее формой. Явление, просто как таковое, есть замкнутое целое взаимообусловленных частных форм явления, и оно есть в то же время бесконечное разнообразие являющегося. Но если так понимают волю, совершенно очевидно, что так понимаемая воля насквозь и всегда обусловлена, не изначальна, несвободна, и что для так понимающих свою волю идея свободы должна представляться иллюзией непоследовательного мышления.
Но если сущность духа как свобода непосредственно обнаруживается в явлении, то во всяком частном явлении духа всегда присутствует не только это органическое целое взаимообусловленных форм явления, но и нечто сверх этого, – изначальная действенность. Здесь воля является, обнаруживается, становится доступной опыту и усмотрению, и постольку подпадает необходимой закономерности явления, и постольку воля определена этим законом явления, – но воля является, обнаруживается, становится усмотримой именно как не исчерпывающаяся своей феноменальностью, и именно как заключающая в себе нечто большее, чем только простое следствие своих исторических предпосылок; это большее определяется уже не этими условиями опыта и являемости в опыте, но самой волей, как творческим началом, и потому являющаяся таким именно образом воля должна быть признана изначально дающей себе свои существенные определения, то есть свободной. Сверхопытная и недоступная непосредственному восприятию в явлении свобода воли становится усмотримой в опыте именно в качестве сверхопытного, но коль скоро оно становится все же предметом опыта, оно подчиняется его закону, и при этом остается все же превышающим условия опыта; поэтому оно распространяется в целую бесконечность явлений свободы, которые между тем, как явления, суть все же некоторое органическое единство явления в мире духа, суть сам этот духовный «мир», который и в этой целокупности, и в частях есть не что иное, как самообнаружение божественной жизни в стихии чистой веры и любви к этой жизни. Именно это, развертывающееся в явлении в бесконечность духовного мира, «больше чем» метафизической свободы, есть, как духовный мир, подлинное «бытие», – самобытная и разумная жизнь конечных духов в стихии божественной любви. Именно эта духовная жизнь, пребывающая в любящем созерцании божественных идей, есть также подлинность духовной жизни всякого конечного духа, есть его «духовная природа», а в обусловленной законом явления и оговоренной нами только что условной определенности его как конечного духа заключается существо его эмпирического характера, который он получает, таким образом, не от себя самого и не произвольно по своему усмотрению, но по необходимому закону обнаружения в нем всеобщей духовной природы. Очевидно, что так понимаемого характера не имеет тот, кто не признает самой всеобщей духовной природы, не верит в изначальность постижения и деяния духа, в метафизическое априори свободы. В таком человеке нет сознания того, что должно бы было необходимо явиться в нем, и потому он есть всецело явление, простое следствие эмпирического положения дел в «окружающей среде», он весь состоит из «влияний улицы», которые не сталкиваются в нем ни с каким собственным убеждением, потому что он не признает за собою метафизического права на что-то собственное.
Из этого метафизического и даже отчасти мистического понятия всеобщей жизни как частного обнаружения абсолютной жизни закономерно следует, что нация обладает жизнью и действительностью лишь постольку, поскольку ее члены верят в высшую действительность чистого духа, поскольку жизнь в этой нации развивается изначально из единого источника всякой изначальности. Только люди, верующие в свободу как реальность духа, живущие в ней и потому живущие изначально-творчески, составляют в своей целокупности изначальный народ. Только они суть, в частности, немецкая нация. Понятие национальности, «немецкости» есть, следовательно, не этнографическое, не политическое понятие, но понятие мировоззренческое. Немец – это не немецкая кровь, а прежде всего изначально-немецкая вера. Немецкая нация, к которой только и обращается Фихте, есть постольку сообщество людей с живой изначальной верой в живую изначальную духовность. Неудивительно поэтому, что и воспитание немецкой нации есть прежде всего нравственное и религиозное воспитание, – ведь именно нравственность и религия есть стихия благоустроенного общежития людей, ведь именно нравственная любовь должна быть прежде всего воспитана в питомце нового воспитания.
Такое понятие об отечестве позволяет сказать, что отечество намного выше и существеннее государства, если в этом последнем видеть только совокупность институтов для обеспечения всеобщности прав, гражданского мира и частного благосостояния. Отечественное умонастроение должно даже править государством, как внешним орудием всеобщего права, потому что все эти ценности внешнего общежития суть только средства для неискаженного обнаружения божественной жизни в стихии данного народа, для прочности и чистоты национального характера в истории. Высший патриотизм должен быть своего рода верховным властителем над властителями, ограничивая государственного мужа в выборе средств для достижения порядка и мира, клонящихся к вредному для высшей свободы национальной жизни ограничению внешней свободы в политической жизни, но в то же время полагая высшие цели перед государством, и убеждая его рисковать всеми второстепенными целями для достижения и упрочения цели высшей – обнаружения изначальной жизни во всеобщей жизни народа. Коль скоро же это высшая цель, ради нее не только позволительно, но и должно порой отступать от свойственного вообще-то для государства консервативного мышления и поведения: в консервативной политике живут не осуществляющие ее, но просто продолжают жить те, способы жизни которых они охраняют. Только во имя целей высшего патриотизма возможна успешная борьба словом и оружием за национальное дело, но для этого необходимо ясное сознание того (и создание общенародного мнения на этот счет составляет одну из основных субъективных целей «Речей» Фихте), действительно ли существует наш народ как изначальный народ, и постольку достойно ли наших усилий будет спасение его в истории, для этого нация должна хотя бы осознать себя единым народом в этом духовно-нравственном смысле, в смысле высшей культуры. Нация, в которой иссякнет высший патриотизм и которая поэтому будет защищать не свое духовное и изначальное бытие, но только свои государственные или общественные институты, свои внешние бытовые традиции и обряды, даже свои обособленно взятые язык и литературу (эти последние, оставаясь сугубо «для внутреннего пользования», сами низводятся тогда до значения некой этнографической частности), – такая нация, если и будет бороться за «национальное» дело, то потерпит поражение или удовлетворится национальным компромиссом.
Между тем при подобном обосновании социально-педагогического воззрения в претендующем на универсальную значимость метафизическом принципе и при столь жесткой привязке начал новой педагогики к началам новой философии духа, какую, казалось бы, утверждает Фихте, возникает сомнение в том, может ли в этом метафизическом контексте существовать хотя бы только два изначальных народа. Если изначальный народ – это немцы, то не становится ли такой ракурс изложения идеализма личности всего лишь способом философского обоснования немецкой национальной исключительности, немецкого национализма, и не будет ли поэтому предлагаемое Фихте новое воспитание воспитанием всего человечества к жизни в духе, но именно в особо-немецком духе, и постольку воспитанием всех – немцами? Ведь Фихте в самом деле говорит, что иметь характер и быть немцем – одно и то же. И все же это не так. Как мы уже сказали, совокупность обнаружения божественной жизни в истории есть для Фихте некоторое законченное целое, но в то же время и бесконечность – «беспредельное многообразие оттенков индивидуального», национальных самостей отдельных изначальных народов, и самообнаружение Божества совершается как должно, только если каждый из этих народов развивается соответственно своей собственной особости, и каждый индивид в этом народе развивается соответственно своей личной особости. Эта особость, эти невидимые поверхностному взгляду черты народного своеобразия суть то, что соединяет народную жизнь с истоком жизни вечной, в этой особости жизнь народа идет естественным для него путем, и только на ее основе может быть достойной духовная деятельность каждого творца в этом народе. Напротив, притупление народной особости, слияние разнородных народов ведет к отрыву от всеобщей жизни духа, к духовной смерти, и потому ко внешней погибели. Национальная особость есть закон духовной жизни всякого изначального народа. Иное дело, что эта особость может выявиться в народной жизни далеко не сразу, что для ее выплавления требуется некоторое время. Так, например, славяне, по Фихте, ее еще в достаточной мере не обнаружили. В этом убеждении Фихте заключается, помимо прочего, основание возможной актуальности его «Речей к немецкой нации» для всякой изначальной нации, волей истории оказывающейся в положении сколько-нибудь подобном тому, в каком застают «Речи» немецкий народ. Фихтево понятие человечества, поскольку оно есть частный случай совокупного явления абсолюта, представляет собою единство только как разумная природа вообще, но как конкретная историческая реальность оно бесконечно индивидуально, многообразно. Фихте – в отличие от Гегеля и гегельянцев, – историософский плюралист.