Основанием для такого плюрализма служит в его учении то, что средоточием национальной особости и стихией духовной жизни изначального народа является в его представлении язык. «Речи» развертывают перед нами историко-культурную и культурфилософскую панораму, в которой ключом к пониманию жизни народного духа служит жизнь народного языка. Фихте говорит о живом и мертвом языке, и мертвый язык есть для него отнюдь не только язык без носителей, – смерть языка есть для него поистине роковое событие в жизни народа, сказывающееся на всей духовной жизни и исторической судьбе этого народа.
Язык вообще есть способ обозначения значащих для человека предметов с помощью сочетаний звуков. Значение слов языка дается высшим смыслом человека, постольку это значение принадлежит словам не по прихоти говорящего, и не лично говорящий изъясняет это значение, – всякий звук и слово обозначает необходимо только определенный смысл, так что язык, в сущности, вообще есть только один. Язык – способ изъяснения всеобщей жизни рода людского. Различие местных условий и разная частота употребления звуков изменили органы речи людей в разных частях света, а коль скоро привычные сочетания обозначаемых предметов тоже были различны, различны оказались и последовательности знаков. Так возникали отклонения от первоначального языка, всякий раз строго необходимые и для обитателей той же земли совершенно естественные, выглядящие произвольными только для взгляда извне, для иностранца. Поэтому система знаков языка всегда бывает сплошь понятна для каждого носителя языка, он легко соотносит с каждым знаком обозначаемый им предмет. Поначалу язык служит только обозначению чувственных предметов. Коротко говоря, складывающаяся «чувственная» часть языка оказывается народно-особенной в силу того, что у этого народа своеобразен сам опыт чувственной данности, народное восприятие мира. Эта часть языка может обогащаться, может застыть в неизменности, но не может ни умереть в устах носителя, ни даже обеднеть лексически, она всегда живет, пока есть этот особенный народ с его особенным опытом. Когда народ восходит от чувственного познания к постижению сверхчувственного, у него формируется орган духовной жизни, перед ним открывается духовный мир. Реальности мира духа и отношения между ними народ особенным образом выражает в языке, уподобляя эти реальности и их отношения известным реальностям и их отношениям в мире чувственном. Известный предмет чувств уподобляется и по аналогии приравнивается известному предмету духовного мира; благодаря такому аналогическому уподоблению каждый знак языка, означающий известную духовную реальность, сразу помещается говорящим в подобающее место духовного «космоса», в соответствующую часть его духовного опыта, но в то же время в известное отношение и с его чувственным опытом, и каждый сверхчувственно-значимый знак языка понимается и используется именно в этом широком контексте опыта и в контексте всего символического образа этого опыта в языке. А это именно символический способ обозначения: содержания сверхчувственного языковой символ нам не дает, а только правило деятельности познавательной способности, духовный регулятив смысла, только направление, в каком следует понимать этот «чувственный образ сверхчувственного». Не только старые, но и новые термины для духовных реальностей непосредственно понятны носителю этой системы языковой символизации, потому что эта символизация непосредственно опирается на весь совокупный опыт этого народа, то есть потому собственно, что этот носитель есть в то же время носитель известной системы культурного опыта, в которой смысл духовного выражается через непосредственно (в этой системе символизации) очевидное отношение к смыслам чувственного мира. Включая некоторое понятие чувственной части языка в систему символизации сверхчувственного, мы проясняем в то же время и сам закрепленный в этом понятии, как чувственном, непосредственный опыт. Но это новое понятие для сверхчувственного становится в то же время неотъемлемой частью правила, по которому будет создаваться в последующей жизни языка создание новых символов пока еще не обнаруженных в непосредственном опыте жизни духовных реальностей, потому что эти новые символы будут ставиться в отношение, в том числе, и с этим символом, так что жизнь языка, опирающаяся на народно-своеобразную духовность и свойственный ей способ языковой символизации сверхчувственного, будет непрерывным потоком, и вся совокупность символов будет на каждой ступени развития языка непосредственно понятна всей совокупности носителей этого языка, как бы этот язык за века ни изменялся. Всякому мыслящему языковой символ сверхчувственного будет указывать в одинаковом направлении, и каждое новое обозначение ставит новый опыт в определенное место в совокупном опыте народной жизни, а потому все слова языка оказываются также непосредственно мотивирующей силой для всякого его носителя, они обращены к жизни, они заставляют ее изменять соответственно новому опыту, как сами они суть сгустки духовного опыта народа и живой личности. Всякое слово языка, даже относящееся к высшим духовным прозрениям народа, выражает некий опыт действительного прозрения, некий опыт жизни духа, состоявшейся так, как это свойственно этому народу, и ни одно слово не есть в нем только знак. Слова «суть жизнь и творят жизнь». Но они выражают такой опыт духовной жизни, который сложился в языке в именно такую систему символизации сверхчувственного, тесно привязанную в то же время к системе обозначения чувственных данностей. Дело здесь не в лексике и даже не в синтаксисе, дело в своеобразии закрепляемого в языке способа воззрения на чувственные и духовные реальности, – ведь символ сверхчувственной части языка выражает только этот специфический опыт сверхчувственного в совокупном опыте культуры, именно и только «функцию рассудка» как живого разума, который, как жизнь, всегда есть неповторимая индивидуальность.
Коль скоро для мыслящего и творящего на живом языке непосредственно понятны все символы этого языка, на живом языке возможно последовательное и органичное мышление и творчество, то есть это мышление и творчество будет неразрывно связано с живым духовным опытом народа, с системой его ценностей и особенной палитрой его мысли, и потому будет оказывать обратное воздействие на эту систему духовных координат жизни народа. Фихте особо останавливается в восьмой речи на этом обратном воздействии творца культуры на свою культуру. Действительно ценное и непреходящее творение всегда есть нечто большее, чем сумма исторических и фактических «влияний среды и школы», не растворяется вполне в объективном духе нации. Но все же это новое, свободное и ценное есть также явление вечной жизни абсолюта, и как таковое, подчинено закону явления, в частности, особенному закону всеобщей жизни в породившей творца нации, и потому обнаруживается перед нами видоизмененным этим особенным законом национального духа (национальным характером). Все частные обнаружения божественного в народе всегда будут подлежать всеобщему закону обнаружения божественного в этом народе, особенности исторического явления народа. Но и само творчество одного подлинно духовного творца, само его существование в лоне своего народа, становятся раз навсегда неотъемлемыми определениями этого явления божественной жизни в особенном народе, входят как законодательное свойство в состав духовной жизни этого народа в истории, становятся образцом и критерием дальнейших проявлений этой жизни, так что эти дальнейшие и позднейшие явления духа необходимо ориентируются также и по этому творческому деянию. Поэтому в народе живого языка никакое подлинно творческое создание не может погибнуть и утратить свежесть новизны, пока жив сам народ, то есть продолжается живое развитие и пополнение кладовой непосредственного и цельно-связного духовного опыта этого народа, в прямой связи с жизнью народа. Поэтому для человека, говорящего на живом языке, жива надежда и вера, что неискаженная историческая жизнь его народа будет залогом его собственного бессмертия в мире культуры, в мире отечественных смыслов. Последовательная рефлексия этих смыслов, духовных реальностей, и вечного прообраза всякой реальности, божественной жизни, осуществляемая в наукообразных формах, или философия, будет у народа живого языка последовательной рефлексией его собственной жизни в символах, которые несмотря на сверхчувственное обозначаемое наглядно понятны всякому носителю языка. Поэтому философия народа живого языка будет непосредственно связана с его жизнью и устремлена к преобразованию и преображению этой действительной жизни, и этому не мешает отвлеченно-символическая терминология, каждый термин которой жив и очевиден в этом языке. И только у народа живого языка философия может быть законченной системой, органическим целым мышления, и будет развиваться по необходимому закону, а не по произволу систематика, потому что во всей системе будет жить и развиваться единая основная мысль мыслящего, и действительная, опытно известная, мысль этого именно мыслящего, и эта живая исходная интуиция системы будет неотделима от совокупного культурного опыта народа и в том числе этого человека. В этом действительном и органическом мышлении свобода произвола уничтожается в необходимости. Поэтому органическое мышление будет осознаваться каждым его носителем как побуждение к изменению действительной жизни по образу мыслимого в мышлении, будет живым идеалом действительности, побуждением к усердной работе по усовершенствованию порядков личной и общей жизни. Но если мыслитель только приступает к творческому расширению сферы сверхчувственного символизма, то поэт проводит это расширение символической способности языка по всей области возможного культурного опыта и символизации. В творении поэта всякое слово, будучи символом, отчасти преображается в духе, всякое слово выражает духовное прозрение, и потому жизнь, о которой говорит поэт, также преображается этим новым метафорическим преображением, и преображенная – нравится читателю и слушателю, и в свою очередь побуждает их сделать лучше и просветленнее саму действительную жизнь. Поэзия народа живого языка проясняет и преображает жизнь, по-новому органически воссоединяя наглядные, хотя и духовные по смыслу, символические знаки этой жизни, и так же, как философия, рождаясь из полноты жизненных отношений, сама рождает сознание верного строя этих отношений, сама становится жизнью в идее. Но только в живом языке и может происходить подобное символическое обогащение в преемственной связи культуры, только в нем каждое живое движение даже спекулятивного мышления заключает в себе возможность новых поэтических открытий, нового обогащения языкового символизма. Если поэт действительно совершает такое открытие, он становится лучшим посредником живого мышления (систематической философии) и живой жизни. Только в живом языке каждое движение философии содействует движению «изящной словесности», и наоборот, только в живом языке возможен поэтому и поэт в этом действительном смысле, и философ, в смысле учителя и воспитателя народа, мудреца, мудрость которого обращена на усовершенствование земной жизни. Но только в народе живого языка возможно также и действительное государственное искусство, потому что только такой народ действительно имеет национальный характер (особенный закон духовной жизни), только в таком народе этот национальный характер может быть последовательно осознан ученым