гда высшее развитие творческого самосознания и творческой силы узкого слоя общества, мнящего себя создателем культуры, пышное цветение словесности, живописи, частных наук и философии, преуспеяние внешнего обустройства общежития, нововведения бытовых удобств и всемирного сообщения, весь этот внешний блеск и совершенство народной жизни, и готовящих его творцов высших ученых школ, соседствует в нации с неграмотностью и невежеством, прямо нищетой народа, только закрепляемой ученым снобизмом «кончивших курс наук». В народе мертвого языка действительная жизнь идет своим путем, а духовное творчество и образование духа – своим путем, хотя и та, и другое, казалось бы, изъясняются на одном языке. Здесь поэтому естественно возникает раскол общества на образованные сословия и необразованное «простонародье», и, как признак этого раскола, литературный язык и язык народный, каждый со своей особой историей. Философия народа мертвого языка необходимо исходит из первичности данного и неизменного (именно мертвого) бытия, как предела всякого мышления, не знающего рефлексии живой самости. При этом неважно, понимается ли это бытие как вещественное или духовное, – главное, что оно есть косный «носитель свойств», субстанция, первичная и всевластная «вещь». Поэтому политическое, государственное искусство будет для мудрецов мертвого языка заключаться в создании именно космоса вещей, некоторой гармонии неподвижного порядка, в организации и внешнем упорядочении неделимых элементов общественного целого, в регламенте и уставе, в максимальном ограничении свободного и непредсказуемого движения общественных колес. Само живое движение сил должно возникнуть из окаменелого порядка общественности как «бог из машины». Фихте остроумно критикует это механистическое воззрение на общество и политику, доказывая, что на практике оно означает абсолютизм верховного правителя.
Насильственная смерть живого языка может произойти от трех различных причин. Или народ, происходящий от изначального народа, выйдя из области первоначального обитания, столкнется с иноплеменниками и примет их язык, пытаясь вложить свою систему языковой символизации, свою совокупность духовного опыта в звуки чужой речи, преимущественно потому, что чужой народ покажется ему по какой-либо причине более образованным, «цивилизованным», «прогрессивным», сравнительно с уровнем собственной его образованности во всех областях. Или, даже не покидая области своего первоначального обитания, народ поддастся влиянию чуждой образованности и пожелает усвоить ее себе на своем коренном языке, влагая теперь в формы своей речи и мысли содержания духовного и чувственного опыта этого иного народа – опять же потому, что признает этот другой народ совершеннее себя в деле культуры. Наконец, возможно и то, что один народ просто покорит другой военной силой и принудит его принять если не ценности, то внешние порядки, ему исторически чуждые, и хотя сохранит в среде этого народа государство, церковь, граждански-общественные институты, но лишит этот народ политической самостоятельности, станет сам писать уставы всем этим институтам и сам следить за их строгим исполнением.
Если в первом случае Фихте признает процесс культурного самоубийства языка необратимым, то во втором случае «нравственная порча» и «иностранщина» накладываются все же на изначально живой язык и изначально самобытную народную образованность, на «добрые задатки», и потому, своевременно напомнив об этих задатках, можно их развить и не дать «иностранщине» подавить их. Изначальный народ, временно впавший в подражание иностранной образованности, возможно исправить и спасти для самобытного культурного творчества, если воспитать и вырастить в нем поколение, с полным сознанием преданное культурной работе в отечественном духе, поколение, которому всему свойственна живая вера и твердая совестная воля к национальным целям, – поколение органичного национального характера. Ибо народ и нация, повторим еще раз, суть для Фихте не этнографические, не генетические, не географические даже категории, и при всей тесной связи судьбы нации и судеб ее языка первая однако не исчерпывается и не определяется безоговорочно последними, – нация и народ суть категории веры и убеждения, и патриотизм есть предмет нравственно-религиозного воззрения. Поэтому нацию, впавшую в нравственную порчу и расслабление, в приступ псевдо-цивилизованной «иностранщины», возможно вылечить – нравственным воспитанием, воспитанием веры и воли. Причем подобное воспитание есть единственное средство, особенно после военно-политического поражения нации, после иностранного завоевания или в положении, равнозначном завоеванию.
Но кто должен взять на себя дело этого воспитания? Государство не намерено тратиться на это образование, считая эти вложения убыточными. Фихте уделяет немало сил и красноречия опровержению этого мнения, доказывая, что расходы государства на дело национального образования не только окупятся (новые школы по его мнению должны быть настроены на возможно полное самофинансирование), но позволят избежать в будущем многих ныне весьма обременительных издержек в других областях. Если государство так и не поймет своей «самой выгодной выгоды» и станет по-прежнему ориентироваться на ценности внешнего престижа и военно-политической мощи нации (ценности, по убеждению Фихте, недостойные изначального народа и заимствованные у наций мертвого языка) и полагаться на внешние чиновные реформы, оставляющие незадействованным дух и характер нации, если таким образом в государстве будет по-прежнему преобладать «заграничное политическое искусство», национальным воспитанием на новых началах должны заняться «благонамеренные частные лица». Государственная инициатива в деле национального воспитания более желательна – государственное значение этого воспитания позволит уверенно надеяться, что все разумные родители добровольно предоставят своих детей попечению новой школы, и тем самым явление поколения питомцев новой школы не будет замедлено родительским произволом. Однако с того момента, как государство примется за решение задачи национального воспитания, и осознает свою обязанность и право работать на этой ниве, усилия частных лиц в этой области, по Фихте, сделаются излишними, ибо отныне новая школа встает под покровительство государственной власти. Впрочем, чтобы государство проявило здесь инициативу, должна измениться государственная идеология воспитания. Верно, что государство не должно заботиться о трансцендентном достоинстве и блаженстве своих подданных и что поэтому религиозное воспитание и образование не должно становиться официально-государственным делом. Но из этого отделения государства от церкви в деле народного просвещения только для недальновидного политика следует отделение государства от нравственности и религиозной совести подданных. Между тем неверно, будто государство может достигать своих целей независимо от нравственности своих подданных, будто в просвещенном государстве подданные могут исповедовать любые нравственные и религиозные мнения без ущерба для целей государства. Ибо нравственная порча личного и национального характера, слабость воли правителей роковым образом сказывается и на собственно политической истории государств. Поэтому образование, и прежде всего нравственное и гражданское воспитание, непосредственно необходимо для земной жизни. Религиозным воспитанием государство может не заниматься (в спокойные эпохи национального развития), но нравственное воспитание юношества, создание цельности ума и воли на основе народной веры, должно составлять постоянную заботу государства, если оно желает воспитывать не просто чиновников или бойцов, но людей, которым свойственна живая любовь к отечеству и которые готовы трудиться для него на своем месте.
На собственно дидактико-педагогическом содержании «Речей к немецкой нации» здесь нет надобности останавливаться – оно компактно и внятно изложено в самих «Речах». Нас интересовала прежде всего концептуальная основа проекта Фихте. Ясно, во всяком случае, что новое национальное воспитание не есть для философа некая самоцель, но лишь средство – единственное остающееся у немцев средство – к национальному возрождению. Насильственное средство к этому возрождению – восстание, например, – Фихте считает не только нецелесообразным, но прямо опасным для дела национального спасения. «Речи» не зовут на отечественную войну. «Речи» призывают к патриотической сознательности и к работе в духе отечественного воззрения всех – государственных мужей, коммерсантов, педагогов, ученых и литераторов, седых стариков и только что вступающих в жизнь юношей. «Речи» зовут прежде всего к преодолению культурной «иностранщины», к национальному единению, к выработке общественного мнения по национально важнейшим вопросам жизни. Без общего мнения нет и быть не может общественного восстановления, национального самосознания и освобождения. Фихте почти отчаялся добиться этой национальной осмысленности жизни от старшего поколения, и именно потому возлагает надежды на поколение, которое еще предстоит воспитать, именно потому убеждает слушателей, что от идеологии воспитания зависит само будущее нации, зависит прежде всего то, будет ли новое поколение столь же послушно перенимать без разбора все новейшие изобретения новоримского духа – или в нем проснется сознание собственной самобытности в языке, мысли, художестве, государственном строительстве, сознательный национальный характер во всех этих областях. Радикальные призывы были бы тем менее уместны в «Речах», что и отношение философа к личности Наполеона отнюдь не столь однозначно в них, как отношение его к французам как культурной нации, и соответственно к французоманам в собственной его нации, более того, он предполагает в Наполеоне тот же культурный плюрализм, то же почтение к благородству личного духа в любом народе, которое исповедует и сам (обоснованы ли эти предположения, это уже другой вопрос), и потому не может звать на борьбу с Наполеоном, хотя однозначно привержен борьбе с галлицизмами во всех областях культуры. Для расфранцузивания культуры нужны, однако, более основательные, пусть и не столь внешне «героические», меры и идеи, чем для избавления от политического господства французов. Нужно, в частности, сознательное освобождение образованной публики от тех идей и проектов, которые либо сами созданы за границей в видах сугубо иностранных государств, либо же действие которых на немецкую власть и немецкую образованную публику будет невыгодно для национальной самостоятельности. Одна из этих идей – будто единственным залогом национальной самобытности является живая национальная литература и живой народный язык, и будто политической самостоятельности для этого вовсе не надобно. Фихте оспаривает эту веру литераторов, но его возражения отнюдь не означают, будто политическая самостоятельность есть для него самоцель национального освобождения. Самоценная жизнь нации есть для него национально-особенная жизнь всякой изначальной нации в соседстве с другим