и такими же нациями и в непосредственной связи с жизнью божественной и абсолютной, но эта жизнь выше любой политики, выше и государственных средств, и политически-государственных целей. Изначальный народ должен непременно также и «государствовать», однако не в «государствовании» заключается смысл его бытия, заключается его право на звание исторического народа. В этом смысле Фихте – не «государственник», как понимают это слово в политических программах. В «Речах» нет, может быть, даже и политической в узком смысле слова программы, однако, по мысли оратора, только исполнение программы «Речей» может сделать возможным для немцев исполнение какой бы то ни было политической программы в будущем. Самосознание сначала, самоопределение потом. Национальное сначала, государственное потом. Утверждение обратного порядка ценностей – «укрепление государственности», организация самоценного порядка легальности, административная и законодательная реформа без реформы системы воспитания, создающего и администраторов, и подчиненных, – есть для Фихте несомненно тупиковый путь. Поэтому Фихте времени «Речей» – не только не «якобинец», не только не радикал, но и не «государственник» в привычном для нас смысле культурно-политической программы, а разве практически и национально мыслящий идеалист, исповедующий некоторую неполитическую по существу национальную идею, и его программа есть программа общественного преображения с опорой на государственную политику, но даже без особенной надежды на эту поддержку со стороны государства. В самом деле, ведь Фихте хотя и рассчитывает на мудрость и прозорливость государственных советников при князьях и королях немецкой нации, но не считает дело национального воспитания проигранным даже в том случае, если бы ни одного достаточно мудрого и образованного советника при монархе в Германии не нашлось.
Какое же влияние, какой эффект, в привычном смысле слова, могли иметь «Речи к немецкой нации»? Французские журналы, выражая довольно поверхностное мнение, но вполне подтвердив этим своим мнением прогноз самого философа, отметили в «Речах» как основное содержание идею нового национального воспитания, и удивлялись, как можно ожидать столь великих вещей от такой незначительной вещи. Немецкая цензура отказала философу, впрочем ненадолго, в разрешении на издание первых двух речей, и в довершение всего в цензурных коридорах «потерялся» текст тринадцатой речи – для Фихте одной из важнейших. То и другое тоже было знаковой реакцией чиновной Пруссии на культурно-педагогический проект Фихте – реакцией боязливого вассала французской власти, реакцией в этом смысле «не-немецкой». И только публика, как слышавшая сами «Речи», так и прочитавшая их впоследствии, могла оценить их живое и в то же время метафизически-глубокое извещение, но в то же время скорее не в собственно философском, но в патриотическом, злободневном его содержании. Одобрение публики разделил, к примеру, Гете, похваливший в «Речах» «в особенности их чудесный стиль». Эта третья, собственно риторическая, составляющая «Речей» могла иметь не лучшие последствия для восприятия «Речей», и тем более, чем сильнее она воздействовала на публику. А именно, она могла создать, и отчасти создала действительно, образ Фихте, как проповедника прусского национализма, как фанатика «германства», – тот образ, которым только и можно объяснить, как цитатник из Фихте мог представиться много позднее идеологам и издателям в нацистской Германии пригодным средством для массовой пропаганды «арийской» идеологии в войске. (А между тем войско это было именно таково, какое описывал Фихте в одной из последних речей, как пригодное орудие вселенской диктатуры, самая идея которой чужда, по его убеждению, немецкой нации, ее интересам). Не только немецким шовинистам «коричневой» эпохи, но и русским интеллектуалам еще до ее наступления (вспомним В. Ф. Эрна и его статью «От Канта к Круппу») фихтева философия национальности представлялась в том же риторически-упрощенном виде. На Фихте, как своего предшественника, попытались опереться, как в Германии, так и в России, сторонники «национально-либеральной» программы (известен интерес к «Речам» русского политика и публициста П. Б. Струве). Их, впрочем, ждало разочарование: проект Фихте, как мы уже сказали, не был по существу политическим проектом, а та программа педагогического «культурничества», на которую обрекала сторонников нового национального воспитания (отчасти закономерная) слепоглухота государственных чиновников от воспитания, и Струве, и Фрейтагу показалась бы «недостойно» мелкой. Фихте обращался к эпохе, в которой был бы преодолен всякий эгоизм, и в том числе самолюбие политика, как мотив жизни и культурной работы. Поэтому расслышать подлинный пафос философа могла только далекая от практической политики часть образованной публики, сознательно обращенная при этом к проблемам национальной культуры, духовного своеобразия нации, – патриотическая общественность без политических претензий. Но в условиях национального унижения, в условиях культурного и политического подчинения иноземной власти, в условиях последующего затем культурного и политического возрождения (действительного или иллюзорного – не столь важно) патриотическая общественность считает себя прямо обязанной предъявлять такие претензии и потому не имеет слуха к предложениям неполитического или недостаточно радикального политического характера. В этом случае тексты о национальной идее, исходящие из-под пера философов, могут быть восприняты даже этой публикой самое большее как опыт оправдания догматических систем самих философов, в случае Фихте – как проповедь в пользу наукоучения, и отношение к ним будет поэтому прямо зависеть от отношения к школьной догматике «фихтеанства».
В России едва ли можно говорить о каком-то «восприятии» «Речей» за пределами узкого философского цеха, поскольку русских переводов их мы не знаем, а знакомиться с оригиналом могли, а тем более желали, отнюдь не многие. Однако, размышляя о влиянии, которое могла иметь в русском образованном сословии фихтева программа нового национального воспитания как средства возрождения народной изначальности в жизни и мысли, в литературе и философии, в государственной жизни и народной нравственности, мы обращаем внимание на одного литератора, который действовал в ту же самую эпоху, в эпоху наполеоновских войн, и который в некоторых отношениях может быть назван конгениальным фихтеву проекту. Этот литератор – Сергей Николаевич Глинка, издатель журнала «Русской вестник». Он также исходит из первенства добродетели в личной жизни и соответственно нравственного воспитания в педагогике, он также призывает оставить галломанию в языке, в модах и обычаях, вернуться к образу жизни старому национальному60, отвергнуть разрушительную заграничную философию61, разница лишь в том, что заменой ее полагает отеческое православное миросозерцание, но всего интереснее то, что он в своем журнале развивает и мысль о связи языка с нравственным воззрением народа62, и мысль о необходимости заменить заграничное и потому ложное воспитание воспитанием в национальном и религиозно-нравственном духе, и предлагает всесторонний проект такого воспитания. В сущности, весь его «Вестник» не что иное, как развернутый проект вывода образованного сословия «из плена Французского» (что примечательно, не в ретроградном смысле, но в сочетании с требованием заимствовать из Европы все дельное и полезное для Русских; Глинка занимает поэтому некоторую среднюю позицию между русофильской и европеистской программами, прообразуя тем самым будущее так называемое «славянофильство»). Сама по себе идея нового воспитания как основы национального возрождения в то время едва ли не носилась в воздухе: о том же, ссылаясь в унисон Фихте на радикальную испорченность галломанией «готового» поколения русских и на жизненную важность воспитания нового их поколения, писал в те годы и «Сын Отечества» (1814, № 7, с. 29). Но одно дело – публицистическая идея, другое дело – развернутая, пусть и «нефилософская» и отзывающаяся утопизмом, программа такого воспитания. Программа Глинки так же точно не политическая, а только общественно-воспитательная, нравственно-религиозная и патриотическая по пафосу программа. Разница, пожалуй, в том, что религиозная ее основа – не философская, а церковно-православная, и еще в том, что Глинка имеет в виду перевоспитание образованного слоя, а глубокое переобразование народа считает не только ненужным, но едва ли не вредным. Но результат предполагается тот же – восстановление национальной целости и отечественного самосознания, возрождение нации к новой жизни. Было бы крайне интересно проследить, не встречались ли в процессе формирования национального самосознания в России и впоследствии идеи близкие философско-педагогическому проекту Фихте, или прямые ссылки на Фихте. Но чтобы проделать эту работу, нужно вначале освоить содержание самого фихтеанского проекта. Наш перевод мы задумали и осуществили именно для того, чтобы Фихте-педагог и публицист, Фихте-теоретик национальной идеи мог вновь стать собеседником мыслящих русских людей в «выработывании общественного самосознания».