7. Так сказали, и за словом последовало дело, и каждый дошел до такой готовности, что достаточно было одной ночи для столь существенная оборота положения. День еще не наступил, а все лавки полны хлеба, так что они были выставлены на продажу, а народ проходил мимо, потому что масса их ослабила спешку в покупке, внушив всем уверенность, что, когда кто ни придет, можно будет при-обрести. 8. Подобно тому довольству, какое испытывают люди, избежав помощью Тиндаридов кораблекрушения, бывшего на носу, или какое со снятием осады испытывают недавние затворники, такое чувствовали и мы, когда рынок принял свою прежнею физиономию, так что мы обнимались друг с другом, целовались по поводу миновавших опасностей голодовки.
9. В то время, как воздавалась слава прочим богам и судьбе, также людям, служившим их воле, правитель назначаете заведующим продажей хлеба полоумная Кандида, вообразив, что те лица, которые были подучены послед-ним просить этого,—представители города. На самом деле то были рабы Кандида и кое-кто другие из его прихлебателей. И вот Кандид, обретя в этом средство выгодное для вора, стал плохим хранителем тому, что было ему вверено, и предавал врагов врагам, продавая пекарей противникам их, если те чем либо возбудили неприязнь, как часто бывает с людьми одной и той же профессии. 10. Так, арестовав одного почтенная старика, женатого, растившего детей, немало изготовлявшая хлеба из пшеницы, пользовавшаяся всюду у сотоварищей уважением, он оговорил его, утверждая, что он плутует на хлебе. Распалив своими речами гнев правителя, он обнажил несчастного и начинаешь истязать на глазах его недругов. Истязание достигло такой степени, что сам Кокк показался бы ничем. 11. Но Кандиду мало казалось этого и он приказал вдобавок водить беднягу по всему городу, затягивал для него боль бичевания замедлением в подаче врачебной помощи и налагал на него новое наказание; позор. Когда же солнце близилось к закату и его вожатые собирались его провести на показ его околодку жена его [1], припав к их коленям, умоляет оказать ему хоть эту милость, прикрыть ему спину. Те милости не оказывают, а продают ее, явился и врач, опасались и за жизнь. 12. Когда молва о том распространилась, я посылаю слугу разузнать, так ли это и дана ли плата за то, чтобы человеку тому получить дозволение возлечь на одре. Когда посланный явился, подтверждая то и другое, не стану говорить о том, что удовольствие приема ванны было мне отравлено, обедать я не мог и во сне все видел сцену истязания. С наступлением же дня кто бы остался равнодушным, когда жена, бросившись на землю и колотя себя в грудь, умоляла о помощи докладом о происшедшем правителю? Я ее от этого отговорил, может быть, будучи неправ в том, что не давал ей отплатить виновным по заслугам, но направил ее к городскому защитнику [2]. Не следовало лишать ее хоть этого утешения. Сознаюсь, я присутствовал при разборе этого дела и хотя немногими заявлениями все же содействовал ей.
{1 τος εαυτόν γείτοσιν ίμελλεν δφθήσεσθαι срв. у Маладьи γειτονία Malal. pg. 222, 10, 272, 6, 417, 14, Euagr. 1 II cap. 12, срв. Визант. Врем. XV т., стр. 5.}
{2 σύνδικος срв. orat. LXII § 41, vol. IV, pg. 3G7, 1 οι παρά ταϊζ δίκαΐζ σννηγορεΐν τάξαντεζ έαντονς.}
13. Итак, по мнению лучших людей, как я сказал в начале, я поступил прекрасно, в глазах же тех, которые лопаются от зависти, если кто приобретет добрую славу, мой поступок был неуместным, странным, мне не-свойственным. Если поступок справедлив, но необычен и мне несвойствен, они говорят не что иное, как то, будто бы я на старости становлюсь равнодушным к требованиям справедливости. Однако кто не знает, что, когда я прохожу по городу, не миную ни одного плачущего, но останавливаюсь, жалею, спрашиваю об обидчике, уличив его, подвергаю наказанию, когда не смогу того сделать, чувствую недовольство? Но многие, заслуживающие и более тяж-кого наказания, оказывались в руках защитников, отправленные к ним мною. Не в препятствии какому-нибудь насилию заключается во всяком отдельном случае дело справедливости, но достаточно для справедливых наказать за него. 14. Я умею не мстить за проступки, на какие люди дерзают в отношении меня самого, но не стерплю чьего либо чужого страдания. Если же подобает никого никогда не преследовать, то и по такому принципу, им не обвинять следовало, а пожалеть об одиночестве женщины, которую побуждала выступить обвинительницей любовь к мужу в то время, как меня к помощи заставляло отсутствие у неё защитников. Да разве бы она посмела заикнуться или выступить впервые публично, если бы моя поддержка не ободрила её? Сообщниками Кандида, от которых никак бы не укрылись её действия, она без труда, конечно, была бы погублена. Вполне в том уверенная, она стонала, но сидела бы дома. 15. Так смелость к выступлению против обидчиков дало обиженной мое вмешательство. Не смотря на то, были уже такие, кто в дружеском кругу отзывался обо мне, как о человеке, вмешивающемся не в свое дело. Как же так, любезнейший? Если справедливо называть таким того, кто негодует на людей, творящих зло, каким же названием подобает заклеймить тех, кто так поступает?
16. Однако, сколь бы непоколебимо не было принято мною решение никоим образом никогда не вмешиваться в подобное дело, в том, что от данного дела мне нельзя было сразу отказаться, но что естественно было мне предпринять что либо и самому внести жалобу, всякий легко может убедиться из следующего.
Дело вот в чем. Когда та грозная пора и великий страх [3] заставил пекарей удалиться на вершины гор, и мне представлялось одно средство спасения в том, чтобы они спустились назад и стали по прежнему топить свои печи, а между тем ничье убеждение не действовало, не смотря на все клятвы, содержавшая имена всего сонма богов, в те дни один я смог этого добиться, так как мои только слова были вне подозрения. 17. Утверждать не стану, чтобы с меня взято было формальное обязательство непременно оказать помощь в случае какой либо беды, как с Ахилла предсказателем, но самое это обстоятельство, что они ни о чем подобном не просили, я считал нужным уважать более, чем соглашение на самых прочных обязательствах. Итак тот, кто подвергся избиению, сам не сказал и не собирался сказать: «Это из за того, кто, удовольствовавшись тем, что уговорил, нимало не заботится о людях, его послушавших. Кандид меня губить, а он знает, но ему и дела нет». 18. Так тот, хоть стенал, но меня оставлял в покое, а мне было бы совестно быть и явиться в глазах других предателем тех людей, благодаря коим я спас уже погибавший город. Кому как не мне вперед всех следовало возмутиться происшедшим? кому огорчиться? кому вознегодовать? какому отцу? какой матери? каким братьям? каким родным? Обстоятельства требовали моей скорби, моего голоса, моего негодования. Следовательно, если бы даже собственная жена не побеспокоилась за мужа, на мою заботу он в праве был рассчитывать, в особенности, когда, если бы я того не предпринял, обидою ему я наносил бы обиду и себе самому. Как бы вступил я в храм? Как бы стал молиться? Какими глазами воззрел бы на статуи богов, сознавая за собою подобное преступление? Как этим одним поступком не клал я пятна на всю свою протекшую жизнь? Я проявлял бы, конечно, низость тем, чем боялся вызвать на себя обличение в низости, и был бы повинен в том самом, чего больше всего избегал. Α разве это естественно?
{3 Голод в начале правления Икария orat. I § 226, vol. I pg. 182,14}
19. Для того, чтобы склонить меня к помощи тяжко потерпевшему, достаточно было бы и чувства справедливости, но было еще нечто другое, что настоятельно побуждало к тому же. Что это? Опасение таких же бедствий. ИЗ самом деле, если бы я тогда не вознегодовал на то, что произошло, и не предпринял тех мер, за которые меня злословят мои обвинители, и не стало это всем известным, то и Кандид стал бы налетать на всех пекарей, подобно бурному потоку, то повторяя те же поступки, какой учинял, то совершая еще пушие насилия, а те снова ушли бы в горы и снова голод овладел бы городом. 20. Может быть, даже Кандид не всех бы перебрал в бичевании. После первого, оставленного в пренебрежении, каждый стал бы спасаться, упреждая мучительство бегством, и установилось бы прежнее положение, если еще не худшее, так как не было бы кому призвать их на работу. Ведь и я сам уже не внушал бы доверия теми же речами, после того как обличены были прежние мои речи.
21. Достойны ли мои поступки укоризны, а не похвалы и лучшего отзыва, чем сейчас? Ведь если кто точно расследует дело, — сказать стесняюсь, но вынужден, — я дважды спас этот город, вернув ему хлебопеков и удержав их, сначала убедив их вернуться, потом воспрепятствовав бежать.
22. «Я был исполнителем», говорит он, «приказа правителя». Но приказ гласил наказать хлебопека в случае, если он обманывал чем-либо в продаже хлеба. Я же мог бы сказать кое-что и об этом, и о том, что обвинение Кандида преувеличивало факт и что вес, как в некоторых случаях бывает меньше должного, так в других больше, однако, оставив это, перейду к тому, может ли кто либо сказать, чтобы число ударов, было определено правителем, чтобы оно было определено в том раз-мере, в каком оно было применено, и с такою жестокостью, как видели многие. В особенности же Кандид поступал беззаконно и в том отношении, что не смягчил суровости приказа, что, мы видим, делают и рабы в отношении друг к другу, когда один передается другому для бичевания, и мы видим, что одобряют это и сами те, которые их передают, когда гнев их уже остынет. 23. Не скажу этого по адресу Кандида Допустим это жестокое право с его стороны, если он услышал прямой приказ, что Антиох должен подвергнуться истязанию в той полной мере, как он его претерпел. Но не мог он того услышать. Следовательно, он, очевидно, властен был ослабить наказание и ему не грозило в настоящее время отвечать за то, что он не подверг его наказанию в той мере, в какой оно было действительно применено, и правитель не стал бы опрашивать служителей: «сколько дано плетей?», не стал бы вымещать на Кандиде словом или делом, узнав, что их было немного. Между тем, почему же бы было ему не определить числа их, если бы он желал, чтобы их было так много, и потребовать, чтобы палачи были более дюжими, вроде сына Кандида, которого он приставил к нему телохранителем? 24. Удивляюсь, как Кандид не