К тем, кто назвали его (Либания) несносным (orat. II F)
1. «Как невыносим, как надут!» выразились некоторые обо мне. Андроник, сообщал об этом под клятвою, но я бы поверил ему и без клятвы, как человеку порядочному, другу мне, с неудовольствием выслушавшему подобный отзыв. Таким образом куда ему было сочинить когда–либо против меня то, чего сказано не было! Итак вызываю их на допрос и прошу доказать, что есть сколько–нибудь правды в их отзыве; но они не смогут.
2. Прежде всего, можно по справедливости подивиться тому, каким образом в период истекшего, столь при том продолжительного времени не появлялось таких обвинений. Много было сказано другого, тоже ложного и врагами, которым после пришлось стыдиться и, чуть не пав на колени, умолять простить их глупости, и они получили прощение. Но это нынешнее обвинение появилось, выждавши шестьдесят седьмого моего года.
3. Ведь нельзя же сказать, чтобы, будучи сделан, отзыв прошел незамеченным, как не прошли и прочие. В самом деле, наглости говоривших свойственно было не скрывать, и много у меня расположенных ко мне людей, от которых я бы узнал.
4. Что же? Надо ли полагать, что, будучи моложе, я умел быть сдержанным, а с годами испортился? Но естественным было бы обратное: если я и был навязчив прежде, теперь перестать быть таким. Время отличный учитель и исправитель.
5. Но, полагаю, дело вот в чем. Перебрав все прочее, при чем при каждом отдельном обвинении им пришлось покраснеть, они, так как молчать они не умеют, не подумавши нимало о том, чтобы не сказать чего–нибудь неправдоподобного, напали на это обвинение, дабы иметь отговорку в том, что они избегают моих курсов.
6. Я спесив? Так что же можно слышать от ремесленников, которые говорят при моем проходе: «Вот скромный человек, вот обходительный! Не он ли на приветствия последних бедняков отвечает тем же?» Значит, есть, кто, становясь с ними, в чем можно, на равную ногу, захотел бы спесивиться перед начальственными и богатыми людьми? Те, кто целует мне и глаза, и голову, и руки, хоть и не очень меня любят, все равно уходят от меня с теми же знаками дружбы с моей стороны.
7. Где же моя спесь? В отношениях моих в правителям? Но все знают куда я являюсь и сижу, хотя можно кое — куда получше, и с кем встречаюсь и провожаю, и от кого сторонюсь, хотя, когда они влекут меня к себе, нередко я все равно, оказывается, повинуюсь им.
8. Да в чему говорю об этом, когда могу сказать о том документе [1], который я отверг, чтобы не показалось, что я стал важничать? А между тем можно было, получив его, заявлять, что подвергаюсь невозможному обращению, когда правители не ходят во мне, и наполнить суетой приемную правителей, всякий раз, когда к ним являюсь. Но я не пожелал ни того, ни другого, не придал этому значения и не захотел к почестям мне за нрав мой присоединить почесть от того указа.
{1 Cf. Eunap. vit. soph., p. 7, 23, sq c. nota.}
9. Старик Архелай [2] захотел посетить меня, я не допустил. После того Домник, и этого не допустил, узнав о его намерении заранее. Явился Архелай, племянник Архелая, но быв не замечен, и посещение его не было приятно, и он это выслушал и уступил. Сапоры, Юлии, Викторы являлись, когда по болезни я не мог бежать, а я от совестливости глядел в землю, на деле давая понять, что тяготился честью.
{2 Срв. orat. I, § 166; т. I, стр. 57, прим. 2.}
10 «Но я спесив в своих воспоминаниях о своем роде». Мне же можно бы было всем, за исключением совсем немногих лиц, говорить, что по моей родовитости им нельзя бы было и глаз на меня поднимать, но никогда я этого не говорил и не клялся изображениями предков и литургиями, но считал достаточным, что город знал за мной это достоинство, но и с прочими все время продолжал иметь общение, как с людьми, ничем не уступающими мне в родовитости.
11. О деде и прадеде, признаюсь, я вспоминал, и не раз, но вспоминал не с этим намерением, но потому, что последнему, в добавление к другим качествам, принадлежало искусство предсказания, благодаря коему он узнал заранее что его прекрасные сыновья умрут у него насильственною смертью, а о заботе первого о детях я рассказывал не раз. Ради неё он сам явился в Апамею и привез, склонив в тому большою суммою денег, выдающегося софиста и сделал замечательными своих сыновей, братьев моей матери. рассказывал я это не ради простого самохвальства, но дабы иной отец, услыхав, стал соревновать ему.
12. Итак в молодости мы избежали того, чего избежать нелегко, и свидетелями тому, сверх всеведущих богов, являются те из сверстников моих, какие еще в живых; теперь мы дряхлы, а тогда были цветущими. Так разве я досаждал напоминанием о своей скромности? Сказал ли, что достоин за это почета? Вызвал ли свидетелей, которых можно было вызвать?
13. Если не это, помянул ли о трудах над речами, здесь ли, или в другом месте? Или о том, как возводимый в Афинах властью на кафедру, бежал? Поминал ли об этом без необходимости, попусту величаясь? Нет, но не раз ради увещания юношам. А этому название чванливый совсем несоответствовало бы.
14. «Но речи со стороны других, серьезный или не такие, я отстраняю похвалами самому себе. Я победил такого то софиста и принудил к молчанию другого, того поверг, того поборол и того заставил бежать, большую часть египетских [3] и трех в Афинах вогнал в страх, приглашаемый курией каждого из двух городов».
{3 Весьма сомнительное чтение это έν Αίγίπτω исправляется Forster'oм: έν τη Διονύσου, т. е. в Никее, см. orat. I § 48.}
15. Не со слов ли других людей вы узнали это? А если бы они не сообщали, вы, сколько от меня зависело, не узнали бы о моих победах. Ведь и об изображениях [4] и постановлениях относительно них немалого числа и не–маловажных городов, вы еще не слыхали, но может быть, осведомитесь, однако не с моих слов.
{4 Срв. т. I стр. 195 (orat. XLII § 43). }
16. Впрочем, что же бы, наконец, свойственно было такому человеку, о каком говорят эти господа? Всякое место и всякое время наполнять такими речами, и ежедневно, то пред полуднем, то после него.
17. Однако и тот, кто, оказав благодеяние, неоднократно поминает о благодарности, назойлив, если это напоминание недалеко от попрека, а таковой тягостен. Итак посмотрим, не благодетельствовал ли я город свой, разорвав ту крепкую связь, какою меня связал приговор императора, вам всем известный [5], и предприняв небезопасный путь к вам, вопреки пожеланию государя, но способствовав тем заметному успеху искусства слова. Так разве я ни на минуту не переставал поставлять городу на вид свое благодеяние? Но кто столь бесстыден, чтобы дерзнуть утверждать это?
{5 Срв. т. I стр. 27 (orat I § 74), стр. 35 (§ 100)..}
18. «Но походка моя надменна». Какая, разве кто на–зовет так такую, что вызывается недугом? «Но взор, но брови, но голос». Но разве вы не привыкли звать меня привлекательным? Возможно ли, чтобы эти названия сочетались, чтобы один и тот же человек по справедливости назывался и таким, и навязчивым?
19. Разумеется, далее, есть некоторые, кто дает такое прозвание за полное избегание смеха. Когда же, однако, я мешал смеху других или наводил тень на чужое веселье? Сколько раз сам я, где можно было, подавал пример в смехе? Ведь тогда, когда серьезная забота о делах привлекает на себя внимание, смеяться самому и заставлять смеяться других было бы недобросовестным.
20. Но я настолько далек от этой вины, что даже с учениками не таков, но примешиваю в делу некоторую утеху, истекающую из добродушие, благодаря коей мне нимало не представляется нужды в ударах, так как они все сделают с охотою, другие же, которые и не могли иметь такого успеха, и не получили того названия, какое теперь мне дают, мы знаем, потратили несчетное количество прутьев.
21. Что же? Во время болезней можно ли сказать, чтобы я требовал, дабы прочие каждый день посещали меня каждый день, некоторые же и ночью, иные и не отлучались от моего ложа, а сам, манкируя такой услугой, считал себя поступающим справедливо, будто им пристала литургия, а мне свобода от таких обязательств?
22. Но ведь и в прежние времена видали, как я спешил в дверям недужных и лестницам, и теперь, — то верхом, то на носилках, несомый слугами. А между тем кто, признав достаточным оправданием и болезнь в ногах, и старость, не освободил бы себя от этого утруждения? Но и тем, кто не посещал меня в болезни, никогда я не ставил этого в упрек, а сам нередко и являлся, чтобы навестить, даже не смотря на слабость свою.
23. Что же еще? Я спесив в своих декламациях, те рукоплескания, какие всегда бывают, виня, как более слабый, чем следует, если они даже обильны, и требуя, чтобы в обычным возгласам прибавлялись новые, а славословия встречая словно каменный, ни взором, ни жестом руки, ни улыбкой не воздавая почтения своим хвалителям.
24. А я знаю, что и удерживал их словами, прося не изводить себя так и не трудиться в своих изъявлениях почтения ко мне. Но как я не раз сердился за Платона и Демосфена, когда зрители их обижали, объединяя в своих криках то, что настолько разнится одно от другого [6], думаю, все знают. Ведь и во вступлении я полагал этому конец, скорее желал того, но кое–где еще такая смелость допускается.
{6 Либаний имеет в виду сближение аудиториею его ораторского таланта с Демосфеном и Платоном.}
25. Далее, если, я слышал, некоторые .недовольны самым этим количеством декламаций, — я, неразумный, полагал им угодить их многократностью, — но прекратил их, и те, что раньше исполнял перед более многочисленной публикой, теперь исполняю перед учениками. Так боюсь я показаться назойливым.
26. Клянусь Зевсом, но ни в чем из этого никто не обвиняет, но в том, что я тоскую по том, что было когда то, и хвалю то, а осуждаю настоящее, и утверждаю, будто тогда города были счастливы, а теперь несчастны, и что а всегда и всюду, ежедневно твержу эти слова.
27. Те, кто за это пеняют и обижаются на такие речи, это те, кому настоящие обстоятельства выгодны. А кому они повредили, те относятся к ним одобрительно. Они стали из знаменитых безвестными и из богатых бедными, а те, напротив, — в славе, богатстве, могуществе, от которых надежды их были так далеко, как от возможности летать.