(XVII, 48) Но я, право, не могу понять, за что ты так рассердился на меня. Если за то, что я защищаю того, кого ты обвиняешь, то почему же я не сержусь на тебя за то, что ты обвиняешь того, кого я защищаю? «Я обвиняю, — говоришь ты, — своего недруга». — А я защищаю своего друга. — «Ты не должен защищать никого из тех, кто привлечен к суду за участие в заговоре». — Напротив, человека, на которого никогда не падало никакое подозрение, лучше всех будет защищать именно тот, кому пришлось много подумать об этом деле. — «Почему ты дал свидетельские показания против других людей?» — Я был вынужден это сделать. — «Почему они были осуждены?» — Так как мне поверили. — «Обвинять, кого хочешь, и защищать, кого хочешь, — царская власть». — Наоборот, не обвинять, кого хочешь, и не защищать, кого хочешь, — рабство. И если ты задумаешься над вопросом, для меня ли или же для тебя было наиболее настоятельной необходимостью поступать так, как я — тогда, а ты — теперь, то ты поймешь, что ты с большей честью для себя мог бы соблюдать меру во вражде, чем я — в милосердии[1140]. (49) А вот, например, когда решался вопрос о наивысшем почете для вашего рода, то есть о консульстве твоего отца, мудрейший муж, твой отец, не рассердился на своих ближайших друзей, когда они защищали и хвалили Суллу[1141]; он понимал, что наши предки завещали нам правило: ничья дружба не должна нам препятствовать бороться с опасностями. Но на этот суд та борьба была совершенно непохожа: тогда, в случае поражения Публия Суллы, для вас открывался путь к консульству, как он и открылся в действительности; борьба шла за почетную должность; вы восклицали, что требуете обратно то, что у вас вырвали из рук, чтобы вы, побежденные на поле[1142], на форуме победили. Тогда те, которые против вас бились за гражданские права Публия Суллы, — ваши лучшие друзья, на которых вы, однако, не сердились, — пытались вырвать у нас консульство, воспротивиться оказанию почета вам и они все-таки делали это, не оскорбляя вашей дружбы, не нарушая своих обязанностей по отношению к вам, по старинному примеру и обычаю всех честнейших людей. (XVIII, 50) А я? Какие отличия отнимаю я у тебя или какому вашему достоинству наношу ущерб? Чего еще нужно тебе от Публия Суллы? Твоему отцу оказан почет, тебе предоставлены знаки почета. Ты, украшенный доспехами, совлеченными с Публия Суллы, приходишь терзать того, кого ты уничтожил, а я защищаю и прикрываю лежачего и обобранного[1143]. И вот, именно здесь ты и упрекаешь меня за то, что я его защищаю, и сердишься на меня. А я не только не сержусь на тебя, но даже не упрекаю тебя за твое поведение. Ведь ты, думается мне, сам решил, что тебе следовало делать, и выбрал вполне подходящего судью, дабы он мог оценить, как ты исполнишь свой долг.
(51) Но обвиняет сын Гая Корнелия, это должно иметь такое же значение, как если бы донос был сделан его отцом. О мудрый Корнелий-отец! От обычной награды за донос[1144] он отказался; но позор, связанный с признанием[1145], он навлек на себя обвинением, которое возбудил его сын. Но о чем же Корнелий доносит при посредстве этого вот мальчика?[1146] Если о давних событиях, мне неизвестных, о которых было сообщено Гортенсию, то на это ответил Гортенсий; если же, как ты говоришь, о попытке Автрония и Катилины устроить резню на поле во время консульских комиций, которыми я руководил[1147], то Автрония мы тогда видели на поле. Но почему я сказал, что видели мы? Это я видел; ибо вы, судьи, тогда ни о чем не тревожились и ничего не подозревали, а я, под надежной охраной друзей, тогда подавил попытку Автрония и Катилины и разогнал их отряды. (52) Так скажет ли кто-нибудь, что Сулла тогда стремился появиться на поле? Ведь если бы он тогда был связан с Катилиной как соучастник его злодеяния, то почему он отошел от него, почему его не было вместе с Автронием, почему же, если их судебные дела одинаковы, не обнаружено одинаковых улик? Но так как сам Корнелий даже теперь, как вы говорите, колеблется, давать ли ему показания или не давать, и наставляет сына для этих, составленных в общих чертах, показаний, то что же, наконец, говорит он о той ночи, сменившей день после ноябрьских нон, когда он, в мое консульство, ночью пришел, по вызову Катилины, на улицу Серповщиков к Марку Леке? За все время существования заговора ночь эта была самой страшной; она грозила величайшими жестокостями. Именно тогда и был назначен день отъезда Катилины; тогда и было принято решение, что другие останутся на месте; тогда и были распределены обязанности, касавшиеся резни и поджогов во всем городе. Тогда твой отец, Корнелий, — в этом он все-таки, наконец, признается — и потребовал, чтобы ему дали весьма ответственное поручение: прийти на рассвете приветствовать консула и, когда его примут по моему обыкновению и по праву дружбы, убить меня в моей постели. (XIX, 53) В это время, когда заговор был в полном разгаре, когда Катилина выезжал к войску, когда в Риме оставляли Лентула, Кассию поручали поджоги, Цетегу — резню, когда Автронию приказывали занять Этрурию, когда делались все распоряжения, указания, приготовления, где был тогда Сулла, Корнелий? Разве он был в Риме? Вовсе нет, он был далеко. В тех ли местностях, куда Катилина пытался вторгнуться? Нет, он находился гораздо дальше. Может быть, он был в Камертской области, в Пиценской, в Галльской? Ведь именно там сильнее всего и распространилось это, так сказать, заразное бешенство[1148]. Отнюдь нет; он был, как я уже говорил, в Неаполе; он был в той части Италии, которой подобные подозрения коснулись менее всего[1149]. (54) Что же в таком случае показывает или о чем доносит сам Корнелий или вы, которые выполняете эти поручения, полученные от него? — «Были куплены гладиаторы, якобы для Фавста, а на самом деле, чтобы устроить резню и беспорядки». — Ну, разумеется, и этих гладиаторов выдали за тех, которые, как мы видим, должны были быть выставлены по завещанию отца Фавста[1150]. — «Этот отряд был собран очень уж поспешно; если бы его не купили, то, во исполнение обязанности Фавста, в боях мог бы участвовать другой отряд». — О, если бы этот отряд, — такой, каким он был, — мог не только успокоить ненависть недоброжелателей, но также и оправдать ожидания доброжелателей! — «Все было сделано весьма спешно, хотя до игр было еще далеко»[1151]. — Словно время для устройства игр не наступало. — «Отряд был набран неожиданно для Фавста, причем он об этом не знал и этого не хотел». — (55) Но имеется письмо Фавста, в котором он настоятельно просит Публия Суллу купить гладиаторов, причем купить именно этих; такие были отправлены письма не только Сулле, но и Луцию Цезарю[1152], Квинту Помпею[1153] и Гаю Меммию[1154], с одобрения которых все и было сделано. — «Но над отрядом начальствовал вольноотпущенник Корнелий». — Если самый набор отряда не вызывает подозрений, то вопрос о том, кто над ним начальствовал, не имеет никакого отношения к делу; правда, Корнелий, по обязанности раба, взялся позаботиться о вооружении отряда, но никогда над ним не начальствовал; эту обязанность всегда исполнял Белл, вольноотпущенник Фавста.
(XX, 56) «Но ведь Ситтий[1155] был послан Публием Суллой в Дальнюю Испанию, чтобы вызвать в этой провинции беспорядки». — Во-первых, Ситтий, судьи, уехал в консульство Луция Юлия и Гая Фигула за некоторое время до того, как у Катилины появилось безумное намерение и было заподозрено существование этого заговора; во-вторых, он тогда выезжал не впервые, но после того, как он недавно по тем же самым делам провел в тех же местах несколько лет, и выехал он, имея к этому не только некоторые, но даже весьма веские основания, ибо заключил важное соглашение с царем Мавретании. Но именно после его отъезда, когда Сулла ведал и управлял его имуществом, были проданы многочисленные великолепнейшие имения Публия Ситтия и были уплачены его долги, так что та причина, которая других натолкнула на злодеяние, — желание сохранить свою собственность — у Ситтия отсутствовала, так как имения его уменьшились. (57) Далее, сколь мало вероятно, как нелепо предположение, что тот, кто хотел устроить резню в Риме, кто хотел предать пламени этот город, отпускал от себя своего самого близкого человека и выпроваживал его в дальние страны! Уж не для того ли он сделал это, чтобы с тем большей легкостью осуществить свою попытку мятежа в Риме, если в Испании произойдут беспорядки? Но ведь они происходили и без того, сами собой, без какой-либо связи с заговором. Или же Сулла при таких важных событиях, при столь неожиданных для нас замыслах, столь опасных, столь мятежных, нашел нужным отослать от себя человека, глубоко преданного ему, самого близкого, теснейшим образом связанного с ним взаимными услугами, привычкой, общением? Не правдоподобно, чтобы того, кого он всегда при себе держал при благоприятных обстоятельствах и в спокойное время, он отпустил от себя при обстоятельствах неблагоприятных и в ожидании того мятежа, который он сам подготовлял. (58) Что касается самого Ситтия — ведь я не должен изменять интересам старого друга и гостеприимца[1156], — то такой ли он человек, из такой ли он семьи и таких ли он взглядов, чтобы можно было поверить, что он хотел объявить войну римскому народу? Чтобы он, отец которого с исключительной верностью и сознанием долга служил нашему государству в ту пору, когда другие люди, жившие на границах, и соседи от нас отпадали