[2203], неужели он поколебался бы сознаться в том, за что ему следовало бы добиваться хвалы и наград?[2204] Разве только он, может быть, полагает, что вы предпочитаете думать, будто он защищал свою собственную жизнь, а не вашу, тем более что при этом признании он, если бы вы хотели быть благодарны, достиг бы величайших почестей. Напротив, если бы он не нашел у вас одобрения своему поступку (впрочем, кто может не высказать одобрения, когда ему спасут жизнь?), так вот, если бы доблесть храбрейшего мужа оказалась неугодна гражданам, то он, великий духом и непоколебимый, покинул бы неблагодарных граждан; ибо что было бы бо́льшим проявлением неблагодарности, чем положение, когда ликуют все, а скорбит лишь тот, благодаря кому они ликуют? (82) Впрочем, все мы, уничтожая предателей отечества, — коль скоро нашим уделом в будущем должна быть слава — своим уделом всегда считали и опасность, и ненависть. Как бы мог я сам рассчитывать на хвалу, решаясь в свое консульство на столь смелые действия ради вас и ваших детей, если бы думал, что мои труды и моя решимость не повлекут за собой сильнейшей борьбы? Разве даже любая женщина не решилась бы убить преступного гражданина, несущего погибель, если бы не боялась опасности? Того, кто, предвидя ненависть, смерть и кару, все же защищает государство с неослабной твердостью, следует поистине признать настоящим мужем. Долг народа благодарного — награждать граждан, имеющих большие заслуги перед государством, долг храброго мужа — даже под пыткой не раскаиваться в своей храбрости. (83) Поэтому Тит Анний должен был бы сделать такое же признание, какое сделали Агала, Насика, Опимий, Марий, я сам, и он — если бы государство было благодарно ему — был бы обрадован, а если бы оно было неблагодарно, он даже в своей тяжкой доле все же утешался бы тем, что его совесть чиста.
Но, право, благодарность за это благодеяние, судьи, следует воздать Фортуне римского народа, вашей счастливой судьбе и бессмертным богам; поистине никто не может думать иначе, кроме того, кто не признает могущества и воли богов, кого не волнуют ни величие нашей державы, ни солнце и движение неба и созвездий, ни смена явлений и порядок в природе, ни — и это наиболее важно — мудрость наших предков, которые и сами с величайшим благоговением чтили священнодействия, обряды и авспиции и завещали их нам, своим потомкам. (XXXI, 84) Существует, воистину существует некая сила, и если этим нашим бренным телам присуще нечто живое и чувствующее, то оно, конечно, присуще и этому столь великому и столь славному круговороту природы. Впрочем, может быть, люди не признаю́т его потому, что начало это не ощутимо и не видимо; как будто мы можем видеть сам наш разум, благодаря которому мы познаем, предвидим, действуем и обсуждаем эти самые события, как будто мы можем ясно ощущать, каков он и где находится. Итак, сама эта сила, часто дарившая нашему городу безмерные успехи и богатства, уничтожила и устранила этого губителя, которому она сначала внушила дерзкое намерение вызвать насильственными действиями гнев храбрейшего мужа и с мечом в руках напасть на него, чтобы быть побежденным тем самым человеком, победа над которым должна была бы дать ему возможность безнаказанно в любое время своевольничать. (85) Не человеческим разумом, судьи, даже не обычным попечением бессмертных богов было это совершено; сами святыни, клянусь Геркулесом, увидевшие падение этого зверя, казалось, пришли в волнение и осуществили над ним свое право; ведь это к вам, холмы и священные рощи Альбы, повторяю, к вам обращаюсь я теперь с мольбой, вас призываю в свидетели, низвергнутые алтари Альбы, места общих с римским народом древних священнодействий[2205], которые этот безумец задавил нелепыми громадами своих построек, вырубив и повалив священнейшие рощи; это ваш гнев, это ваши священные заветы одержали победу; это проявилось ваше могущество, которое Публий Клодий осквернил всяческими преступлениями, а ты, глубоко почитаемый Юпитер, Покровитель Лация[2206], чьи озера, рощи и пределы он не раз марал всяческим нечестивым блудом и преступлениями, ты, наконец, взглянул со своей высокой горы, чтобы покарать его; перед вами, у вас на глазах он и понес запоздалое, но все же справедливое и должное наказание. (86) Уж не скажем ли мы, что он совершенно случайно именно перед святилищем Доброй Богини, которое находится в имении Тита Сергия Галла, весьма уважаемого и достойного юноши, перед само́й, повторяю, Доброй Богиней, вступив в сражение, получил ту первую рану, от которой претерпел позорнейшую смерть? Как видно, в свое время преступный суд не оправдал его, но сохранил для этого, более тяжкого наказания. (XXXII) И поистине тот же гнев богов поразил безумием его приспешников[2207], так что они бросили его полусожженным, в крови и в грязи, без изображений предков, без пения и игр, без похоронного шествия, без оплакивания, без хвалебных речей, без погребения, лишив его того последнего торжественного дня, который обычно уважают даже недруги. Я уверен, сам божественный закон не допустил, чтобы изображения прославленных мужей в какой-то мере служили украшением для этого омерзительнейшего братоубийцы и чтобы его мертвое тело рвали на части в каком-либо ином месте, а не там, где он был осужден при жизни.
(87) Суровой и жестокой, клянусь богом верности, уже казалась мне Фортуна римского народа, коль скоро она в течение стольких лет терпела нападения Клодия на наше государство. Он осквернил блудом неприкосновеннейшие святыни; важнейшие постановления сената нарушил; у всех на глазах деньгами откупился от судей; во время своего трибуната терзал сенат; то, что было достигнуто согласием всех сословий во имя блага государства, он уничтожил; меня изгнал из отечества, имущество мое разграбил, мой дом поджег; моих детей и жену истерзал[2208]; Гнею Помпею объявил преступную войну; среди должностных и частных лиц учинил резню[2209], дом моего брата поджег; опустошил Этрурию, многих людей выгнал из их домов и лишил их имущества, притеснял и мучил их; городская община, Италия, провинции, царства не могли вместить его безумств. В его доме уже вырезывались на меди законы, которые отдавали нас во власть нашим рабам[2210]; что бы ему ни понравилось, все это, считал он, достанется ему в том же году[2211]. (88) Осуществлению его замыслов никто не мог препятствовать, кроме одного только Милона. Ибо даже того человека, который мог бы ему противиться, Клодий считал как бы связанным по рукам и по ногам их недавним примирением; могущество Цезаря он называл своим собственным; к людям честным после того, что случилось со мной, он относился с презрением; Милон один не давал ему покоя.
(XXXIII) Вот тогда бессмертные боги, как я уже говорил, и внушили этому пропащему и бешеному человеку намерение устроить Милону засаду. Погибнуть иначе этот губитель не мог. Государство никогда не смогло бы покарать его, опираясь только на свое собственное право. Сенат, пожалуй, попытался бы обуздать его как претора. Но даже когда сенат старался так поступать по отношению к Публию Клодию, бывшему частным лицом[2212], это ему не удавалось. (89) Разве у консулов хватило бы храбрости выступить против претора? Во-первых, после убийства Милона Публий Клодий поставил бы своих консулов. Затем, какой консул решился бы проявить мужество по отношению к тому претору, при котором, в его бытность трибуном, доблестный консул был подвергнут жесточайшему преследованию[2213], что было еще свежо в памяти? Он уничтожил бы, захватил бы, держал бы в своих руках все; по новому закону, который у него был найден вместе с остальными Клодиевыми законами, он сделал бы наших рабов своими вольноотпущенниками; наконец, если бы бессмертные боги не натолкнули его, человека изнеженного, на мысль попытаться убить храбрейшего мужа, то у вас ныне не было бы государства. (90) Неужели же он, будучи претором, а тем более консулом (если только эти храмы и даже наши городские стены могли бы так долго стоять — будь он жив — и дожидаться его консульства), словом, неужели он, живой, не совершил бы никаких злодеяний, когда он, мертвый, имея вожаком одного из своих приспешников, поджег Курию? Можно ли видеть более жалкое, более страшное, более горестное зрелище? Священнейший храм[2214], хранилище высшего величия, мудрости, место собраний государственного совета, глава нашего города, алтарь для союзников, прибежище для всех племен, место, которое весь народ предоставил одному сословию, на наших глазах было предано пламени, разрушено, осквернено[2215], причем это совершила не безрассудная толпа, — хотя и это было бы ужасно, — но один человек. Если этот человек осмелился стать поджигателем ради мертвого, то на что не дерзнул бы он, будучи знаменосцем при живом? Именно в Курию он бросил его, чтобы Клодий, мертвый, поджег Курию, которую он, живой, уничтожил. (91) И еще находятся люди, сетующие по поводу Аппиевой дороги, а о Курии умалчивающие, люди, склонные думать, что при жизни Публия Клодия была возможность защитить форум от того, перед чьим трупом не устояла Курия! Пробудите, пробудите его от смерти, если можете. Сломите ли вы натиск живого, когда едва сдерживаете фурий непогребенного?[2216] Разве вы сумели сдержать тех людей, которые сбежались с факелами к Курии, с крючьями к храму Кастора