(X, 24) Поэтому я буду хранить память о вашем благодеянии, вечно чувствуя расположение к вам, и не утрачу ее вместе со своим последним вздохом; нет, даже тогда, когда жизнь покинет меня, воспоминания о благодеянии, оказанном мне вами, сохранятся. Что касается моей ответной благодарности, то вот что обещаю я вам и буду всегда выполнять: с моей стороны не будет недостатка ни в рвении при принятии решений по делам государства, ни в мужестве при устранении угрожающих ему опасностей, ни в честности при обычной подаче голосов, ни — во имя защиты государства — в доброй воле при противодействии злым людским умыслам, ни в настойчивости в тяжелых трудах, ни в благожелательности искреннего сердца при служении вашим интересам. (25) И вот какая забота, квириты, будет всегда со мною: чтобы я и вам, в моих глазах обладающим силой и волей бессмертных богов, и потомкам вашим, и всем народам казался вполне достойным того государства, которое всеми поданными голосами признало, что оно не может сохранить своего достоинства, если себе не возвратит меня.
Речь в защиту Луция Корнелия Бальба[В суде, июль — август 56 г. до н. э.]
«Вестник древней истории», 1987, № 2. С. 235—252.
В 72 г. до н. э., в год консулата Л. Геллия Попликолы и Гн. Корнелия Лентула Клодиана, был издан закон (Геллиев — Корнелиев закон), разрешавший Гнею Помпею даровать права римского гражданства испанцам, оказавшим Римскому государству услуги во время происходивших в Испании военных действий против Кв. Сертория. Гн. Помпей предоставил права римского гражданства одному гадитанцу, который при этом получил имя Луция Корнелия Бальба. Впоследствии Л. Бальб стал доверенным лицом Цезаря и участвовал в его походе в Испанию в качестве начальника войсковых рабочих (praefectus fabrum).
На основании договора, заключенного между Гадесом и Римом в 212 г. до н. э. и подтвержденного в 78 г. в консулат М. Эмилия Лепида и Кв. Лутация Катула Капитолийского, Гадес стал civitas foederata; согласно Юлиеву закону 90 г., жители союзных с Римом гражданских общин могли получить права римского гражданства только с согласия своей общины; из-за несоблюдения этого условия Л. Бальб был привлечен к суду по обвинению в незаконном получении прав римского гражданства. Л. Бальба защищали Гн. Помпей, М. Лициний Красс и М. Цицерон, говоривший последним. Суд оправдал обвиняемого.
(I, 1) Если в суде оказывает действие авторитет защитника, то Луция Корнелия защищали известнейшие мужи; если оказывает действие опыт, то — весьма искушенные; если — дарование, то — весьма красноречивые; если преданность, то — лучшие друзья и люди, связанные с Луцием Корнелием и оказанными ему милостями, и теснейшей приязнью. Каково, в таком случае, может быть мое участие? Оно возможно в меру того авторитета, какой вы захотели за мною признать, моего скромного опыта и дарования, отнюдь не равного моей доброй воле. Ведь я вижу, что перед другими людьми, его защищавшими, Луций Корнелий в очень большом долгу; в каком долгу перед ним я, скажу в другом месте[2663]. В начале своей речи заявляю одно: если всем, кто способствовал моему восстановлению в правах и высоком положении, я не смог вполне отплатить равной услугой, то постараюсь воздать им должное моей благодарностью и хвалой. (2) О том, сколь убедительна, судьи, была вчерашняя речь Гнея Помпея, сколь сильна, сколь богата, свидетельствовало не молчаливое ваше согласие, но откровенное восхищение. Никогда, кажется, не слышал я ничего, что говорилось бы о праве с большей точностью, о примерах из прошлого с большей полнотой, о союзных договорах с бо́льшим знанием дела, о войнах с бо́льшим блеском и авторитетом, о государстве с большей убедительностью, (3) о самом себе с большей скромностью, о судебном деле и обвинении с бо́льшим красноречием. И вот мне уже кажется истинным изречение, которое в устах некоторых любителей словесности и философии выглядело неправдоподобным и которое гласит, что человеку, глубоко проникнувшемуся всеми доблестями, любое дело, за которое бы он ни взялся, удается. Могли ли даже у Луция Красса[2664] с его редкостным прирожденным даром красноречия, если б он вел это дело, найтись содержательность, разнообразие, изобилие, бо́льшие, чем оказались у человека, который смог уделить этому занятию лишь столько времени, сколько ему удалось отдыхать от непрерывных войн и побед[2665]. (4) Тем труднее мне говорить последним: и действительно, моя речь следует за такой, которая не прошла мимо ваших ушей, но глубоко запала всем в душу, так что вы, вспоминая ту речь, можете получить большее наслаждение, чем могли бы получить не только от моей, а вообще от речи любого человека. (II) Однако я должен повиноваться желанию не только Корнелия, отказать которому в опасное для него время я никак не могу, но и Гнея Помпея, захотевшего, чтобы я был прославителем и защитником его поступка, его решения, его благодеяния, подобно тому как я недавно был таковым перед вами, судьи, в другом судебном деле[2666].
(5) И вот что мне, по крайней мере, кажется достойным нашего государства, вот что — долгом исключительной славе этого выдающегося мужа, вот что — прямой вашей обязанностью, вот что достаточным для этого судебного дела: все должны согласиться с тем, что те действия, какие Гней Помпей, как известно, совершил, были ему дозволены. Ведь нет ничего более верного, чем сказанное вчера им самим: Луций Корнелий бьется, защищая все свое благополучие, а ни в каком преступлении не обвиняется. Ведь нет разговора ни о том, что он воровски присвоил гражданские права, ни о том, что он солгал о своем происхождении, ни о том, что он прикрылся каким-то бессовестным обманом, ни о том, что он прокрался в цензорский список. Одним его попрекают — тем, что он родился в Гадесе. Этого и не отрицает никто. Все остальное обвинитель признает: что во время труднейшей войны в Испании[2667] Луций Корнелий был под началом Квинта Метелла, под началом Гая Меммия — и во флоте, и в войсках; что с того времени, как Помпей прибыл в Испанию и назначил Гая Меммия своим квестором, Луций Корнелий никогда не покидал Гая Меммия; что он был осажден в Карфагене, участвовал в жесточайших и величайших сражениях — на Сукроне и на Турии[2668]; что он был под началом Помпея до самого конца войны. (6) Вот что относится собственно к Корнелию: преданность нашему государству, труды, постоянство, самоотверженность, доблесть, которою он оказался достоин великого полководца, надежда на награды за перенесенные опасности; само же награждение не принадлежит к поступкам того, кто удостоен награды, но — только того, кто ее даровал.
(III) Таковы основания, в силу которых Корнелий получил гражданские права от Гнея Помпея. Этого обвинитель не отрицает, но порицает. Притом, применительно к Корнелию он основания одобряет, но кары требует, применительно же к Помпею основания порочит, но ни о каком наказании, кроме худой славы, не говорит. Так хотят приговором погубить благополучие невиновнейшего человека, осудить деяние замечательнейшего полководца. И вот под судом права Корнелия и деяние Помпея. Ведь ты[2669] признаешь, что Корнелий в том городе, откуда он родом, родился в весьма почтенной семье и с ранней молодости, оставив все свои дела, участвовал в наших войнах под началом наших полководцев; не было военных трудов, не было осады, не было сражения, в каких он бы не принял участия. Все это весьма похвально, притом относится к самому Корнелию и никакого основания для обвинения здесь нет. (7) Где же оно? В том, что ему Помпей даровал права гражданства. Это обвинение против Корнелия? Ничуть, если только почет не считать позорным клеймом. Так против кого же? По правде — ни против кого; по смыслу речи обвинителя — только против того, кто даровал права гражданства. Если бы он, движимый чувством расположения, вознаградил менее подходящего человека; если бы даже он вознаградил мужа честного, но не столь заслуженного; если бы, наконец, речь шла о каком-нибудь поступке, противоречащем не дозволенному, а должному, то вам, судьи, все-таки следовало бы отвергнуть всякий такой упрек. (8) Но что говорится теперь? Что говорит обвинитель? Что Помпей совершил то, чего ему не было дозволено совершить, а это более серьезно, чем если бы он сказал, что Помпей сделал то, чего ему делать не следовало. Ведь есть что-то, чего делать не следует, даже если это дозволено. Ну а если что-нибудь не дозволено, то этого, уж конечно, делать не следует.
(IV) Колебаться ли мне теперь, [судьи, с утверждением, что высший закон не позволяет сомневаться в том, что всем известные действия Гнея Помпея ему не только были дозволены, но и подобали?] (9) И действительно, каких он лишен качеств, наличие которых заставило бы нас признать, что эти права предоставляются ему законно? Опыта ли? Но ведь окончание его отрочества стало для него началом величайших войн и чрезвычайных командований, и большинство его сверстников совершало походы реже, чем он справлял триумфы, а триумфов у него на счету столько, сколько существует краев и стран[2670], столько военных побед, сколько существует родов войн. Или дарования? Но ведь даже случай и исход событий были для него не вождями, но спутниками решений, и в нем одном высшая удачливость состязалась с высшей доблестью, так что общим суждением человеку воздавалось больше, чем богине[2671]. Или совестливости, неподкупности, благочестия, тщательности искали и не находили у человека, чище, умереннее, бескорыстнее которого никогда, не говорю уж — не видели, но даже в надеждах и чаяниях своих не представляли себе наши провинции, свободные народы, цари, самые далекие племена? (10) Что сказать мне о его авторитете? Который так велик, как должен быть велик при его столь больших доблестях и заслугах. О поступке человека, которому сенат и римский народ предоставили награды в виде высших почестей без его требования, а чрезвыча