Цицерон, в первое время пытавшийся поддерживать с Антонием хорошие отношения, вскоре круто переменил свою позицию и обрушился на Антония в ряде гневных речей, которые он сам назвал «Филиппиками» (в подражание речам Демосфена против македонского царя Филиппа). Недостаток энергии Брута и Кассия, потери сенатского войска в сражении под Мутиной и двуличное поведение молодого Октавиана, внучатного племянника Цезаря, усыновленного им, — все это омрачило последние месяцы жизни Цицерона. Войско, посланное на подмогу Дециму Бруту под командой консулов Авла Гирция и Гая Пансы, разбило Антония, но оба консула пали, а Октавиан, который участвовал в войне на стороне сената, теперь, действуя в интересах своих цезариански настроенных солдат, вошел в соглашение с только что побежденным Антонием, который уже ранее привлек на свою сторону Марка Лепида, располагавшего значительными силами. Таким образом, был создан второй триумвират. Овладев положением, триумвиры прибыли в Рим. Одной из первых жертв проскрипций, объявленных триумвирами, был Цицерон; при попустительстве Октавиана, пытавшегося, по словам Плутарха («Цицерон», 46), в течение двух дней отстоять Цицерона, Антоний отомстил за оскорбления, которыми Цицерон осыпал его в «Филиппиках». Цицерон, может быть, и избежал бы смерти, если бы своевременно уехал в Грецию, но он не сумел — или не захотел — сделать это; убийцы, посланные Антонием, настигли его возле Кайеты, где у него было поместье. Ему отрубили голову и правую руку и, по распоряжению Антония, выставили их в Риме на форуме. Это жестокое издевательство над убитым «отцом отечества» (это почетное наименование было дано Цицерону сенатом после подавления заговора Катилины) вызвало негодующие отклики многих историков и поэтов последующих веков.
Даже из такого сжатого обзора жизни Цицерона, данного на фоне событий его времени, можно видеть, насколько тесно была связана его жизнь со всем, что совершалось в государстве, насколько живо он откликался на все происходившее. Ознакомимся теперь несколько ближе с тем, каковы были его отклики на современные ему события, и выясним, какого мнения он держался насчет общего положения вещей в государстве и как отвечал на те важнейшие вопросы внутренней и внешней политики, вокруг которых велась непрерывная борьба. Были ли его взгляды по этим вопросам постоянны или изменчивы (ведь именно в этом и расходятся мнения историков)?
Такими важными и острыми вопросами в I в. были следующие: 1) оценка существующего строя государства, системы управления и деятельности исконных органов государственной власти (сенат, магистраты, трибунат, комиции); 2) отношение к попыткам изменить этот строй, к диктатуре и к борющимся между собой сословиям и группировкам (нобилитет, римские всадники, городская и сельская беднота, рабы), к вождям различных групп (Марий, Сулла, Помпей, Цезарь, Клодий, Антоний); 3) вопрос о законодательстве и судопроизводстве; 4) отношение к собственности вообще и к проектам земельных реформ; 5) чрезвычайно острый вопрос об управлении провинциями и об отношении к союзникам. Из тех ответов, какие Цицерон дает на эти вопросы, и вытекает его характеристика как государственного деятеля, а отчасти и как человека.
Среди множества исследователей, уделявших Цицерону внимание длительно или мимоходом и нередко упрекавших его за тот или иной взгляд или поступок, едва ли найдется хоть один, который решился бы упрекнуть Цицерона в отсутствии любви к Риму, — как к самому городу, так и к римской державе. Вне Рима для Цицерона не было жизни; даже в своих усадьбах, из которых он больше всего любил тускульскую, он никогда не мог пробыть долго; не только в изгнании или в течение вынужденного пребывания в Брундисии после поражения Помпея, но во время проконсульства в Киликии он умолял своих друзей сообщать ему обо всех событиях в Риме; сам он постоянно пишет даже о мелких происшествиях в городе своему другу и свояку Титу Помпонию Аттику, который большей частью жил в своем поместье в Эпире (он вел финансовые дела Цицерона и многих видных людей и появлялся в Риме не особенно часто, но как раз во все важные моменты политической жизни).
Принимая горячее участие во всех современных событиях и происшествиях, Цицерон нередко критикует людей своего времени; с тем большим уважением говорит он о прошлом Рима; ссылки на предков и на их «заветы» — его излюбленное «общее место», без которого не обходится почти ни одна его речь. Цицерон охотно приводит из истории Рима примеры воинской доблести, верности долгу и слову, честности и неподкупности. Его любимый герой и образец — Марк Порций Катон Старший (234—149); возможно, что в его судьбе он видел общие черты со своей собственной карьерой: Катон происходил из плебейского рода Порциев, родился в Тускуле, но провел молодость в Самнии, в горной усадьбе; на политическом поприще он был «новым человеком», свои первые шаги сделал благодаря поддержке знатного соседа по имению, Валерия Флакка, и достиг не только консульства, но и цензуры; образ Катона Цицерон сильно идеализировал и, по-видимому, делал это вполне искренне. Восхваляя доблесть и мудрость предков, Цицерон, однако, обычно приводит примеры из времен первой и второй пунических войн; II в., кажется ему, уже содержал элементы порчи исконного государственного устройства. В этом его взгляды совпадают с взглядами его недруга Саллюстия, сформулировавшего более четко теорию «падения нравов», вызванного ростом богатства римлян.
К отдельным составным элементам римской конституции Цицерон относится не всегда одинаково: превознося сенат прежних времен, он порой довольно сурово относится к современному ему сенату; правда, нельзя забывать, что Сулла ввел в сенат множество своих приспешников; возможно, что сенаторами стали даже сулланские вольноотпущенники, которых у Суллы было множество и которые все получили родовое имя Суллы — Корнелиев. После смерти Суллы списки сенаторов были пересмотрены, многие новые члены сената были из него исключены. Однако в 60-е годы Цицерон, в своих выступлениях по делу Верреса не слишком почтительно отзывавшийся о сенате, в особенности об отдельных сенаторах и о сенатских судах, стал сближаться с сенаторами и как при подавлении заговора Катилины, так и после него обращался к сенату как к высшему государственному органу.
Значительно менее доброжелательно Цицерон относился к народным трибунам, всегда ожидая от них вмешательства в уже предрешенные дела и каких-либо «мятежных» замыслов; даже в 70 г., во время подготовки процесса Верреса, он довольно сдержанно говорит о предложении Помпея вернуть трибунам всю полноту их власти (Верр., первая сессия, 15, 45); еще более резко отзывается он в речи в защиту Клуенция о том вредном влиянии, какое трибун Луций Квинкций оказывал на народные массы, собирая их на сходки и возбуждая их против сенаторов (За Клуенция, 39, 108). При вступлении в должность консула Цицерон столкнулся с проектом земельной реформы, предложенной народным трибуном Публием Сервилием Руллом, которого он обвинил в стремлении захватить власть и ограбить Италию и провинции. В дальнейшем он столь же неблагосклонно вспоминает о выступлениях Ливия Друса, вызвавших Союзническую войну.
О третьем составном элементе государственного строя Рима — народном собрании или комициях — Цицерон отзывается всегда с уважением; он строго различает римский «народ» (populus Romanus) и «толпу» (vulgus), «комиции» и «сходки» (contiones); «толпу» он упрекает в непостоянстве и непродуманных решениях, ее вождей — в склонности к мятежу; напротив, голос комиций, избирающих магистратов в установленном порядке, является, по словам Цицерона, подлинным суждением римского народа, которому избранный должен быть благодарен за доверие (О Манилиевом законе, 24, 69). Было бы, конечно, странно думать, что Цицерон, много раз выступавший в процессах «о незаконном домогательстве», был твердо уверен в том, что избиратели всегда подают голоса, не получив предварительно наград или, во всяком случае, обещания наград; все сочинение его брата Квинта (Commentariolum petitionis), в котором он поучает своего старшего брата, «как добиваться консульства», посвящено именно этому вопросу; правда, о денежных вознаграждениях в нем речи нет, но оказание услуг и любезные беседы с избирателями считаются явлением желательным.
Вполне искренно идеализируя государственный строй древнейших времен, Цицерон видит недостатки современного ему строя, но, не умея раскрыть их причин, все же резко противится изменению его в каком-либо отношении, кроме возвращения к старине; иначе говоря, Цицерон в своих общих положениях, касающихся государственно-правовых норм, является несомненным консерватором.
Исходя из таких воззрений, Цицерон враждебно относится к единоличной диктатуре, приравнивая ее к греческой «тираннии»; он, конечно, хорошо знал, что в особо затруднительных положениях в Риме, начиная с древнейших времен, избирали диктатора; но диктатор в этих случаях облекался полнотой власти преимущественно для ведения войны, а по прошествии ее (большей частью по истечении шести месяцев) слагал с себя полномочия; полноту власти он получал от сената и народного собрания. Правомерность таких чрезвычайных полномочий военного характера Цицерон, несомненно, признавал, почему он и ходатайствовал в 66 г. о назначении Помпея главным военачальником в войне против Митридата, а через десять лет, правда, уже не слишком охотно — о продлении полномочий Цезаря, воевавшего в Галлии.
Но к тому, что он называл «царской властью», к единовластию и произволу правителя, не подчиняющегося постановлениям сената, Цицерон всегда относился с отвращением; он был настолько привязан к традиционным формам управления государством, что недостаточно ясно оценивал их непригодность к новым политическим и имущественным соотношениям, сложившимся в I в. до н. э.
Наиболее серьезным вопросом, который различные историки решают по-разному, является вопрос о том, был ли Цицерон в начале своей деятельности «популяром» и можно ли считать его ренегатом, перекинувшимся из честолюбия на сторону сената; такие нарекания обосновываются обычно тем, что он в молодости выступал против Суллы, т. е. якобы против нобилитета вообще, а также опираются на интересный памятник — так называемую «инвективу Саллюстия против Цицерона» и ответную «инвективу Цицерона против Саллюстия». Ныне признано, что эти инвективы являются риторическими упражнениями I—II вв. н. э., что, однако, не уменьшает их значени