[549], строил, по-видимому, именно на нем свои расчеты, а в другой части только потому, что так принято, робко и неуверенно касался вопроса об обвинениях в отравлении, между тем как этот суд учрежден на основании закона как раз для разбора дел о преступлениях такого рода. Ввиду этого я в своей защитительной речи решил сохранить то же деление на две части и коснуться в первой из них упомянутого мною предубеждения, а во второй — самого́ обвинения, дабы все могли понять, что я не захотел уклониться от обсуждения того или другого вопроса, умолчав о них, ни затемнить их, говоря о них[550]. (2) Когда же я думаю о том, к чему же мне следует приложить особое старание, то мне кажется, что второй вопрос и притом тот, который собственно и подлежит вашему решению на основании закона об отравлениях, не потребует от меня долгого рассмотрения и большого напряжения; первый же, собственно говоря, к правосудию отношения не имеющий и более подходящий для обсуждения на народных сходках, созванных с целью мятежа, а не для спокойного и беспристрастного судебного разбирательства, потребует от меня — я это ясно вижу — многих усилий, большого труда. (3) Но как ни велики эти трудности, судьи, меня утешает одно: вы привыкли слушать определенные статьи обвинения, причем ожидаете, что оратор будет полностью опровергать их, и полагаете, что вы не должны предоставлять подсудимому иных средств к спасению, кроме тех, какими сможет располагать защитник, опровергая обвинения, предъявленные подсудимому, и доказывая его невиновность. Что касается предубеждения, то вы должны нас рассудить, вникая не только в то, что я говорю, но и в то, что мне следовало бы сказать. В самом деле, обвинение грозит опасностью одному лишь Авлу Клуенцию; предубеждение же и ненависть — всему обществу. Поэтому я, касаясь одной стороны дела, буду приводить вам определенные доказательства; касаясь другой, — обращаться к вам с просьбой; в одном случае должна прийти мне на помощь ваша добросовестность, в другом я буду умолять вас о покровительстве. Ибо без защиты со стороны вашей и подобных вам людей никому не устоять против ненависти. (4) Что касается меня, то я не знаю, к чему мне прибегнуть: отрицать ли мне позорный факт подкупа суда; отрицать ли мне, что о нем открыто говорили на народных сходках, спорили в судах, упоминали в сенате?[551] Могу ли я вырвать из сознания людей столь твердое, столь глубоко укоренившееся, столь давнее предубеждение? Нет, не мое дарование, но лишь ваше содействие, судьи, может помочь этому ни в чем не виновному человеку при наличии такой пагубной молвы, подобной некоему разрушительному, вернее, всеобщему пожару.
(II, 5) И в самом деле, между тем как в других местах не на что опереться истине, которая бессильна, здесь должна ослабеть несправедливая ненависть. Пусть она господствует на народных сходках, но встречает отпор в суде; пусть она торжествует в мнениях и толках неискушенных людей, но дальновидные пусть ее отвергают; пусть она неожиданно совершает свои стремительные набеги, но с течением времени и после расследования дела пусть теряет свою силу. Пусть, наконец, сохранится в неприкосновенности тот завет, который наши предки дали правому суду: при отсутствии предубеждения, в суде вину надо карать, а при отсутствии вины — предубеждение отметать.
(6) Поэтому, судьи, прежде чем начинать свою речь о самом деле, прошу вас о следующем: во-первых, — и это вполне справедливо — не являйтесь сюда с уже готовым приговором (ведь мы утратим не только всякий авторитет, но и самое имя «су́дьи», если будем судить не на основании данных следствия и приходить на суд с приговором, уже составленным у себя дома); во-вторых, если у вас уже есть какое-либо предвзятое мнение, не отстаивайте его, если оно будет поколеблено доводами, расшатано моей речью, наконец, опрокинуто силой истины, не сопротивляйтесь и изгоните его из своей души либо охотно, либо, по крайней мере, спокойно; а когда я стану говорить о каждом обстоятельстве в отдельности и опровергать его, прошу вас не размышлять тайком о возражениях, которые можно сделать против моих доводов, а подождать до конца и позволить мне сохранить составленный мной план речи; когда я закончу ее, тогда только спросите себя, не пропустил ли я чего-нибудь.
(III, 7) Я прекрасно понимаю, судьи, что приступаю к защите человека, о котором уже восемь лет подряд люди слушают речи его противников, человека, о котором всеобщее мнение уже почти что вынесло свой молчаливый приговор, признав его виновным и подвергнув осуждению. Но если кто-либо из богов внушит вам желание выслушать меня благосклонно, то я, конечно, добьюсь того, чтобы вы все поняли, что человеку следует больше всего бояться предвзятого мнения, что невиновный, против которого оно уже сложилось, должен больше всего желать справедливого суда, так как только такой суд может положить предел и конец лживой молве, позорящей его имя. Вот почему я твердо надеюсь, что (если я смогу представить вам факты, относящиеся к этому судебному делу, и исчерпывающим образом рассмотреть их в своей речи) это место и это ваше заседание, которое, по расчетам наших противников, должно стать страшным и грозным для Авла Клуенция, в конце концов окажется для него пристанью и прибежищем в его злосчастной, полной треволнений судьбе.
(8) Хотя, прежде чем говорить о самом деле, мне следовало бы многое сказать об опасностях, которые для всех нас представляют подобные враждебные настроения, все же, чтобы не злоупотребить вашим вниманием, говоря чересчур долго, я приступлю к самому обвинению, судьи, обратившись к вам с просьбой, которую мне, как я понимаю, придется повторять не раз: слушайте меня так, словно ныне это дело разбирается впервые в суде (это и соответствует действительности), а не так, словно оно велось уже не раз и всегда безуспешно. Ибо сегодня впервые представляется возможность опровергнуть старое обвинение; до сего времени в данном деле господствовали заблуждение и ненависть. Поэтому прошу вас, судьи, когда я стану в краткой и ясной речи отвечать на обвинение, повторявшееся на протяжении многих лет, выслушайте меня благосклонно и внимательно, как вы поступали с самого начала.
(IV, 9) Авл Клуенций, нам говорят, подкупил суд деньгами, чтобы он осудил его врага Стация Аббия, хотя этот последний не был виновен. Коль скоро суть этого ужасного события, вызвавшего ненависть, была в том, что за деньги погубили невинного человека, я, судьи, докажу, во-первых, что к суду еще никогда не привлекался человек, которому были бы предъявлены более тяжкие обвинения и против которого были бы даны более веские свидетельские показания; во-вторых, те самые судьи, которые его осудили, вынесли о нем такие предварительные приговоры, что не только они сами, но и никакие другие судьи не могли бы его оправдать. Установив это, я докажу положение, выяснение которого, как я понимаю, наиболее необходимо: попытка подкупить суд деньгами была совершена не Клуенцием, а во вред Клуенцию, и вы — я этого добьюсь — поймете, какие факты лежат в основе всего этого дела, что́ является плодом заблуждения и что́ порождено ненавистью.
(10) Итак, первое, из чего возможно понять, что Клуенций должен был быть вполне уверен в правоте своего дела, следующее: он спустился на форум[552] для предъявления обвинения, располагая самыми убедительными уликами и свидетельскими показаниями. Здесь, судьи, я считаю нужным вкратце изложить вам статьи обвинения, на основании которых Аббий был осужден. Тебя, Оппианик[553], я прошу считать, что я неохотно говорю о деле твоего отца, повинуясь своему долгу и исполняя свою обязанность защитника. И в самом деле, если я в настоящее время не смогу услужить тебе, то в будущем мне все же не раз представится случай оказать тебе услугу; но если я теперь не окажу услуги Клуенцию, то впоследствии у меня уже не будет возможности ему услужить. В то же время, кто может сомневаться в том, выступать ли ему против человека, уже осужденного и умершего, в защиту человека полноправного и живого? Ведь того, против кого выступают, обвинительный приговор уже избавил от всякой угрозы дурной славы, а смерть — также и от страданий. Что касается того человека, в чью защиту я говорю, то ему, напротив, малейшая неудача причинит сильнейшие душевные муки и будет грозить величайшим бесславием и позором в его дальнейшей жизни. (11) А дабы вы поняли, что Клуенций подал в суд жалобу на Оппианика не из страсти обвинять[554], не из стремления быть на виду и таким путем прославиться, но решился на это в связи с гнусными оскорблениями, ежедневными кознями, явной опасностью для своей жизни, я начну свой рассказ с несколько более отдаленного времени. Прошу вас, судьи, не сетовать на меня за это, ибо вам, когда вы ознакомитесь с началом дела, будет гораздо легче понять его развязку.
(V) Отец обвиняемого, Авл Клуенций Габит, судьи, и по своим нравственным качествам, и по своей знатности, пользовался всеобщим уважением и был, несомненно, первым человеком не только в своем родном муниципии[555] Ларине, но и во всей той области, и в соседних. Он умер в консульство Суллы и Помпея[556], оставив этого вот сына, которому тогда было пятнадцать лет, и взрослую дочь-невесту, вышедшую вскоре после смерти отца за своего двоюродного брата Авла Аврия Мелина, считавшегося тогда в тех краях одним из лучших молодых людей, уважаемых и знатных. (12) Это был весьма достойный брачный союз, и молодые жили в полном согласии. Но вот в одной распущенной женщине вдруг вспыхнула нечестивая страсть, которая не только навлекла на семью позор, но и привела к злодеянию. Ибо Сассия, мать этог