ании самого́ дела могли освободить от ответственности этого человека, представшего перед ними уже после своего двукратного осуждения? (61) В таком случае, право, была бы исключена всякая возможность защищать пресловутые сенаторские суды, навлекшие на себя не необоснованную ненависть, но заслуженный и явный позор, вернее, покрывшие себя бесчестием и бесславием[594]. В самом деле, что могли бы ответить эти судьи, если бы их спросили: «Вы осудили Скамандра. За какое преступление?» — «За то, что он хотел отравить Габита при посредстве раба его врача». — «Что же Скамандр выигрывал от смерти Габита?» — «Ничего, но Скамандр был орудием Оппианика». — «Вы осудили также и Гая Фабриция. За что?» — «Коль скоро он был знаком с Оппиаником, а его вольноотпущенник был уличен в злодеянии, то не было оснований думать, что он сам не был причастен к этому замыслу». Итак, если бы они оправдали самого Оппианика, дважды осужденного их собственными приговорами, то кто мог бы примириться с таким позором, тяготевшим над судами, с такой непоследовательностью в отношении дел, уже решенных, с таким вопиющим произволом судей?
(62) И если вы видите то, что уже раскрыто этой частью моей речи, что подсудимый неизбежно должен был быть осужден тем же самым судом, более того, теми же самыми судьями, которые уже вынесли два предварительных приговора, то вы должны понять и то, что у обвинителя не могло быть никаких оснований, которые бы побудили его подкупить судей.
(XXIII) В самом деле, я хочу спросить тебя, Тит Аттий[595], уже оставив в стороне все прочие доказательства: считаешь ли ты, что и Фабриции были осуждены безвинно, что и в тех судах, в которых один подсудимый получил оправдательный голос одного только Стайена, а другой подсудимый сам себя осудил, судьи были подкуплены? Но если те люди были виновны, то в каком, скажи, преступлении? Разве им ставили в вину что-либо другое, кроме попытки добыть яд, чтобы отравить Габита? Разве в тех судах была речь о чем-либо, кроме этого покушения на жизнь Габита, которое было устроено Оппиаником при посредстве Фабрициев? Ничего, повторяю, ничего другого вы не найдете, судьи! Память о тех делах жива, официальные записи сохранились[596]; уличи меня, если я говорю неправду; прочти показания свидетелей; укажи, в чем именно, кроме соучастия с Оппиаником в попытке отравления, подсудимых во время слушания их дел, не говорю уже — обвиняли, но хотя бы упрекали. (63) Можно высказать много соображений, которые докажут неизбежность вынесенного тогда приговора, но я опережу ваши ожидания, судьи! Ибо, хотя вы слушаете меня с таким вниманием, с такой благосклонностью, как, пожалуй, не слушали никого, однако ваше молчаливое ожидание уже давно зовет меня дальше и, как мне кажется, говорит: «Что же? Ты отрицаешь, что тот суд был подкуплен?» — Не отрицаю этого, но утверждаю, что он был подкуплен не Габитом. — «Кем же, в таком случае, был он подкуплен?» — Мне думается, во-первых, если бы исход того суда был сомнителен, все же более вероятным был бы подкуп его человеком, боявшимся, что он сам будет осужден, а не человеком, опасавшимся, что другой человек будет оправдан; во-вторых, — так как никто не сомневался в том, какой именно приговор неминуемо должен быть вынесен, — скорее можно было предполагать подкуп суда тем человеком, который, из известных соображений, не был уверен в благополучном для него исходе суда, а не тем, кто мог быть вполне уверен в благоприятном для него приговоре; наконец, вернее, что суд был подкуплен тем, кто дважды потерпел неудачу у этих судей, а не тем, кто дважды доказал им свою правоту. (64) Всякий, каким бы недругом Клуенцию он ни был, бесспорно, согласится со мной в одном: если факт подкупа суда установлен, то суд был подкуплен либо Габитом, либо Оппиаником; доказав, что он был подкуплен не Габитом, я уличу Оппианика; установив, что это сделал Оппианик, я сниму подозрение с Габита[597]. Таким образом, хотя я уже достаточно ясно доказал, что у моего подзащитного не было никаких оснований подкупать суд, из чего можно заключить, что суд был подкуплен Оппиаником, все же рассмотрим вопрос об этом особо.
(XXIV) Не стану приводить тех доказательств, которые уже сами по себе вполне убедительны: подкупил тот, кому грозила опасность, кто боялся за себя, кто не видел другой возможности сохранить свои гражданские права, кто всегда отличался исключительной наглостью. Таких доводов можно привести много; но коль скоро я знаю одно обстоятельство не спорное, а ясное и несомненное, то не вижу необходимости перечислять отдельные доказательства. (65) Я утверждаю, что Стаций Аббий дал судье Гаю Элию Стайену большую сумму денег для подкупа суда. Разве кто-нибудь отрицает это? Обращаюсь к тебе, Оппианик, к тебе, Тит Аттий! Ведь вы оба оплакиваете осуждение этого человека, один — чтобы показать свое красноречие, другой — молча, из сыновнего чувства. Посмейте только отрицать, что Оппианик дал деньги судье Стайену, отрицайте это, повторяю, отрицайте! Уступаю вам свою очередь. Что же вы молчите? Разве вы можете отрицать, что вы потребовали возврата этих денег, признали их своими и забрали их? Каким же наглым надо быть, чтобы говорить о подкупе суда, когда вы признаете, что ваша сторона дала деньги судье до суда, а после суда их у него отобрала! (66) Каким же образом все это произошло? Я ненадолго вернусь к событиям прошлого, судьи, и все, остававшееся в течение долгого времени скрытым и неизвестным, вам открою, так что вы увидите это воочию. Прошу вас выслушать мою дальнейшую речь с тем же вниманием, с каким вы слушали меня до сего времени, и, право, я не скажу ничего, что не было бы достойно этого собрания и его безмолвия, достойно интереса и внимания, какое вы проявляете.
Как только Оппианик начал подозревать, что́ ему грозит в связи с привлечением Скамандра к суду, он немедленно стал втираться в дружбу к человеку малоимущему и ловкому, искушенному в деле подкупа суда и бывшему тогда судьей, — к Стайену[598]. На первых порах, после внесения Скамандра в списки обвиняемых, Оппианик своими подарками и услугами только заручился благосклонностью Стайена, большей, чем этого требовала его честность как судьи. (67) Но впоследствии, когда Скамандр получил оправдательный голос одного только Стайена, а патрон Скамандра не получил даже своего собственного оправдательного голоса, Оппианик счел нужным применить, в защиту своего благополучия, более сильные средства. Тогда он и обратился к Стайену, как к человеку, весьма изобретательному по части уловок, бесстыдному и наглому, в высшей степени упорному в выполнении своих намерений (он действительно в какой-то мере обладал всеми этими качествами, но в еще большей степени притворялся, что обладает ими), и стал просить у него помощи, чтобы сохранить своя гражданские права и свое положение.
(XXV) Вы хорошо знаете, судьи, что даже дикие звери, томимые голодом, часто возвращаются туда, где они когда-то находили пищу. (68) Стайен, взявшись два года назад вести дело об имуществе Сафиния из Ателлы[599], сказал, что он, располагая 600.000 сестерциев, подкупит суд. Получив от малолетнего наследника эту сумму, он оставил ее у себя и, после суда, не возвратил ее ни Сафинию, ни лицам, купившим это имущество. Растратив эти деньги и не оставив себе ничего для удовлетворения, не говорю уже — своих прихотей, но даже насущных потребностей, он решил вернуться к тому же самому роду стяжания, то есть к присвоению денег, выдаваемых ему для подкупа суда. Видя отчаянное положение Оппианика, сраженного двумя предварительными приговорами, Стайен ободрил его своими обещаниями и в то же время посоветовал ему не терять надежды на спасение. Оппианик же начал его умолять, чтобы он указал ему способ подкупа суда. (69) Тогда Стайен, как впоследствии заявил сам Оппианик, сказал, что во всем государстве никто, кроме него, не может это устроить. Но вначале он стал отнекиваться, говоря, что он вместе со знатнейшими людьми добивается должности эдила и боится вызвать неодобрительное отношение к себе и всеобщее неудовольствие. Затем, снизойдя к просьбам, он сначала потребовал огромных денег, затем согласился на сходную сумму и велел, чтобы ему на дом доставили 640.000 сестерциев. Как только деньги были доставлены, этот негодяй начал раздумывать и скоро сообразил, что в его интересах, чтобы Оппианик был осужден: в случае оправдания деньги пришлось бы распределить между судьями или же возвратить ему; в случае же его осуждения никто не станет требовать их обратно[600]. (70) Поэтому он придумал нечто исключительное. Но мой правдивый рассказ, судьи, встретит больше доверия с вашей стороны, если вы пожелаете представить себе (после прошедшего с тех пор времени) образ жизни и характер Гая Стайена; ибо мы на основании своего мнения о нравах каждого человека можем заключить, что он сделал и чего не делал.
(XXVI) Будучи человеком неимущим, расточительным, наглым, хитрым и вероломным, он, видя в своем обнищавшем и опустошенном доме такую большую сумму денег, стал замышлять всяческие ухищрения и обманы. «Неужели я дам деньги судьям? А мне что тогда достанется, кроме опасности и позора? Неужели мне не придумать способа для неизбежного осуждения Оппианика? Как же быть? Ведь все может случиться: если какая-нибудь неожиданность вдруг избавит его от опасности, деньги, пожалуй, придется возвратить. Итак, подтолкнем, — сказал он себе, — падающего и повергнем погибшего». (71) Он задумал вот что: посулить деньги кое-кому из наименее добросовестных судей, а затем не дать их; люди строгих правил, полагал он, и сами безусловно вынесут суровый приговор, а у менее добросовестных он своим обманом вызовет раздражение против Оппианика. Поэтому он, делая все вопреки рассудку и навыворот, начал с Бульба, который, давно не получая никаких побочных доходов, был печальным и унылым. Стайен подбодрил его: «Ну, Бульб, — сказал он, — не поможешь ли ты мне кое в чем, чтобы нам служить государству не задаром?» Тот, как только услыхал это «не задаром», ответил: «За тобой я пойду, куда захочешь, но что ты предлагаешь?». Тогда Стайен обещал дать ему, в случае оправдания Оппианика, 40.000 сестерциев и предложил ему обратиться к другим, давно знакомым ему людям и даже сам, как повар, затеявший всю эту стряпню, брызнул на этот «лук» «каплей» приправы