[623], тогда новые, казалось, были построены, чтобы служить театральными скамьями для того суда; как только обвинитель сгонял на них возбужденную толпу, не было возможности, не говорю уже — защищать обвиняемого, нет, даже встать для того, чтобы произнести речь.
(94) Недавно, в суде под председательством моего коллеги, Гая Орхивия[624], судьи не приняли жалобы на Фавста Суллу[625], обвиненного в присвоении казенных денег, но не потому, что они считали Суллу стоящим выше законов, и не потому, что не придавали значения делам о казенных деньгах, а так как не видели возможности — раз в качестве обвинителя выступает народный трибун — обеспечить обеим сторонам равные права. Но могу ли я Суллу сравнивать с Юнием или нынешнего народного трибуна — с Квинкцием, или наше время с прежним? У Суллы огромные средства, множество родичей, родственников, друзей, клиентов; у Юния же вся эта опора была мала, слаба и была приобретена и создана лишь его личными стараниями. Народный трибун, о котором я говорю, — человек скромный, добросовестный и не только не является мятежником, но даже против мятежников; а тот был злобным, злоречивым, заискивал перед толпой и был смутьяном. Наше время спокойное и мирное, в то время разразилась буря ненависти. И несмотря на это, наши судьи решили, что обстоятельства не благоприятны для слушания дела Фавста, так как его противник, в дополнение к своим правам обвинителя, мог бы опереться еще и на свою власть как народного трибуна.
(XXXV, 95) Это соображение, судьи, вы, по своей мудрости и благорасположенности, должны твердо запомнить и всегда иметь в виду, не забывая, какое зло, какую опасность для каждого из нас таит в себе власть народного трибуна, особенно если он станет разжигать ненависть и с целью мятежа созывать народные сходки. В лучшие времена, когда людей охраняло не заискивание перед толпой, а их достоинство и бескорыстие, все же, клянусь Геркулесом, ни Публий Попилий[626], ни Квинт Метелл[627], прославленные и знаменитые мужи, не могли устоять против насильственных действий трибунов; тем более в наше время, при нынешних нравах и при нынешних должностных лицах, мы едва ли можем быть невредимы, если ваша мудрость и правосудие не придут нам на помощь. (96) Поэтому и не был тот суд похож на суд, не был, судьи! Ведь в нем ни порядка никакого не было, ни обычай и заветы предков не были соблюдены, ни защита не была осуществлена. Это было насилие и, как я уже говорил не раз, так сказать, обвал и буря, — что угодно, но только не приговор, не разбирательство, не постоянный суд. Поэтому, если кто-нибудь думает, что то был действительный приговор, и считает нужным рассматривать это дело как решенное, то все же и этот человек должен отделять настоящее дело от того прежнего. На Юния, говорят, была наложена пеня — за то ли, что он будто бы не присягнул, что будет соблюдать закон, за то ли, что не произвел дополнительной жеребьевки судей в соответствии с требованием закона; но дело Клуенция не может иметь никакого отношения к тем законам, на основании которых на Юния была наложена пеня.
(97) Но, скажешь ты, осужден был и Бульб. Прибавь — за оскорбление величества[628] и ты поймешь, что настоящее судебное дело не связано с прежним. — «Но ему было предъявлено обвинение и в получении взятки». — Признаю́ это, но было также установлено на основании донесения Гая Коскония[629] и показаний многих свидетелей, что он подстрекал к мятежу легион в Иллирике, а это преступление было подсудно именно тому постоянному суду и на него распространялся закон об оскорблении величества. — «Но его погубило, главным образом, именно то обвинение». — Это уже догадки; если дозволено пользоваться ими, то мои предположения, пожалуй, гораздо ближе к истине. Я лично думаю так: Бульб был известен как негодяй, подлец, бесчестный человек, запятнанный многими гнусными поступками, и поэтому, когда он предстал перед судом, осудить его и было легко. Ты же из всего дела Бульба выхватываешь то, что тебе выгодно, и утверждаешь, что судьи руководствовались именно этим.
(XXXVI, 98) Вследствие этого осуждение Бульба не должно вредить нашему делу больше, чем те два приговора, упомянутые обвинителем, — Публию Попилию и Тиберию Гутте, которые были привлечены к ответственности за незаконное домогательство[630] и обвинены людьми, которые сами были осуждены за домогательство. По моему мнению, эти последние не потому были восстановлены в своих правах, что доказали виновность Попилия и Гутты в том, что они вынесли судебное решение, получив взятку, но потому, что, уличив других людей в тех же проступках, за которые они пострадали сами, они сумели убедить судей в том, что им по закону полагается награда[631]. Поэтому, мне думается, никто не усомнится в том, что осуждение их за домогательство не имеет ни малейшего отношения к делу Клуенция и к вашему решению.
(99) А осуждение Стайена? Я не говорю теперь, судьи, того, что, пожалуй, следовало бы сказать, — что он был осужден за оскорбление величества; не оглашаю свидетельских показаний, данных против Стайена весьма уважаемыми людьми, бывшими легатами, префектами и военными трибунами Мамерка Эмилия[632], прославленного мужа. Этими свидетельскими показаниями достоверно установлено, что, в бытность Стайена квестором, главным образом его происки и привели к мятежу в войске. Не оглашаю даже свидетельских показаний, данных насчет 600.000 сестерциев, которые Стайен, получив их на дело Сафиния, задержал и присвоил себе так же, как впоследствии во время суда над Оппиаником. (100) Оставляю в стороне это и очень многое другое, высказанное против Стайена во время того суда. Утверждаю одно: римские всадники Публий и Луций Коминии[633], весьма уважаемые и красноречивые люди, обвинявшие Стайена, вели с ним точно такой же спор, какой я теперь веду с Аттием. Коминии утверждали то же, что теперь говорю я: Стайен получил от Оппианика деньги на подкуп суда; Стайен же утверждал, что получил их для того, чтобы примирить Оппианика с Клуенцием.
(101) Одни насмешки вызывало это выдуманное им примирение и надетая им на себя личина порядочного человека, как и случай с позолоченными статуями, воздвигнутыми им около храма Ютурны, с надписями на цоколях, гласившими о состоявшемся благодаря ему примирении между царями[634]. Люди обсуждали все его обманы и подвохи, доказывали, что вся его жизнь была основана на таких ухищрениях; описывали бедность его дома и алчность, проявляемую им на форуме; изобличали этого продажного миротворца и поборника согласия. Поэтому Стайен, приводивший в свое оправдание те же доказательства, какие теперь приводит Аттий, тогда и был осужден. (102) Коминии же, отстаивавшие то же, что в течение всего слушания дела отстаивал я, вышли победителями. Итак, если суд, своим обвинительным приговором Стайену, признал, что Оппианик хотел подкупить суд, что Оппианик дал судье денег для подкупа судей; коль скоро установлено, что вина падает либо на Клуенция, либо на Оппианика, причем не находится и следов денег Клуенция, будто бы данных им судье, между тем как деньги Оппианика были, после вынесения приговора, отняты у судьи, то может ли быть сомнение, что тот обвинительный приговор Стайену не только не вредит Клуенцию, но чрезвычайно помогает нашему делу и моей защите? (XXXVII, 103) Итак, из всего сказанного до сего времени я вижу, что суд над Юнием протекал так, что его скорее следует назвать набегом мятежников, насилием со стороны толпы, нападением народного трибуна, а не судом. И даже если кто-нибудь назовет его судом, все же он должен признать, что связывать дело Клуенция с пеней, наложенной на Юния, никак нельзя. Ибо этот приговор вынесен против Юния путем насилия, приговоры Бульбу, Попилию и Гутте не говорят против Клуенция, а приговор Стайену говорит даже в пользу Клуенция. Посмотрим, не удастся ли нам привести еще один приговор, который бы говорил в его пользу.
Так вот, не привлекался ли к суду голосовавший за осуждение Оппианика Гай Фидикуланий Фалькула, который, будучи назначен дополнительной жеребьевкой[635], пробыл судьей всего лишь несколько дней? Ведь именно это обстоятельство и навлекло на него ненависть во время того суда. Да, он привлекался к суду и притом дважды. Ведь Луций Квинкций, на ежедневных мятежных и бурных сходках, вызвал сильнейшую ненависть к нему. При первом суде на него была наложена пеня на том же основании, что и на Юния, — за то, что он участвовал в суде не в очередь своей декурии и не в соответствии с законом. Он был привлечен к суду в несколько более спокойное время, чем Юний, но обвинялся почти в том же проступке и подпадал под действие того же закона. Так как во время суда не было ни мятежа, ни насильственных действий и не собиралась толпа, то он, при первом же слушании дела, без всяких затруднений был оправдан. Этому оправданию я большого значения не придаю; ведь даже если предположить, что он не провинился в том, за что положена пеня, то он тем не менее мог взять деньги за вынесение судебного решения, — так же, как и Стайен, взявший деньги, ни разу не был судим, во всяком случае, на основании этого закона. Преступления такого рода не были подсудны этому постоянному суду. (104) Что же ставили Фидикуланию в вину? Что он получил от Клуенция 400.000 сестерциев. К какому сословию он принадлежал? К сенаторскому. Будучи обвинен на основании того закона, по которому сенаторы привлекаются к ответственности за такие проступки, а именно на основании закона о вымогательстве, он был с почетом оправдан. Ибо дело велось по заветам наших предков — без применения насилия, без запугивания, без угроз; все было высказано, изложено, доказано. Судьи убедились в том, что любой человек, не входящий в состав суда в течение всего предшествующего времени и руководимый только своей совестью, мог вынести Оппианику обвинительный приговор; более того, даже если бы он как судья не знал ничего другого, кроме вынесенных об Оппианике предварительных приговоров, ему и этого было бы вполне достаточно.