(LVII) Однако пока этого не произошло, — во имя бессмертных богов! — так как мы всеми своими преимуществами, правами, свободой, наконец, благополучием обязаны законам, не будем же отступать от них; подумаем также и вот о чем: римский народ теперь занят другими делами; он поручил вам дела государства и свои собственные интересы, живет, не ведая заботы, и не боится, что в силу закона, которого он никогда не принимал, он может быть привлечен к тому суду, которому считал себя неподсудным, и что суд этот — в составе нескольких судей — будет выносить о нем приговор. (156) Ведь Тит Аттий, юноша доблестный и красноречивый, исходит в своей речи из положения, что все граждане подпадают под действие всех законов; вы проявляете внимание и молча слушаете его рассуждения, как вы и должны поступать. А между тем Авл Клуенций, римский всадник, привлечен к судебной ответственности на основании закона, под действие которого подпадают одни только сенаторы и бывшие должностные лица. Клуенций запретил мне возражать против этого и вести защиту, создавая себе оплот в виде закона, словно это крепость. Если он будет оправдан, на что я твердо рассчитываю, уверенный в вашей справедливости, то все сочтут, что он (как это и будет) оправдан ввиду своей невиновности, потому что его защищали на основании именно этого, но что самый закон, к защите которого он прибегнуть отказался, оплотом ему не служил.
(157) Но теперь возникает вопрос, о котором я уже говорил; он касается лично меня и я должен отвечать за это перед римским народом; ибо цель моей жизни состоит в том, чтобы все мои заботы и труды были направлены в защиту обвиняемых. Я вижу, какой длинный, какой бесконечный ряд опаснейших судебных дел могут начать обвинители, пытаясь распространить на весь римский народ действие закона, составленного для применения только к нашему сословию. В этом законе говорится: «Кто окажется вступившим в сговор» (вы видите, как растяжимо это понятие), «заключившим условие» (понятие столь же неопределенное и неограниченное), «разделившим взгляды» (это уже нечто не только неопределенное, но и прямо загадочное и неясное) «или давшим ложное свидетельское показание,…» Кто из римского плебса никогда не давал таких свидетельских показаний, чтобы ему (если согласиться с Титом Аттием) не грозила такая опасность? Ведь если римскому плебсу будет грозить привлечение к ответственности перед этим судом, то никто — я утверждаю — не станет выступать как свидетель. (158) Но вот какое обязательство всем гражданам даю я: если кому-нибудь будут чинить неприятности на основании закона, который на этого человека не распространяется, и если он пожелает, чтобы я был его защитником, то я буду вести его защиту на основании закона и с величайшей легкостью добьюсь признания его правоты — у этих ли судей или у их достойных преемников; и во всей своей защитительной речи я буду опираться на тот закон, пользоваться которым мне теперь не позволяет человек, чью волю я обязан уважать.
(LVIII) Ведь я никоим образом не могу сомневаться, судьи, что вы, получив для разбирательства дело человека, не подпадающего под действие какого-либо закона, — даже если об этом человеке идет дурная слава, если он со многими во вражде, даже если он ненавистен вам самим, даже если вам, против вашей воли, придется его оправдать — все же его оправдаете, повинуясь своей совести, а не чувству ненависти. (159) Долг мудрого судьи — всегда иметь в виду, что римский народ вручил ему лишь такие полномочия, какие ограничены пределами вверенной ему должности, и помнить, что он облечен не только властью, но и доверием; он должен уметь оправдать того, кого ненавидит, осудить того, к кому не испытывает ненависти; всегда думать не о том, чего он желал бы сам, а о том, чего от него требуют закон и долг; принимать во внимание, на основании какого закона подсудимый привлекается к ответственности, о каком подсудимом он ведет следствие, в чем тот обвиняется. И если все это ему надо иметь в виду, судьи, то долг человека значительного и мудрого — когда он берет в руку табличку для вынесения приговора, — не считать себя единоличным судьей, которому дозволено все, что ему вздумается, но руководствоваться законом, верой в богов, справедливостью и честностью; произвол же, гнев, ненависть, страх и все страсти отметать и превыше всего ставить свою совесть, которая дана нам бессмертными богами и не может быть у нас отнята; если она на протяжении всей нашей жизни будет для нас свидетельницей наших наилучших помыслов и поступков, то мы проживем без страха, окруженные глубоким уважением. (160) Если бы Тит Аттий это понял или обдумал, он даже не попытался бы высказать то положение, которое он столь многословно развил, — будто судья должен решать дела по собственному усмотрению и связанным законами себя не считать. Мне кажется, что об этом — если принять во внимание желание Клуенция — я говорил слишком много; если принять во внимание важность вопроса — слишком мало; если же принять во внимание вашу мудрость — достаточно.
Остается очень немногое. Так как дело было подсудно вашему постоянному суду, то наши противники сочли нужным представить суду различные свои выдумки, чтобы не заслужить полного презрения, когда они явятся в суд лишь со своим злобным предвзятым мнением. (LIX) А дабы вы признали, что обо всем, о чем я говорил, высказаться подробно я был вынужден, выслушайте внимательно также и то, что мне остается сказать; вы, конечно, придете к выводу, что там, где была возможность привести доказательства в немногих словах, моя защита была очень краткой.
(161) Ты сказал, что Гнею Децидию из Самния, который был внесен в проскрипционные списки и находился в бедственном положении, челядь Клуенция нанесла оскорбление[673]. Нет, никто не отнесся к нему более великодушно, чем именно Клуенций — он помог Децидию своими средствами в его нужде, это признал как сам Децидий, так и все его друзья и родственники. Затем ты сказал, что управители Клуенция расправились с пастухами Анхария и Пацена. Когда на одной из троп произошла какая-то ссора между пастухами (это случается нередко), то управители Клуенция вступились за интересы своего хозяина и за его права частного владения; когда была подана жалоба, противники получили разъяснения, а дело было улажено без суда и споров. (162) «Публий Элий, в своем завещании лишив наследства своего ближайшего родственника, назначил своим наследником Клуенция, с которым он был в более отдаленном родстве». — Публий Элий сделал это, желая вознаградить Габита за услугу; к тому же Габит при составлении завещания и не присутствовал, а завещание скрепил печатью как раз его недруг Оппианик. «Клуенций не уплатил Флорию легата, завещанного ему». — Это не верно. Так как в завещании вместо 300.000 сестерциев значилось 30.000 сестерциев и так как обозначение суммы показалось Клуенцию недостаточно ясным, то он и хотел, чтобы ту сумму, какую он согласится выплатить, зачли в приход его щедрости; сначала он отрицал этот долг, а затем без всякого спора уплатил эти деньги. «После войны от него потребовали выдачи жены некоего Цея из Самния». — Хотя он и купил эту женщину у скупщиков конфискованных имений[674], он, узнав, что она была свободной, вернул ее Цею, не дожидаясь суда. (163) «Имущество некоего Энния Габит удерживает у себя». — Энний этот — обнищавший клеветник, приспешник Оппианика; в течение многих лет он вел себя смирно, затем вдруг возбудил дело против раба Габита, обвинив его в воровстве, а недавно подал жалобу на самого Габита. Поверьте мне, — когда этот суд по частному делу состоится, Эннию не избежать последствий злостного иска, даже если вы сами будете его защитниками. Кроме того, вы, говорят, выставляете свидетелем еще одного человека, отличающегося большим гостеприимством, — некоего Авла Бивия, трактирщика с Латинской дороги; он заявляет, что Клуенций, при посредстве подговоренных людей и своих собственных рабов, избил его в его же харчевне. Об этом человеке пока еще нет надобности говорить. Если он, по своему обыкновению, меня пригласит, то я обойдусь с ним так, что он пожалеет, что отошел от дороги[675]. (164) Вот вам, судьи, все те сведения насчет нравов и всей жизни Авла Клуенция, которые удалось собрать его обвинителям в течение восьми лет; ведь, по их утверждению, его все ненавидят! Как все это легковесно и неубедительно, как ложно по существу; как мало можно на это ответить! (LX) Ознакомьтесь теперь с тем, что имеет прямое отношение к данной вами присяге, что подлежит вашему решению, чего от вас требует закон, на основании которого вы здесь собрались, — с обвинениями в попытке отравления — дабы все поняли, как мало слов можно было затратить на рассмотрение настоящего дела и как много пришлось мне сказать такого, что было угодно обвиняемому, но имело самое малое отношение к вашему суду.
(165) Присутствующему здесь Авлу Клуенцию было брошено обвинение в том, что он отравил Гая Вибия Капака. К счастью, здесь присутствует честнейший и достойнейший человек, сенатор Луций Плеторий, гостеприимец и друг Капака. У него Капак жил в Риме, у него заболел, у него в доме умер. «Но наследником Капака стал Клуенций». — Я утверждаю, что Капак умер, не оставив завещания, и что владение его имуществом, согласно эдикту претора, перешло к сыну его сестры, римскому всаднику Нумерию Клуенцию, достойнейшему и честнейшему юноше, который здесь перед вами.
(166) Другое обвинение в отравлении заключается в следующем: на свадьбе присутствующего здесь молодого Оппианика, на которой, по обычаю жителей Ларина, пировало множество людей, якобы по наущению Клуенция, для Оппианика был приготовлен яд; но, как говорят, когда яд поднесли ему в вине с медом, его друг, некий Бальбуций, перехватил кубок, осушил его и тотчас же умер. Если бы я стал обсуждать это так тщательно, как будто мне надо было бы опровергнуть обвинение, я подробно рассмотрел бы то, чего я теперь касаю