Линь Чун открыла было рот, чтобы гневно возразить им, что она не переступит эту черту, не позволит им сделать это, и собиралась напомнить, что верность должна быть взаимной, но У Юн поднял обе руки, чтобы успокоить накал страстей:
– Дорогие хаоцзе, думаю, этот спор можно решить гораздо проще. Мы предложим госпоже Лу выбирать самой. Сдается мне, ее подруга не будет лишать ее этого права. Ведь госпожа Лу может никогда нас не простить, если мы не предоставим ей возможность стать частью истории, которую мы напишем.
Линь Чун и не пыталась скрывать, ' что обо всем этом думает.
– Сестрица Линь, только не подумай, что мне недостает скромности! – сказал У Юн. – Я говорю не только о себе, а о нас, о всех нас. Мы хотим оставить после себя великое наследие, пусть даже по отдельности мы не более чем крохотные песчинки. Давай же, позволь нам предоставить твоей подруге выбор. Либо ты можешь пойти к ней и сама сделать это.
Чутье твердило Линь Чун, что ей стоит ответить отказом. Предложение, исходящее лично от нее, от ее подруги, будет звучать гораздо убедительнее, но такой серьезный выбор человек должен делать без учета старых знакомств. У Юн это отлично понимал и играл ею, чтобы она сама об этом попросила.
Но если она откажется… нет. Она должна держать все под контролем, использовать всю власть, которой обладает в их разбойничьем стане, и проследить, что либо все будет сделано по ее правилам, либо вообще не будет сделано.
Она спокойно встретилась взглядом с У Юном:
– Никакого чрезмерного давления.
– И в мыслях не было, – их Тактик широко оскалился.
– Хорошо. Значит, решили, – заключила Чао Гай. – Сестрица Сун, не будет ли тебе в тягость написать своей кисточкой один текст?
– Никаких проблем. Я всегда утверждала, что чернила – это самое могущественное оружие на свете.
Чао Гай повернулась к остальным собравшимся:
– Мудрец, сестрица Линь, вы вдвоем отправитесь в столицу. Сегодня же. Разыщите среди тамошних ученых хотя бы одного человека с сердцем хаоцзе, обладающего глубокими познаниями, касающимися этих исследований, который изъявит желание присоединиться к нам, и передайте госпоже Лу наше предложение. У вас нет права на ошибку, понимаете? Скажите, кого еще вы хотели бы взять с собой на это дело.
– Мысли есть? – поинтересовался У Юн у Линь Чун. – Железный Вихрь, конечно, может попробовать прорубить нам путь через столицу своими топорами, но думаю, что в этом деле аккуратность исполнения будет поважнее.
Линь Чун с трудом отбросила свои дурные предчувствия.
– Соглашусь. Остальные останутся здесь. Вам понадобится каждый боец, если стража нас опередит. Мы с Тактиком сами придумаем, что делать.
Быть может, она не была под таким впечатлением от этого так называемого мудреца, как остальные разбойники, но она, как и они, знала, что У Юн был хорош в разработке планов.
Лу Цзюньи толкнула дверь и проскользнула во мрак своего дома.
Оказавшись в темноте, она натолкнулась на стену. В ее теле не оставалось сил, кожа потрескалась, как скорлупа, мир вокруг нее звучал словно какофония, от которой у нее в любой момент могла расколоться голова. На протяжении большей части последней пары дней Лин Чжэнь ненавязчиво пожимал ей руки и плечи, мрачно нашептывая, что ей следует держаться прямо, что они должны продолжить…
Она все еще ожидала, что советник подвергнет ее наказанию. Он отправил ее обратно в исследовательские комнаты, словно в темницу, и приказал вернуться к работе. Ее не побили, не убили, не понизили в должности… и не приковали цепями, чтобы пытать, а затем вонзить ей шип прямо в глаз. Сегодня ей разрешили отлучиться домой, чтобы вернуться к работе позднее… Это постоянное ожидание ощущалось как мучительная пытка.
Цай Цзин даже вполне спокойно выслушал ее доклад; доклад, который она зачитала дрожащим голосом, пытаясь объяснить ему всю опасность использования магнетита. По крайней мере, он не был недоволен этой информацией так же, как она напугана ею, но, похоже, его заботы вертелись вокруг чего-то другого, и он настаивал на том, чтобы ускорить работу, даже после того как она посоветовала принять все возможные меры предосторожности. Она заставляла саму себя поторапливать Лин Чжэня и ученых из своей команды, чтобы те провели столько небольших опытов, сколько смогут провести в короткий срок, при этом разум ее находился в беспорядке, она все ждала, что советник придет и скажет ей, что настало время для ее казни, или что все ее друзья убиты, или то и другое разом.
Цай Цзин почти небрежно сообщил ей, что ему известно, что той монахиней, о которой она говорила, была Лу Да. Она все еще чувствовала вину за то, что призналась в причастности монахини к тому делу. Как они могли, они же знали, как много известно советнику, ему известно все, а то, чего он не знает, запросто можно выведать обычными расспросами ее знакомых, учеников Линь Чун, случайных прохожих, которые видели их вместе. Он убьет их всех, и это будет на ее совести…
Она не могла взять в толк, почему ее все еще не подвергли наказанию. Мысли об этом вились у нее в голове, отвлекая ее от зазубривания алхимических принципов и свойств магнетита, способов его очистки, того, как им можно осторожно воздействовать на другие минералы, пока создаваемое им странное поле не изменит их свойства. Ей необходимо было разобраться во всем этом. Им надо было сделать еще столько испытаний, но у них было очень мало времени, и если Цай Цзин потребует от них прогресса до того, как они успеют подготовиться, никто из них не будет в безопасности.
Но она все еще никак не могла прекратить думать о том, почему она не понесла наказания.
Она заслуживала наказания за то, что подвергла опасности Лу Да и Линь Чун. Но прежде всего за то, что посмела скрывать хоть что-то от императорского советника. Как Цай Цзин мог об этом просто забыть? Он не мог, человек вроде него не мог так поступить, она должна была понести наказание, любое, которое он счел бы нужным. Он должен был приказать ей явиться в министерство правосудия и ползать на коленях, ведь и его доверие она тоже предала.
Свет лампы осветил переднюю комнату, когда Цзиньэр, одна из ее служанок, поспешила встретить ее. Тени беспорядочно плясали, и вся жизнь Лу Цзюньи пребывала в беспорядке.
– Прошу простить меня, госпожа Лу! Простите меня. Я не слышала, как вы вошли, и, так как госпожа Цзя…
Она осеклась.
– Что там насчет госпожи Цзя?
В доме царила такая тишина. Внезапно ею овладел страх. Что, если у Цай Цзина были какие-то…
– О чем ты говоришь? Где она?
– Госпожа Цзя оставила вам письмо, госпожа. Мне велели передать, что оно ждет вас в вашем кабинете… Простите, что не сказала вам сразу же, как вы вернулись, без нее в доме поднялся сущий переполох…
Она оставила письмо. Значит, ее не взяли под стражу из-за преступлений Лу Цзюньи.
Служанка приблизилась к ней и ненавязчиво предложила руку, чтобы помочь дойти. Лу Цзюньи остановилась перед входом в кабинет.
– Благодарю, Цзиньэр. Ступай отдыхать.
Цзиньэр передала ей лампу, поклонилась, пожелала хорошего вечера, а затем удалилась. Лу Цзюньи прислонилась к дверному проему.
Она представляла и одновременно понятия не имела о том, что ждало ее там. На миг она задумалась о том, чтобы уйти не оглядываясь. Она не была уверена, сколько еще она сможет выдержать, не сломавшись окончательно.
Все, что от нее останется, так это пыль на ветру.
Долгое время она не шевелилась, но затем отодвинула бамбуковую занавеску, что отделяла ее кабинет от остального дома, и оставила ту за спиной. Подняв лампу, она прошествовала к резному письменному столу, который был завален кипой бумаг с различными формулами и незаконченными научными записями. Слуги помнили, что здесь было запрещено наводить порядок.
На свободном месте посреди стола лежал одинокий лист с иероглифами в правой части, написанными аккуратным почерком ее дорогой Цзя.
Чжао Юаньну недавно произвела на свет пятого ребенка. Я помогаю ей после родов. Твоя Цзя.
Лу Цзюньи рухнула на стул, ее пальцы коснулись краев бумаги, она боялась, что, если выпустит ее из рук, письмо растворится в воздухе. Ей не было знакомо имя Чжао Юаньну. Наверное, это была одна из подруг по чаепитию ее дорогой Цзя.
У нее было не так уж и много близких друзей. В отличие от Лу Цзюньи, у которой таковых слишком много водилось.
Ее дорогая Цзя, такая застенчивая, она вечно опускала голову от стыда, постоянно подвергаясь осуждению своей семьи. Она не думала, что заслуживает чьего-либо одобрения, что служило причиной непрекращающихся вежливых споров между ними… и среди ее близких друзей не было тех, которых она пошла бы поддерживать после родов. Уж точно не в обычное время.
Между строк читались одиночество и упрек.
Мысли проносились в голове Лу Цзюньи, она пыталась вспомнить, как дошла до всего этого, как она работала, словно одержимая, до глубокой ночи, как проводила каждый день наедине с собственной паранойей и кошмарами до вчерашнего дня, когда она пришла домой, ощущая себя развалиной, и отказалась обсуждать с ней это; разумеется, разве могла она втягивать свою дорогую Цзя во все это, и когда та попыталась достучаться до нее и утешить…
Она сорвалась. И наорала на нее, сказала, что она недостойна быть частью этого, что ей лучше уйти, и что ей самой уже ничего не поможет. Она так разгорячилась, что, казалось, могла обжечь любого, кто до нее дотронется.
То, что ее дорогая Цзя покинула ее, быть может, было только к лучшему. Быть может, той не стоило к ней возвращаться. Она не должна была пострадать за грехи Лу Цзюньи.
Лу Цзюньи довольно долго неподвижно сидела над письмом. Лампа освещала лишь небольшой участок стола, в остальной комнате позади нее царил мрак. Мрак и тишина.
Но тишина не была полной.
Лу Цзюньи забыла, как дышать. Она услышала лишь тишайший скрип, отголосок движения, но это значило, что в комнате был кто-то еще. Кто-то за ее спиной. Во мраке.