Но это ничего не значило. Империя – все, что имело значение.
Гао Цю станет ключом к этому. Командующий Гао, настолько жаждущий власти, что Цай Цзин сможет легко манипулировать им, чтобы тот сам испытал новый артефакт, даже не поинтересовавшись, проводили ли они до этого испытания. Если они добьются успеха, а они непременно его добьются, обязаны добиться, то Гао Цю защитит Цай Цзина от гнева государя.
Гао Цю и слава, которую он завоюет.
Если они потерпят неудачу, Гао Цю, скорее всего, умрет, а Цай Цзина будет ждать казнь.
Он отнесся к этому с присущим ему спокойствием. Он и раньше ставил на кон все, данный случай не исключение.
Гао Цю, разумеется, не обладал должной военной смекалкой. Цай Цзин отправит генерала Гуаня истребить разбойников, а этот эксперимент отложит до окончательной впечатляющей победы. Главный императорский советник одним ударом искоренит эту заразу и докажет, что есть способ возвысить человека до бога.
Империя обретет невероятную мощь, коей никто и никогда не обладал прежде, наступит эра богов, сотворенных из обычных людей. Их страна будет навеки защищена и сумеет жестоко расправиться со всеми, кто проявит неповиновение, как внутри государственных границ, так и за их пределами. Империя сможет завоевать любые ресурсы, заявить права на любую землю и будет процветать как никогда прежде.
Золотой век стабильности, которой никто не смог бы угрожать. Эпоха процветания и безопасности, которая станет наследием Цай Цзина.
И гора Ляншаньбо прекрасно подойдет на роль испытательного полигона.
Впервые за долгие дни Лу Цзюньи вернулась домой до темноты. Ее рабочее место и все исследования во Внутреннем городе обратились в ничто, поэтому присматривать ей было больше не за чем. Тех своих людей, кто остался в живых и не был ранен, она распустила по домам. Если Цай Цзин спросил бы об этом, она сослалась бы на то, что им недостает компетенции, чтобы принимать самостоятельные решения в отсутствие начальников.
И это не было бы ложью. Те, чья помощь была бы неоценима больше всего, оказались в числе тех, кто все и разрушил.
Она могла бы попробовать обратиться за помощью к одному из алхимиков, поскольку сама едва ли что-то в этом понимала, но тех было лишь двое, и оба погребены под обломками. Теперь ей придется самой делать опасные предположения и надеяться на лучшее. Неосуществимая задача нависла над ней, точно накренившаяся скрипящая башня, грозящая рухнуть и раздавить ее.
Если он будет недоволен ее результатами, то… какую часть империи Цай Цзин готов уничтожить ради своей мести?
Онемевшими пальцами она составила еще несколько списков руд, порошков и вытяжек из животных и растений, а также собрала все возможные алхимические свитки и трактаты и все потрепанные инструкции Фань Жуй, которые только смогла разыскать в руинах. Она могла это сделать. Она должна это сделать, и сделать без чьей-либо помощи. Она чувствовала себя неуклюжей, считала, что ей недостает знаний и чутья, однако она старалась внушить себе, что долгие годы изучала теорию алхимии… Но ведь то было лишь игрой в науку! Какой же наивной дилетанткой она тогда была!
Но все же, пусть она не была подкована в практической части вопроса, а Фань Жуй скрывала свои подлинные мотивы, однако была мастером своего дела, и Лу Цзюньи успела многому у нее научиться. Ее познания резко возросли. Она вполне могла добиться успеха.
Ведь иного выхода у нее не оставалось.
Она нашла в себе силы раздать дополнительные распоряжения, делая вид, что обладает властью, которую совершенно не ощущала. А после вернулась в свой пустой дом, чтобы собрать вещи в дорогу.
Не совсем пустой – слуги кинулись встречать ее, вернувшуюся в столь непривычное время. Но без ее дорогой Цзя их почтительные приветствия были все равно что тихое эхо, гулявшее по склепу, где не имелось места ничему живому.
«Моя дорогая Цзя, я поступила с тобой плохо. Не уверена, как, когда и что я могла бы сделать, чтобы все пошло иначе, но ты точно знала бы, что делать. Ты могла бы сказать мне, позволь я тебе это. Я была такой дурой, думая, что у меня все под контролем.
Думая, что у меня все под контролем».
Она оттолкнула свою дорогую Цзя, и теперь та ушла. Быть может, насовсем. Даже если она решит вернуться, то высока вероятность того, что сама Лу Цзюньи никогда больше не переступит порог этого дома. Армии и войны, отчаянные битвы и божьи клыки, которые сотрут все с лица земли, только если она это не остановит, но даже если ей это удастся, единственным, чего она добьется, будут лишь чуть меньший масштаб разрушений и смерть ее друзей вместо гибели ни в чем не повинных крестьян.
Ее губы зашевелились, чтобы с мертвенным спокойствием отдать указание слугам подготовить все к недельному путешествию. Одна из служанок, та, что постарше, осторожно спросила, нужно ли подготовить для нее ванну, и только тогда Лу Цзюньи осознала, что она, должно быть, выглядит точно призрак – в порванной одежде, с волосами и кожей, покрытыми коркой грязи.
Вода и свежая одежда не помогли избавиться от чувства вины, которое терзало ее изнутри.
Делать ей было нечего, и ноги сами потащили в кабинет. Вчерашнее письмо от ее дорогой Цзя все еще лежало на столе пустой стороной вверх.
Если она не вернется, то… нужно самой ей написать.
Она отбросила полы одеяния и присела. Взяла брусок чернил и принялась растирать его тщательными, выверенными движениями. Смешала их с водой, подняла тонкую кисточку. Мягкий кончик из шерсти животного завис над чернильным камнем.
Она замерла. Она, которая прежде писала так много слов так много раз. Наконец она обмакнула кончик кисти и вывела лишь:
– Прости меня.
Она откинулась назад, ее кожа покрылась потом, как после изнурительной пробежки. Этого, конечно, недостаточно, но это все, на что она сейчас способна.
Она сидела неподвижно, глядя на написанные слова, от всей души надеясь, что те сумеют сказать ее дорогой Цзя гораздо больше, смогут передать все мысли, что она не сформулировала. Она сидела в таком положении, пока взгляд ее не остановился на очаге в кабинете, на обвиняющем мазке пепла и сажи – еще одном доказательстве того, что она кого-то подвела, подвела свою подругу, и сегодня тоже, ведь она помогла им спастись лишь для того, чтобы вскоре их убить. Она изо всех сил старалась не предавать никого и ничего: ни своих друзей, ни собственные идеалы, ни империю, ни советника, но в итоге все равно предала всех и каждого.
Слова с сожженного листка вновь вспыли в памяти, рассказывая сказки о свободе. О великом походе во имя справедливости и доблести. Об освобождении от жестких ограничений, навязанных людям в зависимости от их пола и общественного положения; от таких же навязанных браков, которые были ни чем иным, как темницей; от властей, что выступали тюремщиками; от заимодавцев, только и ждущих случая, чтобы вонзиться зубами в людское отчаяние.
О диком и прекрасном месте, полном богатств и совершенства, где царила истинная справедливость, где людям не приходилось выбирать между нескончаемыми предательствами и изменами, но они всегда могли быть уверены, что правда восторжествует.
Рождаемые образы были достойны кисти поэта, но Лу Цзюньи запомнила достаточно.
Она прижала ладони к столу, биение сердца грохотом отдавалось у нее в голове. А после она бережно отложила в сторону записку для своей Цзя и достала новый, чистый лист. Она вновь растерла чернила, размеренно, словно исполняя таинство ритуала, потом добавила воды. Опустила в них кисть точным и выверенным движением, и затем ее рука замерла над пустым листом.
Долгое время она оставалась неподвижной, точно резная статуя. Она убеждала себя, что первый мазок кисти не станет чем-то неотвратимым и она еще тысячу раз сможет передумать. Но в глубине души осознавала, что в тот момент, как чернила лягут на бумагу, решение ее будет окончательно принято.
Стоило ей начать, как слова стали медленно, но уверенно появляться, точно кто-то невидимый вел ее руку до самого последнего решительного мазка.
Она сидела, уставившись на то, что написала. Молча, не двигаясь, словно погружалась в безмятежный пруд, позволяя его водам поглотить себя без остатка.
Потом она припудрила влажный лист, аккуратно сложила его между несколькими другими и отпустила слуг. И только когда осталась в полном одиночестве, она взяла бумагу и понесла ее в дальние комнаты. Лист жег ей руку.
Ее печатный станок уже несколько недель пылился без дела. Лу Цзюньи зажгла лампы и расположилась между огромными шкафами круглой формы, крутанула их, чтобы достать из их недр и перебрать резные деревянные блоки, которые ей были нужны. В этом деле сноровки у нее было достаточно, потому едва наступил вечер, как она уже закончила составлять печатную форму.
Она подготовила пресс к работе. Перевернутые иероглифы взирали на нее из стройных рядов, точно резные солдатики, вытянувшиеся по стойке смирно.
Она намеренно не стала вновь вникать в значение этих строк. Обращала внимание лишь на то, чтобы символы располагались в той же последовательности, что и на бумаге.
Она так часто работала с печатным станком, что у нее была целая кладовая, забитая аккуратными стопками уже нарезанной бумаги. Тысячи готовых листов. Широкая кисть, обмакнутая во влажные чернила, закрашивала заготовленные блоки, пока они не засияли черным. Она уложила бумагу, а затем аккуратно оттиснула на ней иероглифы.
Первый лист был готов.
Она вытерла чернила с рук и уже предвкушала увидеть, сколько сможет напечатать к утру.
Тихий предрассветный час застал ее в дальних комнатах одного из постоялых дворов, где она передавала слитки серебра и толстые пачки печатных листовок женщине в залатанном переднике. А после она оказалась в переулке в компании ухмыляющегося беззубого мужчины, который толкал телегу с кашей. Затем в пропитанной благовониями монастырской кумирне, в прокуренной игорной зале, потом в борделе перед его хозяйкой, о