Рассказы⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Альберт ГумеровБольше жизни⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Этот рассказ посвящается Тимуру Бекмамбетову и Эмили Отем».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
День с самого утра выдался каким-то странным. Сгорел чайник; соседка по квартире проспала занятия, чего с ней никогда не случалось; кот отказывался есть вкусняшку «Вискас»; Кирилл не звонил, а уже подошло время обеда…
Едва Алиса подумала о Кирилле, едва непроизвольно улыбнулась, как зазвонил сотовый.
— Привет, — голос глубокий, с небольшой хрипотцой. Такой родной.
— Привет.
— Есть планы на обед? — ее улыбка была полна солнечных зайчиков и до неприличия хорошего настроения.
Алиса заметила его на противоположной стороне улицы задолго до того, как Кирилл подошел к светофору с «зеброй». Когда они разговаривали по телефону, странность сегодняшнего дня отпустила девушку, сейчас же она нахлынула буквально отовсюду, навалилась непомерным для психики грузом, захлестнула волнами нервного срыва.
А потом Алиса увидела кролика. Обычный белый кролик, выряженный в черный рваный фрак, из-под которого торчала ярко-красная жилетка и дурацкий мятый цилиндр с фиолетовым отливом. Ростом кролик был чуть ниже Кирилла.
Кирилл, кстати, о существовании кролика не подозревал, а тот уже подкрался к нему сзади… разинул слюнявую пасть с желтыми зубами… потянулся к шее… Из заляпанных жиром лайковых перчаток торчали скрюченный человеческие пальцы с обгрызенными ногтями.
Алиса не выдержала — закричав, рванулась к любимому… Кролик взглянул ей прямо в глаза, одернул фрак и прыгнул в зиявший неизвестностью открытый канализационный люк. Не задумываясь, Алиса прыгнула следом.
Секунды тянулись, а она всё падала и падала. Падение давно превратилось в полет, и полет этот казался бесконечным. И вот тогда на нее напал страх. Алиса поняла, что сходит с ума. С быстротой и неотвратимостью мчащегося на Анну Каренину поезда.
С ужасом вглядываясь в темную бездну под собой, она не видела ровным счетом ничего. Что же с ней происходит? Где она вообще находится?
И только девушка собралась себя жалеть, как рядом с ее левым ухом кто-то деликатно кашлянул. Резко мотнув головой, Алиса увидела то же, что и внизу — тьму и безумие.
— Держи себя в руках, — перед лицом девушки прямо из мглы нарисовалась улыбка. Острые зубы, шершавый язык… Затем вокруг этой улыбки из ничего начало формироваться лицо и всё остальное тело.
Кот. Рядом с Алисой парил чуть полноватый, но очень симпатичный кот. С острыми зубами и длинными когтями.
— Что бы ни происходило — держи себя в руках, — голос вкрадчивый, мягкий.
— Кто ты? — растерянно, с нотками паники в голосе спросила Алиса.
— Кот герцогини. Ну, она считает, что я ее кот. Все зовут меня Чеширским Котом, — он вновь улыбнулся.
— Я буду звать тебя Чеширом…
— Можешь звать меня Ромычем, — рассмеялся кот. — Если тебе так будет удобнее.
— Удобнее, спасибо, — Алиса всегда была воспитанной девочкой. — Куда мы летим?
— Это кроличья нора, — констатировал Чеширский Кот по имени Ромыч, после чего радостно возвестил:
— Вот мы и прибыли!
Удар оказался просто чудовищным…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Удар оказался просто чудовищным… Тело отлетело на несколько метров, проехалось по асфальту и замерло, словно изломанная кукла. Все произошло за считанные секунды: вот Кирилл улыбается Алисе, вот она хмурится, вот резко вскидывает руку, кричит и срывается с места… прямо под колеса проезжающих автомобилей. И если двигавшийся по правому ряду водитель успел затормозить, то следующая машина на всем ходу влетела в девушку. С чего она вообще рванулась на красный?
Алиса лежала на раскаленном московском асфальте, а прохожие, водители, пассажиры — все застыли в горячем воздухе, как мухи в янтаре. Ступор — вечный спутник стрессовых ситуаций.
Кирилл вышел из оцепенения первым. Он кинулся к любимой, прикоснулся и тут же отдернул руки — вдруг это как-то ей повредит? И только после пришла здравая мысль вызвать скорую.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Съехав до земли по вороху палой листвы, вдалеке Алиса увидела белое пятно, которое не могло быть чем-то иным, кроме кролика-переростка. Впрочем, в скором времени пятно исчезло из виду, что несказанно расстроило девушку — была уверенность, что она сможет вернуться, только если догонит странное существо в мятом цилиндре.
— Держи себя в руках, — Чешир улыбнулся, обнажив острые зубы. — Я знаю, где и как его найти.
— Так пойдем, — лукавое спокойствие кота начинало изрядно раздражать.
— Пойдем, — легко согласился Чешир. — Только сперва заглянем к кое-кому.
Сказать, что они были странными, значило бы сильно смягчить впечатление. За столом сидели престарелый заяц и печального вида небритый мужик в клетчатой рубахе. У зайца глаза смотрели в разные стороны, и он отчаянно спорил сам с собой на разных языках. Рядом со столом стояла больничная каталка, на которой тихо-мирно возлежала мышь. К тому, что животные здесь размерами с невысокого человека, Алиса уже привыкла. От мышиной лапки тянулись провода к реанимационному монитору, аппарату искусственной вентиляции легких и капельнице. Кома.
— Она спит, — поймав взгляд девушки, многозначительно заметил бородатый, после чего представил своих знакомцев. — Ее зовут Соня, это Мартовский Заяц, а я Шляпник.
— Но на вас нет шляпы, — вырвалось у Алисы.
— Сапожник без сапог, — философски заметил небритый. — Чайку не хочешь?
— Не откажусь, — Алиса решила держаться предельно вежливо.
Шляпник встал, налил крепкого чая в чашку без донышка, отчего по заляпанной скатерти поползло еще одно огромное пятно. Удивленно взглянув на оставшуюся пустой чашку, бородач хмыкнул, подлил себе и Мартовскому Зайцу, затем подошел к Соне. Приподняв отбитое донышко, он налил немного чая в капельницу и молча вернулся на место. Алиса была в шоке.
— Она же умрет, — тихонько прошептала девушка внезапно материализовавшемуся на соседнем табурете Чеширу.
— Вряд ли, — беззаботно заметил кот. — Они тут годами пьют. Ничего не меняется.
Посуду вокруг себя Ромыч расставил таким образом, что стол своим видом стал напоминать диджейский пульт, с чайными ложечками ручек, блюдцами вертушек и печеньками клавиш.
И тут она услышала гул. Он все нарастал и нарастал. Окружающие, казалось, не обратили на шум никакого внимания, но у Алисы вскоре зубы начало ломить от неприятного звука. Вся сумасшедшая компания продолжала заниматься своими делами, словно в мире нет ничего важнее, чем то безумие, в котором они замерли, как пришпиленные иглой садиста насекомые.
Вскоре в безликом гуле стали слышны отдельные звуки — лязг, шипение, стук железа.
— Что это?! — не выдержала, наконец, Алиса.
— Брандашмыг, — оторвавшись от чашки, ответил Ромыч-Чешир таким тоном, словно это всё объясняло. Мартовский Заяц затрясся в припадке, Шляпник вжал голову в плечи, Соня продолжала пребывать в царстве грез, внутривенно попивая свой чаек.
— Брандашмыг гонится за тобой, — Чешир съел печенье, невозмутимо запил черным, как сердце вампира, напитком. — Он не убьет тебя, не бойся. Приведет к Королеве.
— И что меня ждет у Королевы?
— Голову с плеч! — кривляясь, заорал кот. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он копирует Красную Королеву. Алиса улыбнулась.
А потом появилось чудовище…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А потом появилось чудовище… Вернее, появилось оно не сразу. Сначала, в больнице, Кирилл пытался держать себя в руках, несмотря на то, что врачи и медсестры футболили его из одного кабинета в другой, отмахиваясь, как от назойливой мухи. Он бился, как рыба об лед, об их безразличие, пытаясь найти выход. Надежда сменялась злостью, злость — ненавистью, ненависть потихоньку уступала место отчаянию… Всё это время Алиса была в коме. Узнав, что она жива, Кирилл был на седьмом небе от счастья, тогда ничего важнее просто не было, а все переломы, повреждения внутренних органов, разрывы, казались просто временными неудобствами.
Когда врачи оповестили его о том, что скоро отключат Алису от искусственного жизнеобеспечения, ощущение было такое, что у Кирилла изнутри вынули какой-то стержень, позволявший держаться и не подпускать отчаяние даже близко.
И вот, лелея свою боль и утрату на скамеечке у больницы, он не обратил внимания на мужчину, присевшего рядом.
— Я могу помочь, — сочувствия в голосе было ровно столько, чтобы человек поверил. А Кирилл был в таком состоянии, что готов был поверить любому, ухватиться за любую соломинку, лишь бы его Алиса улыбалась, гладила его по щеке, хмурилась, плакала, жила…
— Как? — что еще он мог спросить?
Мужчина оказался практикующим врачом в частной клинике. Шикарный костюм, модельные ботинки, дорогое авто — всё как положено. За определенную плату Алекс — так он представился — обещал устроить всё так, что Алису переведут к нему, где в ее теле не только будут поддерживать жизнь, но и пытаться вывести девушку из комы.
Конечно же, Кирилл согласился. Конечно же, он был почти счастлив. Конечно же, всё обернулось кошмаром.
Лечение стоило денег. Не астрономических, но на регулярной основе. Посещение больничной кассы превратилось в своеобразный ритуал. В жертвоприношение. Сперва Кирилл справлялся. Вкалывал, как проклятый на двух работах, и этих денег было достаточно. Потом перестало хватать и их, и настал черед продать машину. Затем вещи…
Когда в квартире не осталось ничего, кроме компьютера и матраса, Кирилл принялся занимать деньги у друзей, знакомых, знакомых знакомых…
Потом настал момент, когда на Кирилла неожиданно снизошло просветление: он понял, что такая огромная квартира для одного человека — это слишком много.
В какой-то момент, сидя на жестких пружинах койки в дешевом хостеле, Кирилл осознал, что остался совсем один. Да, была Алиса, ради которой он всё это делает, но она постепенно начала превращаться в цель, в абстракцию… Очень долго он сидел, прислонившись к стене, лелея свою обиду на окружающих, на жизнь, свое одиночество, беззвучно рыдая и размазывая сопли по давно небритому лицу… Денег взять было неоткуда.
Нет денег — нет оплаты. Не оплаты — нет лечения. Нет лечения — нет жизни… для кого-то другого. Размышлял он не больше минуты — ни о каких вопросах морали речи не шло, Кирилл просто обдумывал, где удобнее и безопаснее всего устроить засаду.
Выбрав вход в подъезд одного из домов, он направился к намеченной цели и занял идеальную для нападения позицию: на него самого свет не падал, зато отлично показывал всех, кто входит.
Парень. Молодой. Спортивного телосложения. Одет прилично — наверняка куча бабла в портмоне… Нет, слишком рискованно — вполне можно самому получить на орехи, а то и вовсе сесть.
Две девушки. Симпатичные. Очень. Без шансов — даже если одну скрутить, другая наверняка успеет поднять такой шум, что уйти ему уже не удастся.
О, самое то! Наконец-то удача! Старичок. Опрятненький такой, в костюмчике.
Увлекшись охотой, Кирилл не заметил, как в нескольких шагах от него от стены отделилась тень.
Предвкушая легкую добычу, он даже не успел понять, что происходит. Парализовавший тело разряд удивил Кирилла. А потом пришла тьма.
— Я следил за тобой от больницы, — Алекс выглядел расстроенным. — Понял, что как раз сегодня ты готов решиться на всё. А теперь задай вопрос: оно того стоит?
Кирилл медленно поднял взгляд и впился им в доктора. Как он его сейчас ненавидел!
— Стоит, — ни голосом, ни жестом, впрочем, Кирилл своих эмоций не выдал. Жизнь Алисы полностью зависела от этого человека. — Не стоило бы — не стал бы мараться… Алиса, она… Она чудесна. Она лучшее… Нет, она — единственное, что у меня есть… Я люблю ее. Больше себя. Больше жизни.
— Тогда делай то, что должен. Без колебаний. Но других не трогай. Их жизни так же дороги, как и жизнь твоей Алисы. Понимаешь?
Кирилл кивнул. Конечно, он понимал. Но люди за окном… Они все были для него чужими. А чужие люди вроде как и не существуют вовсе — они лишь декорация твоей собственной жизни.
— Доктор… — Кирилл тяжело вздохнул. — Если вы не найдете донора — Алиса умрет?
— Да, — Алекс был не из тех, кто любит ходить вокруг да около.
— Какие нужны анализы?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чудище гремело железом, лязгало поршнями и выглядело устрашающе. Настолько, что Мартовский Заяц слова не мог вымолвить ни на одном знакомом ему языке, а лишь трясся от страха и клацал зубами.
Едва монстр выбежал к краю поляны, где происходило чаепитие, он остановился, мотнул ржавой башкой в сторону девушки и вместе с паром выдохнул одно-единственное слово:
— Беги.
И Алиса побежала. Она бежала, и легкие обжигало огнем, а за ней гналось стальное воплощение кошмаров, настоящее чудовище. Монстр неумолимо настигал девушку, она понимала, что вряд ли сможет скрыться от этих когтистых лап, а потому, когда она уже почувствовала кожей горячее дыхание чудища, она резко остановилась и повернулась к нему лицом. Чудовище отреагировало мгновенно — оно встало, как вкопанное, фыркнуло и принялось обходить девушку по широкой дуге. Склонившись над Алисой, монстр приблизил к ней железную морду. Чешуйки ржавчины сыпались на землю, чудище было старым и неухоженным — девушка удивилась, как этот кусок рухляди вообще мог передвигаться, не то что гнаться и догонять. Вытянув руку, Алиса прикоснулась к лампочке правого глаза. Левый был выдран «с мясом», и пучок проводов неприкаянно торчал из ржавого чрева.
— Бедненький, — прошептала девушка, поглаживая ладонью шершавую от коррозии щеку стального чудовища. — Как же тебе, наверное, больно.
— Он тебя не слышит, — Чешир, как всегда, появился совершенно неожиданно.
— Почему ты так считаешь?
— У него аккумуляторы разрядились. Смотри, он же застыл и не двигается, — кот зацепил когтем лист обшивки на боку Брандашмыга и без усилий отодрал изъеденную временем пластину. Под обшивкой искрило и едко пахло. — Я давно говорил Красной Королеве, что надо бережнее относиться к своим игрушкам. И знаешь, что она мне ответила?
— Голову с плеч? — из уст Алисы это прозвучало наполовину вопросом, наполовину утверждением.
— Именно, — Чешир взглянул на часы. Девушка успела заметить, что стрелка бежит в обратную сторону. — Пойдем, я отведу тебя к Кролику, раз он тебе так нужен. Правда, сперва познакомлю тебя еще кое с кем.
Если кот не врет, приключение подходило к концу…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Приключение подходило к концу. Выбор он уже сделал, решение принято окончательно и бесповоротно, откладывать дальше смысла нет.
Пожалуй, жизнь его можно назвать скучной и заурядной, да так оно, скорее всего, и было, однако даже в такой череде серых дней есть яркое и до умственного затмения красивое пятно — солнечный зайчик, расплескавшийся лучиками по грязным стенам обыденности, та, без которой жизнь теряла вкус, цвет, смысл… Алиса. Его Алиса. Его маленькая милая девочка, лежащая сейчас под белоснежным покрывалом в больничной палате.
Кирилл аккуратно сложил листок бумаги, положил его в карман, набрал номер Алекса.
— Доктор, я готов. Не опаздывайте, — положил трубку и уже для самого себя шепотом добавил: — Надеюсь, отторжения не будет, и все органы подойдут.
Вспышка боли была яркой, но короткой.
…парк, карусели, сладкая вата, папа, мама, шум-гам, толпы других детей с родителями…
…школа, красивая форма, учителя улыбаются, ощущение праздника и волнение…
…такой смешной и пушистый котенок, которого папа подарил на день рождения…
.. Алиса пахнет цветами…
…нет ничего более жестокого, чем смерть близких…
…а университет — та же школа…
…а Алиса всё так же пахнет цветами…
.. Вернись, Алиса…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Гусеница все время улыбалась. Может, дело было в добродушном характере, а может в кальяне, мундштук которого она то и дело посасывала. Судя по запаху, там был далеко не табак. Растаманская вязаная шапка, из-под которой выбились дрэды, один наушник в ухе, другой висит на груди, пока гусеница разговаривает. Из наушника позитивно вибрирует «Three Little Birds» Боба Марли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— «Exodus» 1977-го года, любимый альбом, — комментирует гусеница, вновь собирая узором морщины вокруг лучезарной улыбки. Видно, что гусеница очень стара. — Так чего ты хочешь, детка?
— Поймать белого кролика.
— Зачем? — глаза сощурены, улыбка лукавая, не хуже чешировской, клубы дыма обволакивают лицо.
— Чтобы вернуться.
— Так ты хочешь поймать кролика или вернуться? А, детка? — смех у старухи сухой, как листья, тлеющие сейчас в кальяне.
Над ответом Алиса раздумывает всего мгновенье.
— Вернуться.
— Это просто, детка, — гусеница подается вперед, из-за чего чуть не падает со шляпки гриба. — Иди сюда.
Алиса послушалась. Наклонилась к старухе, вплотную приблизила лицо, вгляделась в синие в крапинку глаза. Гусеница выдохнула дым прямо девушке в лицо. Алиса поняла, что падает в бездну…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
На поправку она шла просто феноменально быстро. Уже вполне могла сидеть полулежа. Скучала по Кириллу. Очень. Странно и обидно, что он до сих пор так ни разу и не зашел. На все звонки бездушный робот отвечал, что абонент находится вне зоны действия сети. Неужели всё? Очень подло бросать ее вот так, когда он больше всего ей нужен. Подло и трусливо.
Когда она в очередной раз стала донимать врача, навещал ли ее такой-то молодой человек, Алекс — так звали доктора — протянул ей сложенный вчетверо замызганный листок бумаги.
Читая выведенные нервно-ломанными линиями буквы кирилловского почерка, Алиса хмурилась. Буквы складывались в слова. Слова — в предложение. Но она все равно ровным счетом ничего не понимала. Перечитывала раз за разом и не понимала. Там была всего одна фраза: «Я люблю тебя больше жизни».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Алексей ЖарковМетёлка⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Некоторые паразиты имеют до двадцати стадий развития. Каждый раз это новое существо… Смысл существования многих — быть съеденными более крупным животным, чтобы с его помощью обрести новую форму и продолжить свой путь. В Юго-восточной Азии люди едят всё».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Над курортным городом висела мгла. Уличных фонарей не хватало, с темнотой боролись магазинчики, облепившие первые этажи широкой центральной улицы. К ней, как к горному потоку, сходились, выныривая откуда-то из чёрной невесомости, ручейки узких улиц, кривые переулки и сырые проходы между домами, в которые страшно было заглядывать. Они казались зловещими трещинами в высоких серых скалах, ущельем зажимавших улицу. Река текла и бурлила, и в ней барахтались люди. Туристы плыли в небольших грузовичках с хромированной клеткой вместо кузова — нечто среднее между автобусом и мотоциклом, прозванное ими самими «тук-туком». Обычно внутри такого транспорта располагались две скамейки и поручни, а забраться и выбраться из него можно было только сзади.
Тёма и Лена прыгнули внутрь, и Тёма протянул водителю сотню, тот обернулся, примеряясь к бумажке. Тёма посмотрел на дорогу — на скутеры и столбы, на светофор, моргнувший красным, и в водительском зеркале заднего вида снова увидел лицо водителя. Ещё одно. Точно тот смотрел и на дорогу, и на Тёму одновременно. Первое лицо подмигнуло, протягивая сдачу, а второе, что краснело в зеркале, продолжало смотреть вперёд, следило за светофором, даже глаза не моргнули. Загорелся зелёный, «тук-тук» загудел и ускорился, инерция посадила Тёму на скамейку.
«Это невозможно, — решил он, — наверное, я просто устал».
Так оно и было — они с Леной прилетели ближе к вечеру, перед этим час дороги до аэропорта, два часа на регистрацию, девять в самолёте, два в автобусе до гостиницы, час на расселение — поспать им не удалось нигде, даже в самолёте. С вечера Тёму одолевала невыносимая усталость, перед его глазами то и дело проплывали, выныривая и снова погружаясь в неразборчивую муть, события этого огромного необычного дня. Там в самолёте Лена села у окна, подолгу рассматривала облака и землю, ей нравилось, но она постоянно бегала то за водой, то за соком, то ещё куда-то, Тёме это надоело, и он захватил её местечко, наказав таким образом за мельтешение, а потом на посадке Лена тянулась над ним, высматривая в окно вечерний город, огоньки, и обсыпанную ими кромку моря, а ему стало немного стыдно, что ему всё это не интересно, а место он занял. Как сыч. Как будто совершил подлость, поступил несправедливо, отнял у неё что-то хорошее, а самому при этом не особо нужное. Хотел извиниться, но удобного момента не выпадало, так и спустился с этим червивым чувством на землю. Грызли и грызли его эти червяки, надо было их как-то унять, исправить всё. Правда, не совсем понятно, что именно.
К ночи он вымотался окончательно: звуки, цвета и запахи поплыли. «Тук-тук» скакал по дороге, вокруг тарахтели скутеры, мелькали огни витрин и лавок, ветер разносил незнакомые запахи, а в носках отчаянно потели ноги. «Эх, надо было идти в сандалетах», — сожалел он, вдыхая тягучий, пропитанный липкой влагой воздух.
— Лучше бы мы дома поели, — сказал он, поворачиваясь к Лене. — Ну, где-нибудь в гостинице.
— Там всё было закрыто, — отозвалась Лена.
Возражать не стал — может, и правда. Ещё раз посмотрел на водителя — голова репой, между слипшимися волосами проплешины блестят, переливаются словно медовые, затылок самый обычный, в зеркале жёлтое лицо. Одно. Всё как будто в порядке.
Улица, в начале которой они высадились, тянулась от шоссе к набережной. Туда, где нежное море поглаживало волнами песок, а туристы неторопливо бродили под кокосовыми пальмами, под их огромными орехами, готовыми в любой момент свалиться, расколов кому-нибудь череп. Концентрация магазинов, ресторанов и клубов здесь казалась максимальной. Лена тут же устремилась вперёд. На ней был тонкий сарафан, белый с фиолетовым рисунком, и лёгкие босоножки. Золотистые волосы собраны в слегка растрёпанный пучок, на спине играла светом застёжка-молния — эта будто шепталась с Тёмой, поблёскивая о чём-то хорошем, нежно и страстно одновременно. Сейчас бы в тихий уютный номер, к этой тоненькой застёжке с запахом волос, к нежной Ленкиной коже и тёплому прерывистому дыханию у виска.
Но Лена неслась вперёд, как кавалерист в атаку. «Точно метёлка» — мысленно согласился Тёма с тёщей: так она её называла — «наша рыжая Метёлка». Собравшись с силами, он ускорил шаг и догнал её под вывеской «Игровой клуб русский биллиард». Вот так, с ошибкой. Такой вот иностранный ошибочный русский, словно поддельный. Здесь над толпой звучали всякие языки, вывески слушали их и повторяли, не особо заморачиваясь грамотностью.
— Ух ты! — Метёлка застыла у лавки с фруктами, расправляя сарафан, — что это?
Тёма встал рядом и рассеянно посмотрел на фанерный прилавок, заваленный экзотическими фруктами. Манго, бананы, личи, одни лохматые, другие чешуйчатые. Что-то розовое, похожее на облысевший ананас, какие-то шишки, будто панцирь муравьеда, желтоватые звездообразные огурцы, черти-что, да и сама продавщица, как ещё один неведомый фрукт. Низенькая, кругленькая, чёрная, словно муха, она разделывала огромный, ещё не успевший раз-воняться дуриан — движения точны, сок блестит на широком ноже, короткие пальцы умело потрошат мякоть. Тёму заворожили её движения, танец рук, танго пальцев, но что-то было в этом странное, что-то невозможное, что-то невыносимо непривычное резало взгляд. Он присмотрелся. Склонился над телегой, рассматривая её мельтешащие пальцы.
Пальцев было семь. Семь пальцев, а на другой руке — восемь, по два больших.
Мороз по коже.
— Ладно, потом, — встряхнулась Метёлка и понеслась дальше.
Они вновь поплыли по улице, то и дело натыкаясь на медлительных стариков, обходя и пропуская встречных. Мимо, звеня цепями и громыхая багажниками, летели скутеры, на стенах пылали вывески, в лужах под ногами рассыпались витрины. Кругом всё гудело, тряслось, взрывалось, дёргалось, разлеталось и вновь собиралось, как в калейдоскопе. В этом безумном потоке, будто потерянные в Саргассовом море, они держали курс от одной макашницы[3] до другой.
Через сотню метров Лена снова застыла у лавки с соками, перебирая глазами разноцветные запотевшие бутылочки. Тёма встал рядом, прилепившись взглядом к монаху, топтавшемуся у телеги с лотерейными билетиками. Тёма никак не мог разобрать, мужчина это или женщина: голова лысая, но по лицу не определишь. Он придирчиво сосчитал пальцы на руках монаха и, найдя их количество правильным, немного успокоился, перевёл взгляд на ноги, и тут в глаза вновь полезли черные пульсирующие пятна.
Буддистские монахи должны ходить босиком, только за сотни лет роста производства всевозможной бытовой дряни это правило бесповоротно устарело, в XXI веке под ногами человека могло оказаться что угодно. Ходить босиком по городу стало опасно. Монах у телеги с лотерейными билетами имел на ногах старые кожаные вьетнамки, от вида которых Тёме вновь почудилось, будто всё происходит не на самом деле, а на экране, не с ним, а сам он топорщится в удобном кресле, как разваренная картошка, придавленная богатырской ложкой двухдневной усталости. Лысый человек в горчичном одеянии мялся перед лотком в шлёпанцах, большой палец на его левой ноге сросся с указательным, заключив ремешок вьетнамок в непрерывное кольцо тёмной огрубевшей кожи. Ремешок словно врос в стопу, или сросся с ней.
Или это была не стопа.
Или не вьетнамка.
Голова снова закружилась, всё поплыло. Тёма зажмурился, растирая глаза. Странный монах пропал, растворился в пёстром шуме, вильнув на прощание запахом какой-то приторной специи. «Тоже потом», — буркнула где-то рядом голосом Лены цветастая темнота, и Тёма привычно устремился вдогонку, ориентируясь на её рыжий хвостик, как на противотуманную лампочку впереди едущей машины.
Наконец, она нашла ресторан, если верить запаху — рыбный, хотя Тёма был готов засесть в любой, а в идеале — залечь. Вспомнились тюфяки, расшитые золотом арабской вязи, изнеженные в своём роскошестве.
Меню представляло из себя толстую расхристанную папку с ламинированными изображениями блюд, посеревшими от мелких царапин и утратившими свою первозданную фотографическую яркость. Лена долго листала меню, сопела и хмурилась, затем ткнула пальцем в пару страниц и на столе мгновенно появились тарелки с горячей едой, словно они только и ждали, когда их закажут, томясь в каких-нибудь безвоздушных закромах кухни. Официант поставил тарелки, забрал меню и улыбнулся, а Тёма зачем-то посмотрел ему в рот, и увидел там желтоватые зубы. Одно мгновение, но его хватило — эти зубы состояли из горизонтальных секций, похожих на панцирные пластины мокрицы, и слегка шевелились, блестящие и склизкие, едва прикрывая белёсый язык, походивший на дрожащее в густых соплях мушиное брюшко, внутри которого тоже что-то ворочалось или вертелось, мелькая чёрными сгустками.
Тёме сделалось не по себе, сердце заколотилось чаще, он с ужасом уткнулся в тарелку — не обнаружится ли там тоже какое-нибудь неестественное движение, гадость, в глубине этой маслянистой жижи, где-нибудь под торчащим над поверхностью супа плавником. Но есть хотелось не меньше, чем спать. Официант ушёл, и память о нём тут же выдавил голод. Впитал, как губкой, точно и не было ничего.
— Очень острое, — запивая водой, сообщила Метёлка, — ты осторожней.
Тёма наполнил ложку, понюхал и осторожно коснулся супа передними зубами. Через мгновение у него загорелся весь рот, пламя перекинулось в нос, обожгло гортань, он вернул ложку в суп и тоже схватился за стакан.
— Черт, что это?!
Однако голод пересилил и перец. Разбавляя суп водой, и посмеиваясь над тарелочкой с маленькими зелёными перчиками, что официант принёс на тот случай, если еда вдруг покажется гостям недостаточно острой, они съели почти всё. Но от такой немыслимой остроты Тёму слегка затошнило, и он выскочил на улицу, глотая душный воздух.
— Всё, поужинали, — процедил он, — теперь в номер, спать. Я очень устал.
— Ага, — согласилась Лена.
Тёма усомнился в этом чересчур быстром «ага» и оказался прав. Метёлке, как зажиточному дикарю, залетевшему в супермаркет, хотелось всего и сразу. Она так и норовила сейчас же всё успеть и попробовать. Как будто этот день был у неё последним в жизни. Между тем мрак Тёминой усталости густел с каждой минутой, и застывал, как клей, концентрируясь где-то на подошвах. Ноги потяжелели и с каждым шагом отлеплялись от асфальта всё трудней. Хотелось лечь и заснуть. Мрачные закутки переулков стали казаться уютными, пышные коврики магазинов манили своей мягкостью, а выставленные на улицу огромные чемоданы, открытые для продажи — представлялись комфортными кроватями, идеально подходящими для сна.
Тёма водил головой, стараясь не вырубиться окончательно: мимо плыли фигуры и лица… над толпой невысоких людей, словно грязные айсберги, возвышались большие и бледные европейцы… бесформенные, прыщавые, помятые, с неровными зубами… словно уродливые сказочные тролли, они петляли по тротуарам, ища свой Титаник… в желтке навязчивых ламп, перебирали ногами и сжимали пухлыми пальцами свои округлые кошелёчки… рядом с ними струились девушки, тонкие и стройные, как дым от индийских благовоний, только из янтаря… прекрасные азиатские пленницы ростом в плечи… своему жирному… европейскому… айсбергу…
Шоссе, наконец, остановка «тук-тука». В глубине переулка светились лавки. От них несло жареными креветочными палочками и ещё какой-то незнакомой сладковатой копотью. Тёме вспомнились мухи, которых они с друзьями жгли на булавках во времена школьных каникул. Такой же был запах…
— Это же насекомые, — восхищенно шепнула Лена, высматривая в переулке телегу макашника, — надо же попробовать.
Тёма поплёлся следом, не хотел отпускать, потеряет же в этой мути и не сможет больше найти. Пока не выспится.
На огромном грязном противне шкварчали кузнечики. Прозрачные маслянистые отсеки справа и слева от сковородки были наполнены каким-то жжёным корявым попкорном, похожим на облитые машинным маслом давленные стручки гороха. Это были жареные личинки шелкопряда — белёсые, а черные, измазанные в копоти — сверчки, с промасленными бамбуковыми червями вперемешку, и зелёные обрезки тростника зачем-то.
— Ух ты, как круто! Ща наберём на завтрак, — обрадовалась Лена.
Ушёл их «тук-тук», остановка опустела, уличный фонарь неожиданно брызнул жёлтым светом, Тёма зажмурился, продавец ловко свернул бумажный кулёк и насыпал в него сцепившихся лапками кузнечиков, в другой — длинных бамбуковых червей, в третий — каких-то личинок, похожих на горелые лисички.
— Во, ща будет дегустация, — оживилась Лена, осматривая добычу, — доставай мобилу, будешь фоткать, коробочка лопнет от зависти! — «коробочкой» она называла ту часть своего офиса, в которой стоял её рабочий столик. Весь в зелени, у окна.
Тёма вынул телефон, батарейка красная, девять процентов, начал снимать. На первой фотографии у Лены в зубах кузнечик, со всеми его ножками и усиками, торчащими в разные стороны. На второй — она кусает белого червя, оказавшегося лишь сухой хрустящей оболочкой. На третьей — её рот заполнен маслянистыми личинками. И так далее, и далее, и далее…
— На чипсы похоже, — хрустя кузнечиком, сообщила Лена, — только жевать тяжело и лапки острые. Тёма тоже попробовал, сунул одного в рот, разжевал, ему не понравилось — горелый хитин был похож на чёрную корочку запечённого на костре яблока, только с неприятным горьковатым привкусом. Мягких частей в насекомых почти не оказалось, а те, что попадались, напоминали подсохшую нугу. Тёма запомнил, что вкус этот примерно соответствует запаху.
— Так себе, — скривился он, ковыряясь в зубах, — мне не понравилось.
— Думаю, их надо с чем-то смешивать, — отозвалась Метёлка, — может с рисом? Утром попробую, если на завтрак дадут рис. Или в суп покидать?
— Да ну, зачем? Вьетнамцы с голодухи жрали… во время войны, больше нечего было… А эти — дурака валяют, типа экзотика… туристам.
— Не, зырь, они сами тоже едят, — Лена кивнула в сторону мужика, увлечённо и со знанием дела собиравшего себе кулёк.
— Это же китаец, — хмыкнул Тёма.
— Почему?
— Ну, или японец, вон камера на шее, тоже турист. Они вообще едят всё, что движется. Они бы и нас съели… Во, вишь как смотрит… Сейчас набросится… Зубастик.
— Да ну тебя, — улыбнулась Лена.
— Умираю, — чуть не простонал Тёма, — давай уже домой, а?
Невыносимо, его глаза словно тормошили заснувшие цвета и звуки, с усилием, он будто выдавливал ими из предметов сок, чтобы увидеть его или услышать, мысленно слизнуть. Те поддавались неохотно, жались в темноту, маскировались под тишину теней или уличный гул ламп, расставались с собственным объёмом и массой, лишь бы сложнее их было заметить, и складывались, перемешиваясь, в расползающуюся, как нефтяное пятно, кляксу. В этом сюрреалистичном стакане, где звуки накатывали волнами, свет щипал глаза, а «тук-тук» вился над дорогой, как облако, Тёме уже не показалось странным, что рядом с японцем стоит, покачивая головой то вправо, то влево, как дешёвый китайский болванчик, низенький щекастый человек… с вывернутыми в обратную сторону коленями.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Солнце добросовестно грело море, ветер ласкал кожу невидимым шёлком, волны накатами опустошали память, а массажистки, безостановочно пересмеиваясь о чем-то своём, пропитывали размякшие от безделья тела различными ароматными маслами. У гостиницы, по дороге на пляж продавались фрукты, готовые к немедленному употреблению: нарезанные дольками ананасы, прохладные кокосы с трубочкой для питья, очищенные от кожуры и уже нарезанные манго. В стороне от отеля располагался офис агентства по приключениям. Сплав по реке Квай, крокодиловая ферма, слоновий питомник, несколько конкурирующих шоу трансвеститов, один другого противней, аквапарки, рыбалка, дайвинг, тур по островам — глаза разбегались, как муравьи по лесу. Тёма и Лена зависли перед витриной, пытаясь сложить буквы в слова, как будто массажистки перемешали им не только кости, но ещё и мозги. Дверь в офис дышала холодом, открывать её не хотелось.
— Ты куда-нибудь хочешь, — медленно произнёс Тёма, удивляясь звуку собственного голоса и с трудом поворачивая пострадавший от ананаса язык.
— Эм-м… — задумчиво промычала Лена, — может, сюда?
— Бангкок?
— Не… — она поднесла палец ближе к стеклу, коснулась листочка с надписью «Сафари» и фотографией каяка, несущего команду бесстрашных туристов по бурлящей от порогов реке.
Тёма скривился.
— Может, чё попроще? — спросил он, выковыривая из уха песок, — ну там, это… — он ткнул в парочку, зависшую на толстом двойном канате — «800-метровый полет над джунглями и дикие гиббоны — развлечения в экстрим-парке».
— Это, по-твоему, проще? — усмехнулась Метёлка, — Тёмыч, ты упасть не боишься? Вон в тебе жира почти центнер, верёвка не выдержит, и улетишь со всей дури к этим самым гиббонам. Вон, смотри, какие у них лица серьёзные, явно что-то нехорошее задумали.
Гиббоны и правда выглядели как-то преступно.
— А на каяке я не улечу? — вздохнул Тёма.
— Ну, да, — Лена смерила его весёлым взглядом, — там тебя какие-нибудь крокодилы сожрут.
Тёма хмыкнул.
— Шоу трансвеститов? — предложил он, увидев длинноногих женщин с яркими перьями на голове, но тут же вспомнил, какие странные люди попадались ему прошлым вечером. «Трансвеститы, — подумал он, — пожалуй, не самое страшное, что здесь есть».
— Короче, я придумала, — оживилась Метёлка.
— Ну.
— Видела в инете ресторан, где круто готовят насекомых.
— Издеваешься?
— Без паники, цуцик, зато они всё грамотно делают, по рецептам, должно быть вкусно, отзывы хорошие, к тому же…
— Ленка, — перебил её Тёма, — какие там могут быть рецепты? Ты же знаешь, я с тобой хоть на край света, но жрать этих гадов, пусть и пережаренных…
— Будет вкусно! Не понравится — убежим, — она улыбнулась и, сжав зубы, легонько толкнула его кулачком в плечо, — мы же банда.
В её светлые брови забилась морская соль, кожа блестела от массажного масла, завязка на купальнике топорщилась растрёпанным бантиком. Она зажимала под мышкой большое отельное полотенце со следами песка и светилась счастьем ярче солнца.
— Ага, — улыбнулся Тёма, тая в её лучах.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ресторан находился на той же улице, где они ужинали в первый день. Вид у места был пафосный и подчёркнуто европейский: меню выставлено снаружи, перед входом ступеньки, коврик, высокая массивная дверь с толстой позолоченной ручкой. Тяжёлая дверь, ты словно червяк, настоящая дохлятина. Зайти не получилось: у меню их перехватил низенький лупоглазый мужичок с жиденькой азиатской бородкой, принялся объяснять на ломанных английском и русском, что это место исключительно для туристов, которые ничего не понимают, и что готовят там вовсе не насекомых, а обычных змей, делая их только на вид похожими на жуков или огромных гусениц. Обманывают, короче, наивных туристов. А вот он покажет место, где жарят настоящие деликатесы и только отборную саранчу, где питаются настоящие ценители, причём выбор в том месте самый огромный и вообще самый лучший во всем Таиланде, и сам он в том месте покупает на вынос, предпочитая его всем прочим. Тёма старался отвертеться от мужичка, как от назойливой мухи, но тот шипел и жужжал, коверкая слова, словно обиженный кем-то шмель. Метёлка загорелась, и Тёма не смог ей противостоять — вспомнился вчерашний случай в самолёте. Позволил себя уговорить, и они направились через какие-то тёмные безлюдные переулки в сторону мерцавшего над городом одинокого, как зуб бабы-яги, небоскрёба.
Их встретил очередной макашник с телегой по-настоящему сверхъестественных размеров, его лоток выглядел ослепительным авианесущим крейсером по сравнению с жалкими каяками лотков конкурентов. Широкий, длинный, трёхуровневый, мегамаркет в мире лотков. Содержимое его также было выдающимся. Целый энтомологический музей на колёсах, и даже пауки. Московский инсектарий умер бы от зависти, или — подавившись слюной.
— Я это есть не буду, — объявил Тёма, глядя, как у Метёлки в изумлении отъезжает нижняя челюсть, — это отвратительная тошнотворная гадость.
— Сам ты гадость, — буркнула она, — где ещё такое попробуешь?
— И ты не ешь, вдруг они ядовитые…
Лупоглазый мужичок услышал знакомое слово, свёл брови и начал размахивать руками, как голландская мельница — «нет, не ядовитые, их тут все едят, никто не умирает».
Лена начала дегустацию, Тёма отвернулся. Щелчки камеры за его спиной свидетельствовали об искреннем энтузиазме, накрывшем Метёлку с головой.
Тёма вздохнул и стал рассматривать улицу. Повсюду валялся мелкий мусор, лежали пятна и тени, прохожих почти не было. По дороге вдоль тротуара что-то ползло, что-то маленькое и чёрное. Света в том месте было совсем мало, и оно, чёрное, как тень, то и дело сливалось с маслянистыми пятнами на асфальте. Мимо прошла тощая собака. Тёма осмотрелся: что могло отбрасывать тень такой формы? Но ничего подходящего не приметил. Между тем, тень приобрела некоторый объём и перевалилась на тротуар, по загривку Тёмы пробежал холодок, он зажмурился на секунду, а затем ещё шире открыл глаза. Тень добралась до миски с рисом, которую оставили у дороги по буддистскому обычаю, и накрыла её, окружив со всех сторон, и завибрировала. Во рту Тёмы пересохло, от очередного щелчка за спиной он вздрогнул, облизал губы и сделал шаг в сторону тени, скорее инстинктивно, чтобы лучше разглядеть. Ещё шаг, за спиной щелчок и хруст, одобрительное мычание, ещё один… Тень застыла и напряглась. Тёма замер, неприятный комок страха сгустился где-то под грудью.
— Тёмыч, ты куда? — его тряхнуло от неожиданности, словно в темечко ударила молния. Едва не вскрикнул. Тень юркнула за мусорный бак, миска покачнулась, пустая.
Вокруг Ленки собралась уже целая толпа местных, они одобрительно смеялись и подбадривали, продавец улыбался во все шестнадцать имевшихся в наличии зубов, таскал что-то из-под прилавка и мерзко чавкал. Метёлка это заметила и жестами поинтересовалась, чего он там ест? Тот достал белый пластиковый поддон, на дне которого в мутной молочной жиже шевелились желтоватые личинки с красными головками и длинными, раздваивающимися на хвосте отростками. Он подцепил одну за хвост и протянул Лене. Тёма зажмурился, с ужасом представляя, как эти твари дружно заползают во все возможные отверстия её тела.
— Ты же не станешь это есть?! — воскликнул он.
Лена протянула руку, примеряясь, как лучше ухватить вихлявшуюся личинку. Тёма сморщился и, плюясь, завертелся на месте. Воображение его рисовало всякие ужасы, а мысли крутились вокруг того, как с ней после этого целоваться. Она положила личинку в рот, попыталась прожевать, но случайно проглотила: уж очень скользкая.
— Всё, — не выдержал Тёма, — хватит. Идём в нормальный ресторан. Это приказ!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
По дороге домой её несколько раз стошнило чем-то чёрным, и как показалось Тёме, живым.
— Ты их даже не прожевывала, что ли? — кричал он, возмущаясь Ленкиной безрассудностью.
— Прожевывала, — отвечала Ленка, сгибаясь от очередного спазма рядом с вонючим арыком.
— И как тебе эта гадость в рот лезла? Есть, что ли, больше нечего?! Что за дурдом?!
Её отпустило к ночи. Она заснула быстро, уставшая от недомогания. Утром сказала, что пропустит завтрак, потому что «очень хочется спать».
— У тебя что-то болит? Ты себя хорошо чувствуешь?
— Да, — ответила Лена, — всё хорошо, просто не выспалась.
За завтраком Тёму давила тоска и опять встрепенувшееся после самолёта чувство вины. Ему вспомнилось предыдущее утро, как они потешались над корейцами, которые поливали кетчупом бананы, и над соседями по столику, как те морщились, когда они вытряхивали в рис остатки купленных в первый день кузнечиков и гусениц, превратившихся к тому времени в похожую на раздавленные чипсы труху.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Днём он вернулся в номер с фруктами, Ленка всё еще спала. Тёма посидел рядом, без особого интереса пролистал в телефоне новости, ещё раз справился о самочувствии, не вызвать ли врача, но ответ был прежний: «со мной всё хорошо, только очень хочется спать».
Он побродил вокруг гостиницы, нашёл сауну, осмотрел спортзал, узнал, где находится фитнес, потоптался у барной стойки, пиво оказалось невкусным, глупым, как говорят обычно про не добродивший квас. Без Метёлки не хотелось ничего. Вспомнился Цой с его «больной девушкой». Когда стемнело, у бассейна зашумела чья-то тусовка, будто беспокойные осы слетелись на липкую от сладости дыню. Он поднялся в номер с очерёдной надеждой, но всё там было по-прежнему: Ленка сопела на кровати, завернувшись в одеяло, как в кокон. Он не стал включать свет, сел рядом, помолчал с минуту, затем сказал:
— Всё же я вызову медиков, у нас же есть страховка, ты явно отравилась какой-то дрянью, ведь ясно же, как день. Это же не нормально — столько спать.
— Не надо, — сипло отозвалась Ленка, голос у неё был странный. Точнее, это был совсем не её голос.
Тёма нахмурился. Подошел, тронул одеяло и ему показалось, что оно качнулось так, точно было единым целым, будто затвердело. Внутри послышалось хлюпанье, кокон задрожал от какой-то влажной внутренней возни.
Тёма отступил.
— Ленка? — испуганно прошептал он.
— Мне надо в ванну, — раздался в ответ сиплый сдавленный хрип.
Тёма отошёл ещё дальше и опустился в кресло.
Кокон с хрустом раскрылся, словно бутон, из него появилось что-то костлявое и мокрое, и направилось в ванную. Тёме сделалось не по себе, он медленно встал, дверь захлопнулась, зашумела вода. На кровати, как и прежде, бугрилось одеяло. Тёма включил свет, рука дрожала, заглянул внутрь, в ужасе отшатнулся и сполз по стене на пол, голова закружилась, словно увидел человека изнутри.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он очнулся от грохота в ванной. Ночь, темнота, редкие пьяные смешки за окном. Гулкий скрежет ввинтил его сознание на место, как ржавую лампочку, заставил подняться на ноги, затёкшие и колючие. Шатаясь, он добрёл до ванной и уставился на ручку, собирая остатки мужества, чтобы открыть дверь, за которой слышались стоны и тихий плач. Затем раздался удар, сыпь разбитого зеркала, и снова плач.
— Ленка? — произнёс он.
За дверью стихло.
— Что?
— Ты в порядке?
Стоны, скрежет, царапающие звуки, об дверь что-то бухнуло.
— Я войду, — сглатывая сухой комок, спросил Тёма, — можно?
— Нет, — был ответ, и от того, как он был произнесен, Тёма вздрогнул.
На минуту он застыл, собирая заметавшиеся мысли, а затем вышел из номера с решительным намерением вызвать скорую или что у них там есть. После разговора в приёмной гостиницы он немного успокоился, девушка сказала, что отравления случаются часто, не все русские сразу адаптируются к местной еде, что вот сейчас она уже сделала заявку, пусть он не волнуется, возвращается в номер и ждёт их дежурного врача, тот будет совсем скоро, его уже вызвали.
Тёма послушно вернулся в номер, открыл бутылку вина и присосался к ней, как младенец к сиське. Через минуту, кажется, ситуация вернулась под контроль. Он вышел на балкон и развалился на белом пластиковом стуле, уставившись на соседний корпус и мерцавшие над ним звезды.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Грохот прилетел из номера, бутылка упала и с зубным скрипом покатилась по бетону. Дверь в ванную была выбита и висела на нижней петле, дверь в коридор стремительно закрывалась. На коврике чернели, поблёскивая, мокрые пятна, похожие на следы. В голове зашумело — следы рук, только рук, очень много рук и немного густой яркой крови. Тёма направился следом.
Она была закутана в полотенце… Высотой не выше колена, размером с небольшую обезьяну или собаку, и передвигалась по ковролину медленно и неуклюже, как слепой. Но, натыкаясь на двери, резко и быстро подпрыгивала, висла на ручке и проваливалась в проём, когда дверь открывалась. Тёма шёл следом, покачиваясь, перебирая ногами вязкие невидимые волны, осыпающиеся в шагах, как барханы. Нелепый сон, где здравый смысл привычной реальности, со всеми её правилами, ограничениями и условностями, отошёл как будто на второй план, или даже на третий. Утонул, растворился, ветром унесло. Здесь и сейчас он преследовал то, во что превратилась за ночь его Метёлка, шёл без единой мысли о будущем, не задумываясь о том, как и почему всё это произошло, просто шёл за ней, привычно, как делал это всегда.
В это время, за час до рассвета, в гостинице спали все, и кажется, даже камеры видеонаблюдения.
Он проследовал за полотенцем на улицу, пробрался через небольшой садик, затем мимо спящего охранника в будочке у шлагбаума. Его вынесло к шоссе, словно обшарпанную бутылку на берег, на пустой и сонный, как безумная вечность. Здесь Ленка остановилась, повернулась и внимательно посмотрела на Тёму. И забрала у него весь воздух, нечем стало дышать.
Из маленького водянистого черепа, состоящего то ли из прозрачных костей, то ли из затвердевшей слизи, на Тёму смотрели большие человеческие глаза. Это были глаза его любимой Метёлки, невыносимо знакомые, как всегда, серые. В полупрозрачных трубках вокруг них и под ними перемещалась какая-то розовая жидкость, рот был похож на бледную присоску, или на дыхательное отверстие, что бывают у каких-нибудь моллюсков.
— Помоги, — произнесла она с тихим булькающим свистом.
Тёма опешил, уставился на неё, хватая воздух. Голова закружилась, всё вокруг поплыло, руки и ноги одеревенели, к горлу подступил комок.
— Слон, — сказала Ленка, — мне нужен слон.
Тёма не сразу понял это слово, оно показалось выдохом или свистом, но повторенное дважды, а затем ещё раз… Он понял.
— Слон… зачем…
— Помоги, — ещё тише сказала Ленка, — будь другом.
Сам не понимая, что делает, Тёма вышел на дорогу с поднятой рукой, через минуту рядом с ними остановился небольшой сутулый грузовичок. Водитель не сразу понял, что он него требуется, тряс головой и опасливо поглядывал на «живое полотенце» у обочины. Тёма вывернул все карманы, нашел пару грязных бумажек, сунул тайцу, и они поехали.
Свернули под сколоченную из досок арку с цветастой надписью «Elephant refuge» под рисованным изображением синего слона с задранным хоботом. Вышли у будки со спящим охранником. Ленка привычно рванула вперёд, но быстро двигаться она теперь не могла, часто останавливалась и хрипела, трясясь, словно от кашля. Тёма взял её на руки, лёгкую, как котёнок, и понёс вперед, ориентируясь по неприятному запаху, исходившему, скорее всего, именно от слонов.
По дороге им никто не встретился, небо светлело, над головой таяли звёзды. Воздух застыл, словно холодное желе, одно за другим мимо плыли какие-то строения, столбики, деревья. Тёма пересёк просторную парковку, и в зелёной глубине за пальмами нашёл собранные из толстых бамбуковых стволов покрытые сухими листьями загоны. Земля была вытоптана до грязи, но самих слонов не было. Ленка вырвалась и понеслась куда-то в сторону. Рядом с колодцем спал на привязи небольшой слон, он лежал на боку, как не растасканная гора щебня. Ленка подошла к нему и скинула с себя полотенце. Тёме снова сделалось дурно: это было жуткое, невообразимо безобразное существо, его будто собрали наспех из тех частей человека, что обычно скрывает кожа.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Шесть ног были сделаны из изогнутых рёбер разной длины, одни заканчивались пальцами с сохранившейся кожей, другие походили на увенчанные фиолетовой опухолью отростки. Мыши, не было вовсе, их заменяло полупрозрачное студенистое желе. Всё вместе это походило на уродливого паука, будто сросшегося заново после удара мухобойкой. Под нескладными конечностями висел плотный сизый пузырь, похожий на раздувшийся фурункул, или зародыш с собственными, прижатыми к брюху лапками, чёрными точками глаз и тремя дрожащими отростками на спине.
Тогда разум Тёмы окончательно перешёл в то удивительное состояние, которое нас спасает, когда происходящее беспощадно выходит за рамки объяснимого, когда события окончательно теряют какую-либо связь с накопленным нами жизненным опытом. Паника и апатия, последние рубежи обороны рассудка. Тёме досталось второе, страх уступил место безразличию.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ленка подползла к слону и перевернулась на спину, крепившийся к ней зародыш ожил и, расправив собственные лапки, отлепился от тела. Он был размером с небольшую дыню или ободранный кокос. Он приблизился к слону со стороны хвоста, расправил водянистые отростки и сжался, вытягиваясь. Вытянувшись, начал ввинчиваться в коричневое отверстие под слоновьим хвостом. Тот встрепенулся, вскочил на ноги, загудел и завертелся, как ошпаренный, размахивая морщинистым хоботом и хлопая ушами, словно тряпками. В бытовке позади Тёмы началась возня и крики, наружу выскочил всклокоченный таец, уставился на слона, на Тёму, на дрожащие в конвульсиях остатки Ленки и, поняв что-то, принялся верещать, как поломанная циркулярка. На шум высыпали другие, с не менее ошалевшими и бледными лицами тайцы беспомощно окружили слона. Тёма подошёл к Ленке, она ещё шевелилась, в её сохнущих глазах остывала странная, безумная радость. Она открыла свою ротовую присоску, и по ведущей к ней трубочке поползли пузырьки. От тела, от того, что у неё осталось, сохранились только конечности, и никаких внутренних органов, и даже эти пузырьки, как заметил Тёма, были почти на исходе.
— Спасибо, — произнесла она.
Тёма заторможено кивнул.
Лена подняла одну из лапок, ту, что имела кисть, сжала её в дрожащий кулачок и легонько дотронулась до Тёминого колена.
— Помог мне, — сказала она, — потому что мы…
На этом пузырьки иссякли, и последнее слово не прозвучало, его произнесла тишина.
— Банда… — повторил за ней Тёма.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тайцы прогнали чужака с территории «приюта», и Тёма поплёлся вдоль пыльного шоссе, бестолково рассматривая под ногами мусор. Пару раз ему хотелось броситься под громыхавший мимо автобус, но всякий раз его что-то останавливало, не хотелось, наверное, губить ещё одну жизнь. К вечеру его подобрала полиция. Никаких внятных объяснений он дать не смог. Через день его отправили домой, на родину. Чтобы прийти в себя, ему потребовался почти год. Теперь у него семья и двое детей, все изменилось, стало другим, но в своих папках на компьютере в и фотоальбомах он хранит фотографии той девушки — своей неугомонной Метёлки. Подолгу всматривается в её молодое лицо, всегда молодое и красивое, в её глаза, широкую счастливую улыбку, и золотистый пучок волос, за которым он когда-то бегал по далёким и чужим улицам, и он думает о том, что с тех пор никто и никогда не считал его своей «бандой».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Екатерина ЛесинаЖенская история⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Об авторе: «Родилась в 1981 году, в г. Лида, Беларусь. Выпускница Гродненского госуниверситета. Имеет степень магистра биологии. Автор более 60 книг в жанрах детектива и фэнтези. До сих пор, помимо литературного творчества, преподает ботанику на одной из кафедр биологического факультета в своей альма-матер. В 2008 г. Стала серебряным лауреатом национальной премии „Золотое перо Руси — 2008“».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ей всегда и всего было мало. Оттого ли, что родители рано покинули Лару, или же она просто уродилась такой — жадной, но ей действительно всегда и всего было мало.
— Дай, — требует она и тянется к моей тарелке за картофелем. Он выглядит красиво, но по вкусу напоминает жеваную бумагу и пахнет дурно, горелым маслом. Мне не жаль. Я отдаю ей и картофель, и ломтик сыра, отложенный, потому как сама я не люблю сыр, и веточку укропа, три капли кетчупа и даже муху, которая ползет по краю тарелки.
Ест Лара неторопливо, подбирая каждую крошку, каждую каплю.
Я жду.
Потом мы вместе гуляем по парку, и она хохочет, кружится, приковывая взгляды. Все-все. Она собирает их, как собирает комплименты, непристойные предложения, фантики от конфет и вкладыши жевательной резинки «Love is». Вкладыши хранятся в жестяной банке из-под монпансье, и она изредка позволяет мне рассматривать их.
— Ты не понимаешь! — Лара не умеет разговаривать тихо, как и быть незаметной. — Я просто умру, если вдруг… если мне…
Замолкает на полуслове и, сорвав стебелек травы, жует его.
— Не выходи за него! — просит она, падая на колени. Холодные пальцы впиваются в мои запястья. Завтра останутся синяки. — Не выходи! Пожалуйста!
Снова смотрят. На нее. На меня. Больше — на нее. Ей бы хотелось, чтобы всегда — на нее.
— Извини, Лара, мы все решили. Не переживай, я же… — я хочу объяснить, что не собираюсь исчезать из ее жизни. Мы по-прежнему будем заглядывать друг к другу в гости, выходить в парк на цветение каштанов и пить кофе в маленьком безымянном подвальчике, где о старую люстру который год стучится мотылек. Мы — это мы. Мы — навсегда.
— Он милый, — я пробую поднять ее с колен, но усилия тщетны. И люди останавливаются, смотрят, не стыдясь, сами не обращая внимания на то, сколь неуместно их любопытство. — Он тебе понравится. Я вас познакомлю.
Мне совершенно не хочется их знакомить. Но Лара просит — взглядом, и я не смею отказать.
— Он любит животных… и меня.
Говорю очень-очень тихо и лишь потому, что не умею не сказать. А люди подходят, и мы оказываемся в кольце. Я гляжу на эти одинаковые лица, но мне не страшно. С ней бывает такое… Отпустит.
— Пожалуйста! — кричит Лара, и с деревьев слетают вороны. Они садятся на плечи и головы, тянут шеи, щелкают клювами. — Ты не должна оставлять меня!
Я не оставляю. Я просто-напросто замуж выхожу.
Наверное.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она молчала три дня. На четвертый объявилась. Пришла с коробкой конфет «Ассорти» и букетом сирени, уже изрядно подвядшим.
— Извини! Я не знаю, что на меня нашло.
Я знаю. Жадность. Ей мало меня, если делить на двоих. Я пропускаю ее в квартиру. Пьем чай на кухне. Лара ест конфеты, запихивая в рот сразу по три. Щеки ее раздуваются, а зубы становятся бурыми от шоколада. Чай она хлебает громко, но аккуратно. Жадность не позволит разлить хоть каплю.
— Я… я хочу с ним познакомиться, — говорит она, когда не остается ни чая, ни конфет. — Если ты твердо решила.
— Мы решили.
Лара вздыхает. И все-таки мне не хочется их знакомить, но выбора нет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
С Ларой мы встретились в песочнице. У меня было пластиковое ведерко, лопатка с бантиком и три формочки — желтая, синяя и красная. У Лары — палка и камень.
— Это мое, — сказала она, воткнув палку в мою песочную гору. — И это тоже! Все мое!
— Жадина-говядина!
— Ага.
Так мы подружились, если это можно было назвать дружбой. Я привыкла к Ларе, а она прилипла ко мне. Она приходила в мой дом и садилась на мой стул, брала мою тарелку и мою вилку, ставила рядышком мою кружку и притворялась, что она — это я. Родители верили. Подыгрывали? Не знаю. Но они покупали Ларе одежду, обувь, игрушки… много одежды, обуви и игрушек.
— Ты должна пожалеть бедную девочку, — приговаривала мама, заплетая Ларе косички.
— Она совсем-совсем одна, — повторял папа и расстилал перед Ларой пояса атласных лент.
Глаза у них были пустыми, странными. Меня это злило.
Потом, сделавшись старше, я поняла, в чем дело. Но легче не стало.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Егор, это Лара. Лара…
Она смотрела на него с восторгом, как дети смотрят на новую игрушку. Определенно, не следовало их знакомить.
— Он мой жених!
Я наступила Ларе на ногу. Но она лишь вздохнула и обреченно произнесла:
— Мой…
И снова все вышло так, как хотела она. Играли свадьбу. Ларе к лицу белое. И алые розы моего букета, как вырезанное сердце. Мне не больно.
Привыкла.
Когда я поняла, что она такое? Лет в четырнадцать, незадолго до Павлика. Щенка звали Щеном. Его матерью была старая сука с провисшим животом. Каждую осень она сбегала, чтобы спустя пару месяцев разродиться в картонной коробке, которую сторож потом уносил и, догрузив камнями, бросал в пруд. Сука воспринимала происходящее с философским спокойствием и на следующую осень снова сбегала. Так вот, Щен был последним. Родился один, и сторож, не то из жалости, не то из лени, оставил его жить. А я забрала.
Мне хотелось любить кого-то, кроме Лары.
Щен жил в квартире три дня. Оставлял лужи на полу, жевал туфли и вертелся под ногами. А потом в гости заглянула Лара. Почувствовала что-то? Не знаю. Она легла на пол и, коснувшись рыжей морды, сказала:
— Мой…
И Щен застыл. Он глядел на нее осоловелыми от любви глазами и нервно дергал хвостиком, скулить не смел, даже потом, когда Лара ушла. Просто лежал, вздыхал.
Издыхал.
Я принесла Щена ей. А она сказала, что не желает с ним возиться. Нет, Лара не злая. Она помогла найти коробку и камни, а потом обнимала меня, глядя, как тают круги на зеленой воде.
И на свадьбе букет бросила.
Спасибо.
Гости кричали:
— Горько!
Плясали. Пели. Веселились. Не для себя — для нее. Глупые человечки с пустыми глазами.
— Ну, не сердись, — Лара нашла меня в туалете. — Ты тоже найдешь кого-нибудь… потом.
Когда Егор ей надоест. Знаю. Проходили.
Записка. Крыша новостройки. Колотый кирпич. И оранжевая каска, забытая кем-то в окне. Я видела, как Павлик шагнул вниз. Долго потом кошмары мучили. А родители Павлика обвинили меня. Конечно, как можно было подумать на Лару? Она хорошая. Только жадная очень.
Почему я не пытаюсь противостоять ей?
Пыталась. Но родители меня не слышали. И классная, и русичка, и математичка, и только пребывающая в состоянии легкого маразма историца кивала головой, выслушивая мои жалобы. А потом ставила Ларе четыре. Она всем ставила четверки, но обижалась только Лара.
И зауч.
И директор.
И родительский комитет.
Историцу препроводили на пенсию, а Лара получила золотую медаль. Кому от этого плохо?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мне плохо. Я снова рыдаю, обняв локтями подушку. Сбившееся комом одеяло лежит на ногах. Тяжелое. Слезы — соленые. И губы распухли. Я некрасива.
Незаметна.
Безопасна.
Но лучше бы тоже, чтобы как все, чтобы с пустыми глазами и абсолютной верой. Завидую? Да! Мне не страшно признаться. Мне вообще больше не страшно. За себя.
Я вытираю слезы, иду в ванную комнату. В старом зеркале отражается расплывшееся лицо. Черные круги под глазами и жесткие морщины на лбу. Слишком много хмурюсь? Ничего, скоро я буду улыбаться.
Мы будем.
По мне еще пока не заметно. Потом скажут, что все из ревности, обиды… плевать. Я знаю, что делаю. Я не хочу, чтобы Лара забрала его. Или ее. А Лара захочет. Ей ведь всего мало.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я покупаю коробку «Ассорти» и отправляюсь к ее дому. Сажусь на лавочку. Жду. Люди проходят мимо, не видя меня. Высокое искусство жизни в тени, которым я горжусь, пригодилось.
Лара появляется под вечер. Она идет, танцуя, кружась. И старые деревья наклоняются, желая получше рассмотреть ее. Замолкают птицы. Люди тоже.
— Привет, — говорит Лара, улыбаясь. — Ты пришла! Это мне?
— Тебе, — я протягиваю коробку. — Ты же любишь такие.
Любые. Всякие.
— И это…
Пистолет такой неудобный вдруг. И руки дрожат. Лара смотрит на него с удивлением, с восторгом, и выдыхает:
— Мой!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Денис НазаровНа кусочки⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Иногда между самыми близкими людьми может возникнуть пропасть. Если ничего не делать, со временем эта пропасть превращается в настоящую бездну, делая когда-то близких людей чужими. Я хотел показать, к чему приводит появление такой бездны. Даже небольшая проблема может стать причиной трагедии».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Это не могло кончиться так. Осталось то, чего изменить она не могла, как бы ей не хотелось. Она никогда всерьез не задумывалась, что нечто может быть неподвластно её воле. Она же сильная женщина, правда ведь? Она сама строила свою жизнь так, как считала нужным. Прошлое не воротишь — это она понимала, но, несмотря на всю свою рациональность, отсутствие веры в любые сверхъестественные, божественные и какие угодного, не поддающиеся разумному анализу проявления, она продолжала искать способ. Но время как река. Та самая, в чьи воды нельзя войти дважды. Оставалось одно — разрушить всю свою жизнь до основания, разобрать на мелкие кусочки и собрать заново. Но как в случае с кораблем Тесея, осталась бы собранная заново жизнь той же?
Она очень много об этом думала, все дальше погружаясь в бездну сомнений. Теперь времени хватало. И с каждым днем ненависть к самой себе становилась все отчаяннее.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она стала замечать, что Иван ведет себя странно. Когда это началось? Насколько она помнила, первый тревожный звонок прозвучал в тот дождливый день, когда они возвращались с празднования дня рождения ее сестры.
Позже она часто повторяла себе, что ей всего лишь показалось, или же Иван просто устал от долгой дороги и бессонницы, что донимала его в последнее время. Разве хоть кто-то способен всегда быть стойким, рассудительным, сильным? Тем более такой человек, как ее Ваня. У каждого рано или поздно наступает момент, когда он сдается, опускает руки и становится похож на маленького ребенка, не готового брать на себя ответственность и принимать решения. Однажды, хотя бы ненадолго, любой хочет стать ленивым котом, которого хозяин держит на коленях, поглаживая пушистую шерсть.
Да, тогда она списала все на его усталость.
— Давай, я поведу, — предложила Юля, когда они проехали мимо очередной придорожной закусочной. — Ты устал.
— Не стоит, — ответил Иван. — Все хорошо.
Она знала, что поступает неправильно, но все равно корила себя. Вика часто повторяла, что в Юле каким-то странным образом сочетаются такие противоречивые вещи, как самоуверенность и самобичевание. Сестра утверждала, что разум то и дело уступал место чувствам, мешая Юле доводить дело до конца из-за глупого чувства вины, даже там, где ему, казалось бы, нет места.
Но ведь это была идея Юли — уехать на выходные за двести километров от города, чтобы оказаться в провинциальной дыре, куда перебралась Вика, где единственной достопримечательностью оказался кое-как изрыгающий воду фонтан. А день рождения вышел невыносимо скучным, заполненный разговорами, от которых тянуло в сон. Может, в этот раз она бы меньше истязала себя, но слова Вани, что можно было просто отправить подарок для сестры почтой, не выходили из головы. Она понимала, что винить себя глупо, что даже Ваня сейчас вряд ли винит её. Пусть он и говорил порой обидные вещи, но она давно смирилась с тем, что это, скорее, черта характера или же последствия воспитания, чем желание задеть её. И все же сейчас она никак не могла успокоиться.
— Тебе нужно поспать, — повторила она.
— Нет, — мне нужно ехать.
— Ваня, — не унималась Юля, стараясь при этом смягчить голос. — Хотя бы просто посиди, отдохни, а я сяду за руль.
Он вздохнул, сильнее, чем нужно ударил по кнопке на приборной панели, вызвав неразборчивое пение какой-то попсовой певицы. Взглянул на Юлю — и это был тот самый момент, когда она вдруг поняла, что совсем не знает своего мужа. Ей показалось, что на неё смотрит не тот человек, за которого она вышла замуж пять лет назад. Позже она еще не раз видела этот пугающий, чужой взгляд, из которого уходило что-то человеческое. Возможно, доброта, но куда вероятнее — любовь. Взгляд, от которого холодело в ногах и замирало сердце. Юле думалось, что нечто подобное испытывали люди, встречающиеся с диким зверем и понимающие, что это последнее, что они видят в своей жизни.
В голове вдруг прозвучала глупая, когда-то давно брошенная Викой фраза, которую все никак не забыть:
«Ты Ваню на себе женила, а он-то хотел этого?»
«Конечно, хотел, — думала теперь Юля. — Иначе не женился бы».
Но этот взгляд ей уже не забыть.
После она не раз убеждала себя, что все пройдет, и кризис минует. Но становилось только хуже.
— Заткнись! — процедил Иван. — Единственное, чего я хочу, чтобы тебя тут не было!
После этих слов он вернул взгляд на дорогу, а Юля в шоке смотрела на мужа, искренне не понимая, за что он так с ней. Он никогда не позволял себе так разговаривать. Более того: хотя в их семье существовал негласный договор о равноправии обеих сторон, Юля порой ощущала себя чуть выше, превосходящей Ивана. И раз уж на то пошло, она куда чаще принимала важные решения в их совместной жизни. И вдруг — такое? На мгновение она предположила, что это влияние Сергея — Викиного мужа, с которым Иван проговорил почти весь вечер, но тут же отбросила эту мысль. Ваня не такой. Ведь его так просто не убедить в какой-нибудь глупости. Но, в конце концов, Сергей ее всегда недолюбливал, а намек, что ты подкаблучник способен зацепить любого мужчину.
«А что, если у него любовница? — подумала Юля. — Отчего-то ведь он задерживается на работе весь последний месяц. Нет, Ваня не может. Просто не может, и все!»
Всю оставшуюся дорогу они молчали, хоть Юля и пыталась придумать как завести разговор — не столько из желания поболтать, сколько, чтобы не дать Ване заснуть, но разговора так и не вышло. А уже дома Иван просил прощения, ссылаясь на усталость от долгого вечера и утомительной дороги. Он жаловался, что у него разболелась голова от плохой погоды, что и раньше случалось нередко. И, конечно же, Юля ему простила. Иначе и быть не могло.
Потом в их жизни появился Гоша. Не влетел резко, подобно стремительному урагану, скорее, вполз змеей и незаметно для Юли пригрелся на груди Ивана, принявшись нашептывать мужу то, что после он так старательно оберегал от жены. Вмешайся она уже тогда, смогла бы все изменить?
Гоша не понравился Юле сразу же, едва Иван познакомил их. И хотя, объективных причин для недоверия и даже брезгливости, которую она испытывала к новому товарищу Вани, не было — в конце концов, это был достаточно приятный и обходительный мужчина — чутье или же то самое, что называют особой женской интуицией, рождало у Юли неприязнь к Гоше. Появление нового друга вообще удивило Юлю. Иван не очень хорошо сходился с людьми. Отношения с коллегами по работе не уходило дальше деловых, а всяческие корпоративы или же посиделки коллег в баре Иван пропускал. Не то, чтобы Юля была этим недовольна. По странной причине, бывшей возможно следствием Юлиного воспитания, или же той атмосферы, что царила в их собственной семье, где отец и мать все дни проводили вместе, ей даже нравилось, что Иван почти всегда дома и на виду. Так ей было спокойнее.
Но с приходом Гоши все это стало ломаться.
Высокий, широкоплечий мужчина, чьи темные волосы, несмотря на еще молодой возраст, уже местами тронула седина, которая даже вкупе с выступающим под рубашкой животиком совершенно не портила общей картины и в какой-то мере придавала Гоше солидности. Возможно, убери эти детали, и он разом потерял бы половину своего обаяния. Обаяния, которое не действовало на Юлю, хоть она и ощущала его. Во всем этом она чувствовала тайну, скрытую под неизменной белой рубашкой, которую он постоянно застегивал на все пуговицы, даже если не носил галстука.
Но в чем была эта тайна? Тут интуиция ничего подсказать не могла. Гоша был не похож на Ивана, совсем не похож. Слишком активный, самоуверенный, хитрый…
Осенью Гоша стал частым гостем в их доме и, помимо этого Ваня каждые выходные уезжал на очередную встречу с новым товарищем и, как он говорил, с какими-то знакомыми Гоши, а вот старых друзей муж теперь игнорировал. Юля знала об этом, потому что заглядывала в профиль мужа в «Фейсбуке» с его компьютера, а иногда и читала его СМС. Она ненавидела себя за это. Ей было мерзко.
Раньше она верила, что никогда не опустится до такого. В её представлении такие вещи были атрибутом других, менее удачливых союзов. Каких-то полгода назад ей бы и в голову не пришло шпионить за Ваней, но теперь её муж изменился, и, волей-неволей, пришлось измениться и ей.
Она видела десятки сообщений от его старых друзей, которые просили о встрече, интересовались как дела или предлагали вместе сходить в баньку. Один из прежних приятелей просил помощи с переездом, но Иван все эти сообщения либо игнорировал, либо отвечал, что сейчас у него финансовые или семейные проблемы. Из сообщений Юля узнала, что он пропустил дни рождения двух друзей, с которыми дружил еще со школы, просто не ответив на их приглашения. А вот никакой переписки с Гошей ни в социальных сетях, ни по СМС Иван не вел. Обычно он созванивался с новым другом заранее и после этих звонков либо торопливо собирался и уходил из дома, либо принимался волнительно ждать гостя, а порой вдруг становился раздражительным и нападал на Юльку с требованием срочно накрывать на стол. Такого он раньше себе не позволял, но Юля терпела. Она ждала, что вскоре все вернется в прежнее русло. Кризис минует…
Юля замечала трепет мужа перед новым товарищем. Видела, как Иван смотрит на него блестящими глазами, словно преданная собака на хозяина. Она никогда не подслушивала их разговоры. Нет, не то что бы она не пыталась, но обычно они уходили в кабинет Вани и говорили очень тихо. За дверью их было не услышать.
С Юлей о новом друге Иван говорил неохотно, и ей удалось узнать лишь, что тот женат и у него то ли двое, то ли трое детей, а еще — что он владелец то ли магазина, то ли ресторана. Уверенности у Юли не было вовсе не из-за плохой памяти, этим недугом она не страдала. Ваня сам путался в своих рассказах, и всегда говорил разное. Свой же интерес к Гоше он объяснял тем, что товарищ готов взять его компаньоном в какой-то крупный проект, поскольку ему нужен хороший специалист в разработке сайтов.
Спустя какое-то время Иван и вовсе перестал нормально общаться с Юлей, все больше уходя в себя и, либо игнорировал жену, либо начинал пререкаться с ней по любому дурацкому поводу, не раз доводя ее до настоящих истерик. Тогда-то Юля и начала подозревать, что её муж ввязался в какую-то секту, в которой Гоша, возможно, занимал высокий пост или даже являлся лидером. Она с трудом представляла, что кто-то способен настолько промыть Ване мозги, но полностью исключить такую возможность не могла.
Все попытки отыскать информацию о Гоше в интернете ничего не дали. У него не было страницы ни в одной социальной сети. Она выпытывала у Вани название компании, владельцем которой является Гоша, но Ваня ссылался на то, что не помнит. Она знала, что он врет, и он, конечно же, видел, что она все понимает, но менять, похоже, ничего не хотел.
Однажды Юля рискнула и проследила за Ваней, когда он отправился на очередную встречу. Он встретился с Гошей в небольшом кафе в центре города — в одном из тех, куда Ваня водил её еще до свадьбы. На давно не выбиравшуюся в город Юлю нахлынула ностальгия. Она вспоминала теплые вечера в полумраке за уютным столиком в углу, слегка дурманящий аромат дерева, аппетитные запахи, долетавшие с кухни, красное вино, что она когда-то любила, холодное пиво, которое предпочитал Ваня. Всегда горькое и, по мнению Юли, мерзкое на вкус, но сейчас ей хотелось удержать прежние воспоминания. Глотнуть снова той горечи, чтобы вернуть те мгновения, когда они были счастливы. И пусть все столики тогда были заняты… даже в окружении бесконечного потока голосов, ей казалось, что они с Ваней одни в целом мире. Больше ничего не имело значения. В этой глупой, шпионской выходке её могло согреть лишь то, что раз Ваня выбрал это кафе, то, может, для него те вечера все еще что-то значат?.. Но нет. Напротив — она еще сильнее ощущала себя преданной. В их любимом кафе Ваня был с этим чужим, совсем не нужным в их жизни человеком.
Никаких знакомых Гоши на встрече не было, возможно, они должны были явиться позже, но Юля не хотела рисковать и после недолгого наблюдения за ними, вернулась домой.
Гоша так и оставался тёмной лошадкой, но отрицать его негативное влияние на мужа Юля не могла. Иван стремительно менялся. И если в каких-то вопросах он стал более активным и целеустремленным, то отношение к супруге изменилось ужасно. Он стал холоден, нагл и всё чаще раздражен. Становилось ясно, что дело идет к расставанию. Она винила Ивана, но куда больше винила Гошу, хоть и не могла не заметить, что изменения начались до знакомства с ним. Она уже не изводила себя подозрениями, что у мужа любовница, поскольку всё его свободное время теперь уходило на Гошу.
В один из вечеров, лежа в ванной, пока Иван был на очередных посиделках со своим благодетелем где-то в центре города, Юля вспоминала первую встречу с Ваней. Никакой романтикой от этого воспоминания не веяло, скорее, его хотелось выбросить из головы. Но поскольку это было невозможно, а Ваню она по-прежнему любила, Юля со временем научилась чувствовать тепло той встречи.
Но как часто она лгала себе, вспоминая что-то?
Её веки закрыты. Гремит музыка, и вот она, моложе на семь лет, сидит с подругами за столиком. Те о чем-то болтают, но она уже не слышит их. Пьет воду, с ужасом понимая, что перебрала с коктейлями. Она выпадает из этого мира, и оглушающие басы призывают не к танцу. Они закручивают её на всё ускоряющейся карусели, катят на американских горках и запускают к звёздам на вихляющей во все стороны ракете. Когда сидеть уже невыносимо и цель близка, эти ритмы, под которые выплясывают племенные танцы, клубные аборигены выхватывают её и тащат прочь от столика, заставляют уронить стул и несут прочь по темным, почти подвальным коридорам к дверце, где треугольник вершиной стремится к кругу. И там, расталкивая черные тени с алыми губами, слыша злобные выкрики… и чувствуя удары ладонью по тому месту, где вырез платья оголяет спину, она роняет сумку из блестящего кожзама на грязный кафель, обхватывает фаянсового спасителя и изливает в него все переживания безумных путешествий, подаренных клубом. Смесь экскрементов, мочи, женских духов и спиртного оглушает, вызывая новый прилив…
Уже в коридоре, с лишь немного посвежевшей головой, она еще чувствует, что музыка не гонит её прочь, а снова зовет присоединиться к общему ритуальному танцу во славу порезанной на фрагменты жизни. И вдруг она встречает его. Во рту у неё кисло, погано и, глядя на его губы, что раздвигаются и слегка приоткрываются в пьяной улыбке, она понимает, что только они способны заглушить этот мерзкий вкус. И она не ошибается.
Вернувшись из воспоминаний, Юля твердо решает, что никакой Гоша не отнимет у нее Ивана. Она должна записать разговор мужа с его новым другом, когда чужак снова явится в их дом.
Эта мысль нравится ей и, улыбаясь своему искаженному отражению на блестящей поверхности крана, она добавляет горячей воды и погружается в густую пену.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Как долго мне ждать?
Иван мял в руках салфетку, опустив глаза и разглядывая поцарапанную поверхность стола, чашку в бежевых разводах от кофе, деревянную стойку с рекламой… Все, что угодно, лишь бы долго не смотреть в глаза Гоше. При всем уважении к нему, он боялся спокойного и будто ожидающего чего-то взгляда собеседника. Это был тот случай, когда страх и уважение идут рука об руку и когда их так легко спутать.
— Все зависит от тебя, — ответил Гоша.
Он, как всегда, расслаблен. Правый локоть на спинке кресла, левая рука на столе. Его пальцы никогда не дрожат, он спокоен. Спокоен до омерзения. Редко, но все же Иван ненавидел Гошу за умение никогда не терять лица, сохранять самообладание. Как в этот самый момент, пока он сам яростно уничтожал салфетку, и в полумраке кафе под светом тусклой лампы летала бумажная пыль.
— Будь спокоен, — ответил Гоша. — Ты слишком нервный. Тебе нужно больше уверенности в себе, иначе ничего не выйдет.
— Я уже готов! — выпалил Иван.
— Что за нетерпеливость? — Гоша усмехнулся, взял салфетку и обтер блестящие от кофе губы. — Еще не время, уж поверь. Ты можешь говорить мне, что готов на все, будто понял, что иначе нельзя, но все равно, там… — Гоша постучал себя по виску. — Ты ищешь другой путь.
— Я не…
— Не обманывай меня. Я проходил через это.
— И как же мне перестать врать себе?
— Очень просто, — ответил Гоша, кладя в тарелку смятую салфетку. Проходящий мимо официант в помятом коричневом фартуке и с такой же помятой физиономией, словно говорящей, сколь бурный был у него накануне вечер, сбавил ход, но Гоша слегка покачал головой, одним простым жестом давая понять, что сейчас не лучший момент, чтобы забирать грязную посуду. — Пойми вот что: у тебя много путей. Ты можешь просто уйти, не сказав ни слова, можешь высказать ей все, сказать, что не любил её. Можешь наврать с три коробка. Все эти методы просты и испробованы. Но они не работают! Поэтому я еще раз спрошу тебя, ты любил её когда-нибудь?
— Да! — ответил Иван, посмотрев в глаза Гоше.
— Но ты уверен, что это больше не твоя жизнь? Что ты на самом деле не хотел жить так?
— Уверен.
Гоша улыбнулся, помолчал некоторое время и заговорил тихим голосом.
— Мой сын очень любит конструкторы. Как-то раз я купил ему «Лего» с кучей деталей. Здоровенная коробка, целый замок с рыцарями, башнями, конюшнями, разными пристройками. И знаешь, он всегда собирал замок по схеме, по картинке с коробки. Даже пластиковых рыцарей расставлял на одни и те же места. Он все делал правильно… — Гоша пожал плечами. — И очень скоро конструктор ему наскучил. После сборки он мог немного поиграть с этим замком, но это ненадолго его занимало. Ему был интересен сам процесс складывания деталей по схеме. Конечно, я мог бы легко купить ему новый конструктор, но я не сторонник такого подхода. Я хотел разобраться, как это исправить. Я сказал ему: «Макс, собери что-нибудь новое. Используй эти же детали, но построй не по картинке с коробки. Используй картинку в голове». Сначала у него получалась сущая ерунда, но знаешь, что было дальше?
— Что? — выдавил Иван. Он понимал, к чему ведет собеседник и ему никогда не нравилось хождение кругами, но не в случае с Гошей. Когда тот рассказывал, Иван был готов слушать его вечность, даже если это были сущие банальности.
— Он стал собирать невероятные штуки. Из деталей для замка он делал космические корабли, города, ракеты… В общем, самые разные вещи, которые я даже представить не мог. Но никогда больше он не собирал замок. Я знаю — это странно, что он не мог сделать всего этого раньше, в конце концов, он обычный ребенок и проблем с воображением у него нет…
Гоша замолчал, потому что к столику снова подошел официант. Он все-таки забрал посуду и, поинтересовавшись, не желают ли гости чего-то еще, получил раздраженный отказ и удалился.
— Так в чем же дело? — спросил Иван. — Почему он не дошел до этого сам?
— Схемы, шаблоны, правила… Мы все привыкли жить по ним! Даже наш мозг действует по готовым паттернам. У моего сына, как когда-то у меня и теперь у тебя, где-то в голове стоял блок. Нечто, что не давало ему выйти за рамки. И да, это во многом моя вина. Мой неверный подход к воспитанию.
Иван кивнул.
— Ты должен не просто понять, — Гоша положил руки на стол и приблизил лицо почти вплотную к лицу Ивана и тот уже не смог отвести глаз. Он ощутил идущий от Гоши горький запах кофе и сладость одеколона, сладость, которая щекотала нёбо и оставалась на языке приторным осадком. Прежний, необъяснимый страх мурашками пробежал по спине и застыл холодным комком в затылке. — Ты должен пережить это. Чтобы построить что-то новое, нужно разобрать старое. Разобрать на кусочки.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она кричала громко. От этого крика сотрясались стены, стекла в рамах разлетались на мелкие осколки, все основание дома ходило ходуном, асфальт шел трещинами, а уличные собаки и кошки умирали в мучительных судорогах. Желтые обои в мелкую полоску отслаивались от стен, бетонная крошка ссыпалась на пол; с грохотом на пол падали шкафы темного дерева, на кухне вдребезги разлеталась посуда…
Но никто не слышал этого крика.
Крика, что шел изнутри, но там же и оставался.
Она думала, что поступает правильно, она хорошо усвоила поговорку о вооруженности предупрежденного. Но сейчас, узнав тайну, не знала, как правильно поступить. Она думала о сестре. Как вместе с Викой они смотрели старые ужастики и в каждый неожиданный момент, Вика подскакивала на месте, резко выпрямляла ноги и впадала в короткий ступор. Поведение идеальной жертвы. Вот и сейчас, Юля чувствовала себя в том же состоянии. Нужно было предпринять хоть что-то, но она продолжала сидеть в кресле, глядя на трясущиеся руки, на темный дисплей смартфона, выпавшего из рук, едва она услышала последнюю фразу записи, на лужу пролитого чая, что стремительно впитывал пушистый белый ковер. Ковер, который она усердно чистила каждую субботу, так часто представляя, как на нем будут играть её дети… Их с Ваней дети! Она бы даже не ругалась, если бы кто-то из них вдруг измазал белоснежное покрытие.
Теперь все это казалось нереальным. Чем-то далеким, чужим, принадлежащим иному миру.
Позвонить сестре или позвонить в полицию? Сообщить маме? У кого просить помощи? Но что, если все это ошибка? Что, если она не так поняла? Но разве можно как-то иначе трактовать все те ужасные вещи, что они говорили? Нет, она ошибалась! Виноват не только Гоша. Да, он запудрил мозги её мужу, но начал это все Ваня. Ведь он мог бы просто уйти, но вместо этого…
Боже, этого просто не может быть. Она должна убедиться, что все это происходит на самом деле… а лучше убедиться, что все не так. Ей все показалось.
Она нагнулась, подняла с пола смартфон и снова включила запись вчерашнего разговора. Закрыла глаза и слушала. Первым говорил Гоша:
— Теперь ты уверен?
— Абсолютно.
(скрип стула)
(долгое молчание)
— Хорошо, я рад это слышать. Я и сам вижу, что момент настал. Теперь я снова все повторю по порядку. Все этапы, что ты должен проделать. Для начала тебе нужно избавиться от её вещей. Ты понимаешь, что это значит?
— Да.
— Нельзя просто выкинуть их. Собрать в сумку и вынести на помойку. Так дело не пойдет. Ты должен уничтожить их. Изрезать одежду на мелкие кусочки, разбить её любимую кружку. Порвать ваши общие фотографии. Все, что тебе напоминает о ней. Если у неё есть любимый стул — разломай его. Уничтожь косметику. Все, до чего сможешь добраться. Украшения, которые дарил ей — отдай на переплавку или найди способ уничтожить другим способом, но убедись, что они не сохранились, что не попали в чужие руки. Ты понимаешь?
— Да, конечно.
— Может так получиться, что тебе вдруг все покажется глупым. Не стоящим усилий. Я знаю, тоже проходил через это. Но не сомневайся, важен каждый этап. Все мелочи. Иначе ничего не выйдет. После того, как с вещами будет покончено, приступай к ней. Но прошу тебя, продумай все детали. Нельзя, чтобы какая-то ерунда все испортила. Не торопись и будь терпелив. Теперь я хочу, чтобы ты еще раз повторил, что готов.
— Я готов.
— Отлично, ты молодец и все делаешь правильно. Разбери это все и построй, наконец, что-то новое!
(долгое молчание)
(звук наливающейся в стакан воды)
(глотки)
— Побудешь еще?
(стук стакана по столу)
— Мне нужно идти, теперь ты один со всем разберешься, и я знаю — ты справишься. Но если что, я на связи.
Юля выключила запись и уставилась в стену. Стена дрожала в мареве, полосы на обоях размывались, теряли контуры, исчезали. Горячий воздух обжигал губы, стены вокруг Юли шли трещинами и обваливались с оглушительным грохотом, штукатурка осыпалась на пол, стеклянная люстра, не выдержав мощного удара, рухнула на пол и разлетелась на сотни мелких кусочков.
Никто, кроме неё, ничего не видел и не слышал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Уже поздно, а он еще не явился. Она надеялась, что он отступил, что оказался не готов. Решил не приходить домой, просто бросить её, ничего не сказав.
Так было бы проще… а, может, и нет…
Она никому ничего не сказала, она понимала, что это глупо, что лишь зря теряет время. Что скоро, очень скоро Ваня сотрет все их прошлое и не оставит шанса на будущее. Он убьет все, что она любит, а затем убьет их будущих детей… убьет её.
«Что он сделал с тобой? — спрашивала она. — Что ты сделал с собой?»
Она согрела в чайнике воду, заварила чай с мятой, пила обжигающий напиток мелкими глотками, глядя, как свет лампы теряется в тенях на полу, в осколках разбитой вазы, что она случайно столкнула в приступе истерики. Осколки — куски её жизни. То, чем так скоро станет она?
Почему Ваня это делает? Он все-таки полюбил другую или, что более вероятно, никогда не любил свою жену? Почему Гоша дает ему эти страшные наставления? За что они с ней так? И ведь тварь такая, не боится говорить, что сам уже делал это! А ведь Ваня болтал, что Гоша женат и дети есть? Все это просто ложь! А если нет, то как Гоша смотрит в глаза своей нынешней жене? Своим детям? Или, если они ему наскучат, он их тоже того… На кусочки?!
Ваня звонил ей пять раз, но она не брала трубку. Уже семь часов, в последнее время он почти всегда задерживается, но, даже учитывая это, у неё осталось от силы часа два.
Как поступить?
Она опустила взгляд на кружку, из которой пила чай и только теперь поняла, что это кружка Вани. Кружка, что она делала на заказ. Где хоть и банально, но так искренне вывела слова «Любимому мужу». Разве любовь знает о банальности? Любви нет до этого дела.
И тут она поняла. Никогда она не была слабой, никогда так легко не отступала от своего. Если Ваню не удержала, то неужели плохая жена? Да уж, мама бы ей так и сказала. Вот только маму саму муж лупил всю жизнь, так чему она могла дочь научить? Только идиотским правилам, как нужно угождать супругу, наплевав на себя. Но Юля не чертов робот, не уборщица, не посудомойка, не секс-кукла, в конце концов!
Кружка врезалась в стену и разлетелась осколками.
Если чью-то жизнь сегодня и разберут на кусочки, то это будет жизнь Вани.
Следующей в ход пошла его одежда. Заношенные джинсы, туфли, брюки, кроссовки, футболки. Юля резала это все ножницами, как и учил Гоша, на кусочки. На самые мелкие, что могла. Затем молотком по ноутбуку Вани, им же по его проклятой коллекции фигурок нэцкэ. Паспорт, что он так опрометчиво оставил дома, она изрезала ножницами, а обрезки спалила на газовой плите. И запах старой жизни, сгорающей в пламени, радовал её обоняние. Боже, как она была счастлива, когда разносила его любимое кресло в кабинете, вместе со стулом, где так часто сидел Гоша.
Она увлеклась не на шутку. Услышав звонок в дверь, затем еще один, так и замерла на месте, сжимая в одной руке ножницы, в другой — найденную на дне шкафа футболку с изображением котенка по имени Гав. Эту глупую футболку, что она подарила ему ради шутки, он не носил даже дома. Вот и вся его любовь.
В этот момент внутри все упало, и она вдруг поняла, какую же глупость сотворила.
В замке звякнули ключи. Она кинула футболку и, все еще сжимая в руке ножницы, схватила смартфон и кинулась в ванную, где и заперлась. Она набрала номер полиции, но не услышала даже гудков.
«Проклятая дура! — молча вопила она. — Сети же здесь нет!»
Она слышала, как он вошел, как после долго молчания, пока он, вероятно, разглядывал тот бардак, что она навела, окликнул её. Но она не отвечала. Только тяжело дышала, вжимаясь в кафельную стену спиной, вытянув перед собой ножницы. Вероятно, теперь, именно этими ножницами он и порежет её саму. В отражении овального зеркала напротив она видела свое перепуганное бледное лицо, заплаканные глаза, как нелепо она сжимает в руках ножницы. Казалось, на ней смотрит незнакомка. Чужая женщина, с которой и происходит весь этот ужас. С ней, не с Юлей. И кошмар той женщины запрятан в этом овальном контуре и никогда не вырвется наружу.
Чем ты думала? Ты должна была бежать…
— Юля, ты в порядке? Что случилось?
«Уйди! Пожалуйста, просто уйди!»
— Где ты?
Он уже за дверью. Дергает ручку.
— Юля ты там? Открой мне!
И голос у него такой обеспокоенный, добрый. Она и не подозревала, какой хороший актер её муж.
— Я все знаю! — выпалила она, и рыдания вырвались из неё. — Скоро сюда приедет полиция!
За дверью послышался Ванин вздох.
— Какая же ты тварь, Ваня! — кричала она. — Если бы я знала, какая ты змея…
— Прости, я должен был тебе рассказать.
«Рассказать? О чем? Что убьет её? Боже, он сошел с ума!»
Она громко зарыдала, завыла, падая на колени.
— Юля, Юлечка, пожалуйста, открой! Ты должна понять, что уже все, все кончено. Теперь у нас все будет хорошо.
— Ты сошел с ума! — выкрикнула она. — Уходи!
Он с силой дернул дверь.
— Ну, уж нет!
Он крикнул так громко, что Юля невольно дернулась и упала на пол. Стала отползать по скользкому полу, глядя, как трясется тонкая дверь, хлипкий замок долго не выдержит. Её руки нащупали коврик, и она с силой сжала его. Присоски, которыми он крепился к полу, с шумом отлепились.
— Только не теперь! — кричит он. — Когда я прошел через все это!
Замок в двери хрустнул.
Юля взвизгнула, подалась назад, выставив вперед руку с ножницами, пока не уперлась спиной в стенку ванной.
Когда дверь распахнулась, разбив металлической ручкой кафель на стене. Когда Иван шагнул внутрь, время остановилось. Мир замер.
Конечно, будущее предсказать невозможно. Но она знала, как все будет. Прямо как в ту ночь, когда она поняла, что именно этот высокий мужчина в черной футболке подарит ей счастье. Она же не ошиблась тогда? Ведь было же счастье, хотя бы немного?! Вот теперь, когда он тут и с его насквозь промокшей ветровки, таких же мокрых штанов, последних, что остались у него, на пол капает вода, она поняла, что будет дальше.
И не ошиблась.
Ваня делает шаг, мокрая подошва тихо пищит, вода пузырится, выходя из отверстий шва, в том месте, где подошва пристрочена к носку. Нога Вани скользит. Он нелепо машет руками, пытаясь сохранить равновесие. Вскрикивает и его лицо в этот момент, такое испуганное, заставляет Юлю испытать внезапную жалость. Он падает, ломает головой раковину, и крупные осколки летят на пол. Секунду он лежит и не двигается. Умер ли он? Вовсе нет. Он громко стонет, ворочается, упирается руками в скользкий кафель, но в этот раз обессилившие мышцы подводят его. Наконец, ему удается перевернуться на спину. Его правый глаз скрыт под темным сгустком, разбитая губа кровоточит. Лицо заливает кровь из огромной раны на лбу. Передние зубы сломаны и крошки их у Вани на губах.
— Помоги, — шепчет он.
Юля смотрит на него, смотрит на любимого мужа и в то же время на чужака. Любит его и в то же время ненавидит всем сердцем. И на секунду жалость перевешивает все остальное, она подползает к смартфону, видит, что сети нет, хочет подняться, выйти на кухню и позвонить оттуда, но…!
Смартфон летит прочь! В стену!
Юля хватает ножницы, подползает к Ване и, занеся над ним острое лезвие, сквозь зубы цедит.
— На кусочки?!
Ножницы входят в плечо Ивана, и тот хрипит, выплевывая кровь.
Юля отпускает рукоять и дрожит. Затем берет себя в руки и отползает прочь.
Темные кафельные стены искажаются, свет гаснет и загорается вновь, душ самопроизвольно изрыгает кроваво-красную воду. Юля мотает головой, отгоняя наваждение, и в ужасе смотрит на Ваню.
«Что же ты делаешь?!»
— Какой же я идиот, — хрипит Ваня. — Я все сделал не так…
— Да, не так, — подтверждает она. — Ты думал убить меня, но угодил в свою же яму.
Иван кряхтит и в этом кряхтении слышен хохот.
— Что тут смешного? — спрашивает Юля.
— Какая же ты дура, — говорит он. — Так все напутать.
Юля не выдерживает, кидается к мужу и лепит пощечину по его разбитому лицу.
А он снова кряхтит, пытаясь захохотать, но в легких его булькает кровь, и он заходится в кашле.
Юля продолжает смотреть на мужа, пока его одолевает приступ. Она ждет ответа, ждет пояснений, но они не приходят. Вместо этого наступает тишина. Мертвая тишина.
— Ваня, — тихо зовет она.
Она обхватывает его лицо руками, трясет, бьет по щекам, плачет.
— Ванечка.
Поздно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сидя здесь, она только и думала, что о прошлом. Размышляла, как бы все повернула иначе. Когда появился Гоша или хотя бы в тот день, когда решила записать злосчастный разговор. Но может, лучше бы ей было вернуться в тот ночной клуб и задержаться в туалете подольше или наблевать прямо за столиком на узкие джинсы подруг.
И без конца перед глазами проносились строчки сообщений, что она прочла на смартфоне мужа после его смерти. Последних сообщений, что направлял Ивану абонент, скрытый под именем «Клиент от Максима», но оказавшийся некой Ирочкой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Ваня, поганый урод!!! Что ты сделал с моими вещами?»⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
19:34
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ «Если не оставишь меня в покое, с тобой я сделаю то же самое».⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 19:36
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Теперь она выстраивала картину, собирала её из мелких кусочков. Из того единственного разговора с Гошей два или три дня назад. А может, и неделя прошла? Теперь уже наверняка сказать трудно.
Как обычно, в белоснежной рубашке, застегнутой на все пуговицы, он вошел к ней. На фоне унылой, грязной комнатушки без окон он выглядел таким ярким, почти луч света в темном царстве новой действительности, в которой оказалась Юля. Но дыхание его было тяжелым, а в комнате мгновенно повис кислый запах пота и приторная сладость одеколона.
Он выглядел грустным, но Юля видела, что эта грусть напускная, очередная маска. Пусть она и ошибалась, но Гошу винить не перестала.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он говорил немного, но Юле казалось, что длилось это целую вечность. Вместо беседы она бы с радостью вернулась в камеру, чтобы снова погрузиться в прошлое, чтобы прожить его заново. Прошлое, в котором не было всего этого кошмара.
— Он любил тебя, — говорил Гоша. — А Ира, ну, что Ира? Случайное увлечение, мимолетный каприз, от которого оказалось не так-то просто избавиться. Ты винишь меня, знаю, но поверь, что я желал твоему мужу только добра. И ведь теперь ты знаешь, почему он все держал в тайне. Ну, скажи хоть что-нибудь, не молчи!
Но Юля молчала. Слова стали лишними.
— Я был в его шкуре. Знал, как ему помочь. Он никого не хотел убивать, ни тебя, ни эту дуру. Хотя, знаешь… Обе вы дуры…
И даже эти слова звучали неискренне, словно он хотел просто зацепить Юлю, выжать из неё хоть слово. Она видела, как его давит её молчание. Как выводит из себя отсутствие реакции.
Гоша вздохнул. Посидел пару минут, после чего поднялся и вышел прочь. Из комнаты ушла и тяжесть. Дышать стало легче.
Но все-таки он был прав. Ваня мог вернуть прежнюю, счастливую жизнь, его ошибки были поправимы, а Юля уже не сможет. Никогда не сможет.
Это не могло кончиться так. Осталось то, чего изменить она не могла, как бы ей не хотелось. Она никогда всерьез не задумывалась, что нечто может быть неподвластно её воле. Она же сильная женщина, правда ведь? Она сама строила свою жизнь так, как считала нужным. Прошлое не воротишь — это она понимала, но, несмотря на всю свою рациональность, отсутствие веры в любые сверхъестественные, божественные и какие угодного, не поддающиеся разумному анализу проявления, она продолжала искать способ.
Но сперва… надо разобрать на мелкие кусочки…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Алексей ШолоховСалама⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Однажды я натолкнулся на статью о восстаниях рабов в стране великих возможностей. Восстание Ната Тернера меня поразило до глубины души. Подробности вы легко сможете найти в сети. Вкратце: Нат был необычным рабом. Он был грамотным и верующим человеком. Пожалуй, это меня поразило даже больше, чем то, что Нат со „свободными“ рабами убивал, в основном, женщин и детей ненавистных рабовладельцев. Моя история почти о том же — о грамотной и верующей рабыне, живущей под одной крышей с рабовладельцем. А грамотность и вера способны подтолкнуть к восстанию…»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Она была роскошной женщиной. Крупная упругая грудь, большие черные бедра. Как я хотел обладать всем этим! И я ее купил.
Покупка стоила того. В первую же ночь Салама удивила меня по-настоящему. Она не только была сговорчива, но вытворяла в постели такое… Ничего подобного я не испытывал с другими женщинами. Сначала Салама нежно ласкала меня языком. Ее полные губы заглатывали мою плоть. Когда мы с ней уединились в спальне, Салама оседлала меня, словно воительница-амазонка. Ее большие груди колыхались в такт движениям.
У меня такого секса не было уже лет десять. Да, черт возьми, кого я хочу обмануть?! У меня никакого секса не было лет десять! Дело в том, что Ваш покорный слуга одинок. Дети разъехались, а жена умерла семь лет назад. Да, и самое главное: я уже в том возрасте, когда разговор о сексе для моего сердца куда как безопасней, чем занятие им. Но когда я купил у Джона Маллоу Сала-му, все изменилось. Я воспарил. В свои-то шестьдесят восемь!
Черт! Салама… Я и рад бы все навалившиеся на меня неприятности списать на возраст и невезение, но я видел, как африканка колдует. Вы заметили, я впервые назвал ее не по имени? Я начал ее бояться. Очень бояться.
Ее красота меня просто ослепила, а, как известно, слепого легко обокрасть. Началось все с комнаты в западном крыле моего дома. Ею никто не пользовался, но я не хотел, чтобы мой дом покрылся пылью, поэтому раз в неделю я отправлял туда кого-нибудь из рабов убраться. Да, теперь я понимаю, Салама узнала об этом месте от… В общем, она выпросила у меня ключи. Эх, если б я знал тогда!
Я начал замечать странные вещи за ней. У меня паслись две индейки как раз ко дню Благодарения. Однажды они пропали. Я спросил у Саламы, но она ответила, что ничего не знает. И тогда я наведался в ту комнату, которую отдал ей (разумеется, когда ее не было).
Там на деревянном полу была нарисована пентаграмма, а в каждом углу лежало по куску индейки. Кровь была налита в середину. Разве я мог подумать, как оно все получится?! Вечером я забрал у Саламы ключи и приказал никогда не появляться в западном крыле без моего ведома.
На день Благодарения собралась вся моя большая семья. Молли приехала с мужем и близнецами Фредди и Тедди. Джек приволок с собой какую-то девицу (честно сказать, я давно запутался в его пассиях). Вечер начался как обычно. Где-то в глубине души я знал, что после пары стаканчиков скотча я непременно начну спорить с зятем о политике, а когда у него иссякнут все доводы в пользу северян, я возьмусь за сорокалетнего лоботряса — моего сына Джека и его неутолимый аппетит к женщинам. Но вдруг все пошло не так.
Когда мы сели за стол, вышла Салама в платье моей покойной жены. Мы с ней не обсуждали подобное, но перед праздником я ей дал понять, кто есть кто. Хотя мы жили с ней как муж и жена, она оставалась рабыней. Нет, она не питалась и не жила в помещениях для рабов, но тем не менее. Кто ей давал право выходить к столу без приглашения, да еще и в платье Мэри?! Тогда я просто онемел.
— Дорогой, ты не хочешь меня представить семье?
Бесспорно, она была хороша, да и платье ей шло, но…
— Ну, ты, отец даешь… — Джек пьяно улыбнулся.
— Папа! — возмутилась Молли. — Потрудись объяснить, что здесь происходит?! — голос моей девочки дрогнул. Я знал, она вот — вот разрыдается.
Я залпом осушил бокал вина, что для меня было большой редкостью, встал и произнес сквозь зубы:
— Салама, поди прочь!
Когда она, все еще улыбаясь, пошла к выходу, я крикнул ей вдогонку:
— И верни платье на место!
Молли вскочила и, рыдая, выбежала из столовой. Френк встал и вышел за супругой. Подвыпивший Джек со своей распутной девицей что-то весело обсуждали. Близнецы переглянулись и принялись уминать индейку. Мне хотелось наорать на них всех — за Саламу, за испорченный вечер. Впервые за всю жизнь мне захотелось напиться.
Налив полный бокал вина, я выпил, потом снова налил и снова выпил. С третьим или четвертым бокалом в руках я пошел искать виновницу испорченного вечера. На кухне, где она любила потрепать языком, ее не было. В бывшей кладовке тоже. Я нашел ее в спальне — в моей спальне. Она сидела за туалетным столиком и пудрила лицо. Платье Мэри она так и не сняла.
— Салама, — позвал я.
Она обернулась. На ее лиловом лице розовая пудра выглядела нелепо и… как-то жутко. Передо мной будто стояла давно умершая женщина. Черт! Я жадно допил вино. Когда она встала и повернулась ко мне, я увидел, что ее белое платье все в крови. Мне вдруг показалось, что передо мной не сумасшедшая рабыня, а Мэри, вернувшаяся отомстить за измену. Я отбросил бокал и убежал.
Голова шла кругом. Салама сошла с ума. И все потому, что я подпустил рабыню слишком близко к себе. К себе и своей семье.
— Папа, почему она надела платье мамы?
Я обернулся. Молли подошла ко мне, обняла за талию и положила голову на грудь. Я обнял ее в ответ.
— Потому что я и есть твоя мама!
По лестнице спускалась Салама. Мне на мгновение действительно показалось, что я слышу голос Мэри, но я быстро взял себя в руки и заорал:
— Убирайся из дома, тварь!
Я вытолкал ее за дверь. Все ее фокусы с кровью и ритуалами показались мне детскими шалостями по сравнению с сегодняшним представлением. Стоила ли того «покупка»? Вдруг я поймал себя на мысли, что, несмотря на близость с этой женщиной, я продолжаю считать ее вещью. Выгодно приобретенной вещью, не более. Может, и она это почувствовала, потому и устроила цирк?
— Проповедник, — вдруг произнес Френк.
— Что проповедник? — не понял я.
— Нат Тернер[4] в 31-ом году со своими братьями убивал белых женщин и детей…
— Ну, при чем тут это! — взвился я.
— Да наш старик влюблен, — пьяно усмехнулся Джек. — Может, ты ей и «вольную» уже подписал. А? И женишься на ней?
— Папа?!
Я увидел, что Молли вот-вот снова заплачет. Я притянул ее к себе и обнял.
— Нет, конечно! Я до сих пор люблю вашу маму…
В дверь громко постучали. Джек вскочил со стула, в руке у него был кольт «Драгун».
— Кто это может быть? — почти шепотом спросил Френк.
— Масса Эд, откройте!
— Это Кассиус, мой управляющий. Молли, отведи близнецов наверх.
Я пошел к двери и открыл ее. Мне на руки упал Кассиус. Одежда на нем была порвана, лицо в крови.
— Масса… Эд… — раненому слова давались с трудом, — Иоруба… Агаджа…
— Что он говорит? — спросил Френк.
— Наверное, что-то на своем языке, — сказал Джек и убрал револьвер.
— Нет. Он говорит… Кассиус, что случилось?
— Воды, — попросил управляющий.
Я кивнул Френку. Он ушел в кухню и вернулся со стаканом воды. Пока Кассиус пил, мы напряженно ждали.
— Кто это с тобой сделал? — не выдержал я.
— Иоруба и Агаджа, — без запинки ответил Кассиус, потом будто опомнился — вскочил и закричал:
— Заприте все двери! Они придут сюда!
— Отец, о чем он говорит?..
— Задвинь засов, — приказал я Джеку. — Френк, а ты пойди, проверь заднюю дверь.
Я взял под руки своего управляющего и отвел в гостиную.
— Теперь рассказывай, — предложил я.
— Не смотрите на меня так, масса Эд. Я не сошел с ума. Это действительно сделали они.
— Хорошо. Тогда кого же мы похоронили неделю назад?
— Все верно, масса Эд, они умерли, но сегодня воскресли… — На этих словах Кассиус потерял сознание.
— Что он тут нес, отец? — Джек протрезвел. И снова достал пистолет.
— Он бредит, — сказал я и подошел к окну, выходящему на задний двор.
Салама стояла в окружении рабов и, не скрывая злобы, смотрела на дом.
Мне вдруг показалось, что она смотрит мне прямо в глаза. Я задернул портьеру и подошел к сыну.
— Отведи свою подругу наверх. На обратном пути захвати пистолеты и патроны.
Джек не задавал лишних вопросов, хотя они у него были.
— Что это все значит? — истерично взвизгнул Френк. — Что здесь происходит?!
— Восстание рабов, — просто ответил я.
Что я мог еще сказать? Восстание мертвецов? Или проделки колдуньи негритянки? В любом случае нас ждут неприятности. Но думая, что это восстание рабов, по крайней мере, легче сохранить самообладание.
— Что нам теперь делать? — схватился за голову Френк.
В этот момент мне стало жаль мою маленькую Молли. С каким ничтожеством дочь связала свою жизнь!
— Спасать свою задницу, — прорычал Джек и всунул в руки зятя кольт.
Я взял у Джека «Драгун» и снова подошел к окну. Салама все еще была там. Она прокричала что-то на своем языке и указала на дом. Рабы, стоявшие вокруг колдуньи, медленно направились в нашу сторону. Я узнал Иорубу, Агаджу, Суини и многих других. Еще вчера они лежали в своих могилах на выделенном мной участке у тростниковых полей. Да, Салама могла не только индеек на куски рвать.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рабы начали умирать с появлением в моем доме Саламы. Только сейчас, видя тронутые разложением лица негров, мой мозг принялся лихорадочно сопоставлять факты. Смерти рабов случались и до этого, но зачастую это было не от тяжелого труда, как на большинстве плантаций по всей стране, а от старости. От Виржинии до Техаса не было другого такого, как я — Эдварда Хьюстона. Не исключено, что в критические моменты человек пытается оправдать свои поступки, но это не про меня. У меня на плантациях даже управляющий был из рабов. Кассиус был рабом в четвертом поколении, хорошо говорил по-английски…
«Да, масса Эд, да! — одернул меня внутренний голос. — Ты все-таки пытаешься оправдаться. Но перед кем, черт возьми?!
Я делал все для них. У них был врач, учитель для детей. У них было все!»
Все, кроме свободы. Они почувствовали твою слабину, Эдвард Хьюстон. И больше всех ее почувствовала Салама, которую ты затащил в постель. Не изнасиловал, как белый хозяин в конюшне, а позволил спать рядом с собой.
Она убила их, а теперь оживила, чтобы добиться свободы. Нет, не для себя, не для Иорубы и не для Агаджы, а для миллионов, таких как они, находящихся в лапах кровожадных плантаторов.
— Отец, из трех кольтов мы их уложим всех, — сказал Джек и отпил виски из бутылки.
— Я не буду ни в кого стрелять! — взвизгнул Френк и бросил пистолет на стол.
— Да и черт с тобой! — Джек поставил бутылку и взял второй кольт. — Пойду встречу гостей. — С двумя «Драгунами» наперевес он пошел к дверям.
— Послушай, сынок… — я попытался остановить его.
— Отец, не сейчас! — И за ним захлопнулась дверь.
Раздались выстрелы. Потом все стихло.
Френк сидел в ногах у Кассиуса. Я подошел к окну. Джек стоял в метрах пяти от крыльца у тела одного из рабов. Вдруг те, кого он минуту назад нещадно расстреливал, начали вставать. Признаться, меня это мало удивило. Меня больше поразило внезапное появление Саламы за спиной моего сына.
— Сынок, сзади! — крикнул я.
Но было поздно. За секунду до того, как Джек понял, что происходит, Салама впилась своими жемчужными зубами в его шею.
— Сынок! — зарыдал я.
Тело Джека упало к ногам негритянки. Она повернулась лицом к дому; кровь, стекающая по подбородку, блестела при лунном свете. Колдунья показала на меня, и твари, покачиваясь, пошли к крыльцу.
Признаться, я запаниковал по-настоящему. Френк так и не встал с дивана; Кассиус лежал без сознания. Помнится, я хотел заорать на зятя, когда на втором этаже раздался звон разбившегося стекла. Френк дернулся, вскочил и начал бегать по комнате.
— Что же делать? Что же делать?!
— Заткнись! — не выдержал я. — Сиди здесь, я пойду проверю.
Я медленно стал подниматься наверх. С каждой ступенькой, с каждым шагом во мне нарастало напряжение. С криком Молли оно вырвалось наружу, и я в три прыжка преодолел оставшееся расстояние до двери спальни дочери. Распахнул дверь и замер. Представшая моим глазам кровавая картина шокировала даже больше, чем разгуливающие мертвецы перед моим домом, даже больше, чем смерть Джека. Молли… моя крошка Молли лежала на кровати, а сверху… Тедди поднял окровавленное лицо, хрюкнул и снова склонился над трупом. Близнецы пожирали мать, как еще пару часов назад они пожирали индейку.
Вдруг слева, словно привидение, выплыла Салама. Я едва не выронил пятифунтовый кольт. Почему я не выстрелил в нее тогда? Наверное, потому что слабо верил в ее смерть от пули. Она исчадие Ада! Я захлопнул дверь, и (откуда взялись силы) подпер ее огромным комодом красного дерева.
Когда бежал по лестнице вниз, услышал, как комод с грохотом разлетелся, ударившись о стену напротив. В столовой меня ждал еще один сюрприз. Кассиус пожирал Френка. Я трижды выстрелил в бывшего управляющего. Он дернулся и сполз с дивана. Удары в двери и окна, смех, стоны — все смешалось в какофонию звуков.
В кухне разбилось окно. Мертвецы уже были там. Я заметался по комнате, как Френк еще минут десять назад, пока был жив — я с ужасом понял, что мне негде укрыться в собственном доме!..
По лестнице спускалась Салама. Абсолютно голая! И знаете, что я подумал тогда? Наконец-то она сняла это чертово платье — вот что я подумал. Она ступала медленно, будто пантера на охоте. Ее красивые черные бедра, груди, колышущиеся в такт движению (едва заметно, но все же) завораживали. Я окаменел.
— Ну, что, масса Эд, кто теперь хозяин?
— За что? — только и смог спросить я. Слезы душили меня. — Я же…
— Что ты же?! Насиловал чернокожих женщин? Избивал мужчин?
— Нет…
Салама скривилась. От ее былой красоты не осталось и следа. Лицо вытянулось, покрылось глубокими морщинами; тварь выгибала спину до тех пор, пока позвонки не стали торчать, словно шипы дикой розы. Я больше не мог вытерпеть этого — я побежал. Я вспомнил, где можно было укрыться!..
Теперь я здесь и пишу это письмо. Возможно, оно когда-нибудь попадет в руки тех, кто еще тешит себя надеждой, что раз они относятся к своим рабам хорошо, то у них никогда не появятся подобные Саламы или Натаниэли Тернеры. Черта с два — не появятся! Люди, разрешившие рабу перейти границы дозволенного, в конце концов поплатятся!
Сэмюэль Тернер, научивший Ната читать и писать, приобщивший чужеземца к религии, первый и поплатился. А следом за ним и шестьдесят ни в чем неповинных женщин и детей. Несмотря на мое доброжелательное отношение к чернокожим, сейчас я с огромным удовольствием вырвал бы глаза Натаниэлю Тернеру.
«Но ты не в том положении, масса Эд», — напомнил мне внутренний голос.
Теперь мне кажется, что не купи я Саламу, рабы восстали бы все равно. Живыми или мертвыми — они бы убили мою семью и меня.
Моя «удачная покупка» загнала меня в западню. Из любой ловушки можно выбраться с наименьшими потерями. В кои-то веки моя нерасторопность пошла мне на пользу. Оставшиеся три патрона в барабане кольта сослужат мне неплохую службу. Лучше умереть от пули, чем от рук этой фурии.
Я слышу: она стоит за дверью кладовки и ждет. Не думаю, что ее держат засовы на двери. Салама все знает наперед.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Николай БрылевВедьма⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Всегда будь готовым к бесовской атаке
И помни, что призрачны мирные сны…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Брылев Николай Владимирович родился 5 августа 1977 года на хуторе Нижнедолговский. Казак. Живу в станице Нехаевская Волгоградской области. В прошлом — инструктор по военно-прикладным казачьим видам спорта. Специализация — кулачный бой и казачий приклад. Православный. Искренне благодарен Богу за прекрасную жену и своих детишек — Богдану и Святослава».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Много стало хуторов и деревень, осиротевших в наши дни. Вымирает глубинка. Беспощадно стирает её время. Коснулось оно и хутора Березниковского.
Старики уже прожили свой век и лежат все на местном кладбище, молодежь разъехалась по разным городам необъятной России. Дома брошены, заросло всё бурьянами да колючками. Местами крыши провалились, а где-то и вовсе лишь остовы печные смотрят в небеса. Все заросло колючими тернами, боярышником да шиповником, одичавшими вишнями и яблонями.
Поговаривают, ведьма злая и лютая раньше в этом хуторе жила. Байки разные рассказывают — одна страшней другой. Многие из них я слышал. Только не верил никогда, что может такое быть. Думал, конечно, что брешут. Пока кой-чего сам не повидал. И вот как оно было.
Решили мы как-то с батей с вечеру порыбачить — ушицы сварить, а потом надеялись и на утренний клев, который на ранней зорьке очень хороший у нас случается.
Суть да дело, а уже заметно вечерело…
Собрались мы быстренько, и — в путь на своем стареньком «жигулёнке». Дорога как раз мимо заброшенного хутора пролегала. Смутно стало на душе у меня. Чую — что-то не то вроде, а что — не пойму.
Я и говорю: «Батя, а не кажется ли тебе, что не по той дороге мы едем?»
Батя только отмахнулся:
— Да, ну! — отвечает. — С чего бы?
А дорога тут прямо в чьё-то подворье, сильно заросшее бурьянами да кустами, упёрлась. Мотор «жигулёнка» неожиданно чихнул пару раз, да и заглох. Что только мы ни делали — не заводится, и всё! Тем временем окончательно стемнело.
«Делать нечего — придётся тут ночевать. Сынок, иди дров принеси, чай поставим, да повечеряем, чем Бог послал», — батя говорит.
«Хорошо», — отвечаю, окидывая взглядом заросли в поисках сухих сучьев.
Собрал хорошую охапку сухих яблоневых дров, благо, яблонь рядом много засохших. Но только к бате подошел, как за спиной раздался зловещий хохоток: «Хе-хе-хе-хе-хе!»
Я аж присел от неожиданности, и дрова из рук выронил. Словно из ниоткуда появилась передо мной древняя-предревняя бабка. Вся одежда на ней изорвана, ноги в обмотках, бледная. Одним словом — ужас ходячий…
— Давно, — говорит, — у меня гостей не было, казачки! Ой, давно… А тут вы, угоднички. Что ж, будете теперь меня веселить, пока первые петухи три раза не проголосят, хе-хе-хе!
А темнота вокруг все сгущается, и так мне от этого нехорошо…
Не успели мы с батей ничего понять, как вдруг очутились внутри какого-то дома — видать, прям в гости к этой старухе попали.
Я обвёл взглядом комнату: в глаза сразу бросилось отсутствие святых образов. На стене висело перевёрнутое распятие, обвитое засушенной змеёй и перемазанное засохшей кровью, стены и потолок сильно закопчёны. В углу русская печь. У окна — массивный, старинный стол из грубо отёсанных дубовых досок. Вокруг стола — три самодельных табурета. На столе — бронзовый подсвечник, и три черные свечи горят, отбрасывая тусклый свет.
В комнате — густой полумрак. Пахло серой и чем-то еще противным, но незнакомым. Стены, пол и потолок покрывали непонятные символы. На нитях висели черепа каких-то животных и птиц, пучки засушенные змеи и крупные пауки, ядовитые травы да грибы.
От увиденного плохо нам стало с батей. Впали мы оба в какое-то непонятное оцепенение. Горло перехватил спазм, и не могли мы вымолвить ни слова.
Еще сильнее пахнуло на нас серой — это «бабуся» к нам приблизилась, бормоча что-то неразборчивое себе под нос и потирая руки.
Подошла она к печке и разожгла огонь. Потом повернулась к нам, щелкнула пальцами, и мы так же неожиданно оказались сидящими за столом.
Что тут сделаешь?
Сказал батя: «Ладно, сынок. Давай-ка тут и поужинаем». Были у нас с собой харчи — их мы и выложили на стол. Бабка усмехнулась и говорит:
— А давайте-ка, казачки, «беленькой» тяпнем, — и достала старинную стеклянную бутыль — «четверть» у нас её до сих пор называют. Наполовину заполненную самогонкой.
— Да давай хряпнем, — говорю, — чего уж там! С устатку-то как раз она кстати будет!
Выпили по три стаканчика под закусочку. Разомлели немного. Разговор начали — о том, о сём, что да как. Так и просидели до полуночи.
Как только стрелки часов указали на 00:00, так с «бабусей» начали происходить чудовищные метаморфозы: лицо исказилось страшными гримасами, нос вырос и загнулся крючком, и сама она выросла раза в полтора, пальцы скрючились и на концах у них появились длинные звериные когти.
Зловеще захохотала старуха: «Хе-хе-хе-хе, хе-хе-хе-хе» и побежала к печи, разожгла огонь, поставила на плиту огромный чугунок (литров на сорок, никак не меньше). Побросала в него ядовитые грибы, травы и коренья, засушенных змей и пауков. Варево противно забулькало и едко завоняло.
От увиденного дрожь пробрала нас с батей — даром, что выпивши. Мурашки так и побежали по телу. На затылке волосы зашевелились. Бабка выхватила откуда-то шерстяной клубок и как давай его крутить в руках — быстро-быстро. Потом узелки завязывать начала, напевая гнусавым голосом: «Завяжитесь узялки, скрутять вас сяйчас они. Пусть бясовские ремни вас скують, как кандалы. Узялочки, узялки… Всех чартей сюда гони! Пусть здесь будуть до зари»!
— Батя! Да это же ведьма! Самая настоящая ведьма! Делать-то чего нам теперь?! — вскрикнул я.
И тут силища неведомая скрутила, спутала нам руки и ноги, да так, что шевельнуться нет никакой возможности. «Чёрт его знает, что это такое! — отвечает батя и говорит бабке: Ты что это творишь коряга старая?» А ведьма, знай, хохочет: «Хе-хе-хе-хе, хе-хе-хе-хе!» И ладони радостно потирает. А потом и говорит: «Они ноне тут скорёхонько будут!»
Я переспросил:
— Это кто же — они?
— Кто, кто? Да черти, само собой! Вона ведь как путы бясовские вас стряножели крепко! Скрябутся уже в пячи мои котики, ужо шкуры с вас спустят!
Взяла она в руки массивную кочергу с длинной деревянной ручкой, принялась ею в печке орудовать и напевать противнейшим голосом: «В дом скорея вы входитя, да каргу развисялитя, котики, ко мне лятитя, казачков в клочки порвитя!» Плюнула три раза прямо в печку и резко открыла заслонку трубы. И прямо из неё стали выпрыгивать в избу невероятных размеров котищи — чёрного цвета, с глазами, горящими самым, что ни на есть, демоническим огнём.
Каждый кот величиной с немецкую овчарку, на лапищах — когти, а из пасти изогнутые клыки торчат…
Тут уж я от страха начал самообладание терять, а батя мне и говорит:
— Скорей, «Живые помощи» читай! Не медли!»
Не помня себя, начал я читать, удивляясь сам, что слышу свой голос. Читал я вслух девяностый Псалом, громко-громко. И тут путы слабеть начали, воздух наполнился едким дымом — и пропали они совсем. Ничего нас больше не сковывало.
Ведьма это прочухала — захохотала: «Ото ж, кажу, повязло, так повязло! Не простыя казачки мяне попались ныня! Ужо я лет сто таких ня встрячала! Обычных людишков морить надоело — страсть, как скучно их губить, даже не сопротивляются. А вот вас уморить — так истянная радасть! С казачками давно потягаться хотела!»
Тут котищи завыли — спрашивают у ведьмы: «Когда работу дашь, карга старая? Али напрасно звала? Зачем тревожила?»
Ведьма указала корявым перстом на нас и как гаркнет котам:
— А ну, котики-обормотики, закрутитя энтих казачков как следует!
Котищи все разом заголосили и набросились на нас. Не знаю, что батя почувствовал, а у меня от ужаса будто кровь остановилась. Никогда такого страха я еще не испытывал! И ноги так нехорошо и совсем не во время начали предательски дрожать. Я только охнул. Хотел молитву читать — не идет.
А коты в это время бегали вокруг нас по кругу, словно попали мы в настоящий водоворот. Батю я уже не видел. Вертело меня и швыряло, до тошноты. Совершенно перестал я понимать, где я, и что со мной происходит. Визги и завывания котов слились в леденящий гул. В гаснущем рассудке промелькнуло: «Конец мне пришел!»
Но вдруг, словно гром среди ясного неба, услыхал я голос своего батьки:
— Ух, ведьма! Сильна! Очень сильна! Да только кошка хоря не берёт! Али не мы казаки?!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Батя перекрестился, и я вслед за ним. Коты резко остановились, а батя во весь голос молитву начал читать:
— Господи, светом Твоего сияния сохрани нас на утро, на день, на вечер, на сон грядущий, и силою благодати Твоея отврати и удали от нас всякие злые нечестия, действуемые по наущению диавола. Кто думал и делал, верни их зло обратно в преисподнюю, ясно Твое есть царство, и сила, и слава, Отца и Святого Духа. Аминь!
Осенил он себя крестом и наотмашь ударил ближайшего котярю, да с такой силой, что тот, истошно завопив, отлетел в сторону и упал замертво. А батя мне и говорит:
— Чертей наотмашь надо бить, да с молитвою! Твой прадед, Иван, меня учил этому. Давно это было, правда, но вот сейчас вспомнилось.
Тут бесовское наваждение и пропало, морок рассеялся. Котяры разозлились и с воем бросились на нас. Замелькали острые когти, защёлкали клыки, закипел бой…
Сколько продолжалось — не знаю. Только вдруг наступила гнетущая тишина. Однако, смотрю, живы мы с батей. Одёжа наша вся в лохмотья изодрана, тела исцарапаны, но живы! А вокруг нас мёртвые коты валяются. Но поднялся прямо в избе ветер, закрутился столбом, в вихревую воронку затянуло всех котов, и с громким треском и шипением затащило в открытую печь — и все они исчезли.
— Батя, — говорю, — что это такое было?
— Да почём я знаю? Сам такую чертовщину первый раз за всю жизнь вижу! Вот попали, так попали! Слава Богу, твой прадед добрый казак был — царствие ему Небесное — полный кавалер ордена Святого Георгия, с двух рук лихо рубил! Он меня казачьему прикладу научил, а я вот тебя теперь наставляю. Прадед твой большой духовной силой обладал, «Спасом» в совершенстве владел, учил меня и этому, да я не во всё верил, а вон как оно теперь пригодилось!
— А меня почему «Спасу» не учил«?
— Дак ты не просил!
— Вот теперь прошу — научи, батя!
— Так и быть, научу.
Не успели мы толком опомниться, едва дух перевели: ворвалась в избу ведьма. В руке у нее — кинжал: лезвие, словно серп, изогнуто и покрыто какими-то письменами и знаками.
Ведьма завыла:
— Сколько раз зарекалась я с казаками связываться! Да будьте вы трижды прокляты, воины Христовы! Тьфу! Повырываю сейчас ваши сердца, всю кровь спущу, в жертву дьяволу отдам! Ох, задам ужо!
Набросилась и давай колоть да резать. Ошалел я от такой прыти — и достала-таки она меня: предплечье обожгло болью, полилась кровь… Оттолкнул меня батя в сторону и велел:
— Кровь останови и молитву читай! Да поскорей! Сильна ведьма, без молитвы не устоять нам!
Разорвал я на себе нательное, наскоро руку перевязал. Осенился крестом и стал читать во весь голос: «Всемогущий Боже! Час Твоей славы настал: умилосердись над нами и избавь от великого несчастья. На тебя возлагаем наши надежды. Сами мы беспомощны и ничтожны. Помоги нам Боже, и избавь нас от страха. Господи помилуй! Аминь».
Ведьма слабеть стала, а у нас силы прибыло. Батя изловчился и прихватил её руку с кинжалом, отвел в сторону, ведьма открылась для удара. Я шибанул — нечистая сила аж перевернувшись в воздухе через голову, и кинжал свой потеряла. Батя мне кричит:
— Это еще не всё! Становись по центру!
Поднял он бесовский кинжал, очертил им большой круг, с нами обоими внутри. Сказал:
— За круг не выходи, в нём мы не видимы для них будем!
Для кого — для них? Не понял я ничего, ну да на вопросы нет времени.
Ведьма, лежа на полу, перевернулась, встала на четвереньки, встряхнулась вся, словно зверь. Поводила головой из стороны в сторону, обвела взглядом избу и завопила кому-то невидимому:
— Куда они делись? Не вижу! Укажи, где они?! Казачки не простые попались, угоднички они божьи, рубаки ляхия, не могу одолеть, хозяин, дай силы, дай, дай, дай её мне!
— Даю! — прогремело в воздухе. Ведьма, стоя на четвереньках, зарычала, заревела, завизжала… Мы так и остолбенели.
Батя сказал:
— «Живый в помощи Вышнего» читать надо!
Покрестившись, начали мы молитву читать, а ведьма на ноги — скок! Побежала к печи, выхватила из угла метлу на длинной рукояти, и давай ее вокруг себя крутить, бормоча заклинания. Метла в её руках засвистела. Ведьма ее отшвырнула — бросилась к котлу со зловонным варевом. Схватила котел, глотнула из него пару раз, остальное — себе на голову вылила. Упала сама, а котёл в сторону откатился. Тело ведьмы затряслось, из рта ее пена пошла. Перекувырнулась ведьма и вдруг превратилась в огромную чёрную свинью! Свинячья морда повернулась к нам, и увидели мы ее острые клыки. Капала с них слюна, а глаза горели демоническим светом.
— Ох, и сильна карга старая! — сказал батя. У меня ноги подкосились, а отец начал читать другую молитву. Свинья метнулась в нашу сторону и с грохотом ударилась в круг, словно в стену! Отбросила её неведомая сила. Ну, и жуть! А батя, знай, читает:
— Всуе ты трудишься в нас, падший архистратиг. Мы рабы господа нашего Иисуса Христа, ты — превознесённая гордыня, унижаешь себя, так усиленно борясь с нами, слабыми. Аминь. Сыне божий, помилуй нас, грешных! Пресвятая Богородица, помоги!..
Ведьма в облике свиньи все бросалась и наскакивала, но так же, раз за разом, неизвестная сила отбрасывала её. Но она все бегала неустанно вокруг нашего обережного круга, то хрюкая, то визжа, то завывая и вынюхивая что-то.
— Батя, — говорю, — у меня уже кровь в жилах заледенела, ноги не держат, сил не осталось. Не могу больше!
— Потерпи, — говорит батя, — недолго осталось, надо держаться.
А я на ногах еле стою. Качнуло меня чуток в сторону, и на секунду часть моего локтя вылезла за круг. Тут свинья как завопит:
— Вижу! — Сунула ко мне свою морду, яростно защёлкала зубами и едва не схватила меня за бок. Батя поймал свинью за ухо и полоснул ведьминым кинжалом! Взвыла свинья от боли и отскочила в сторону. И в это время три раза прокричали первые петухи…
И оказалось: стоим мы на поляне в очерченном на земле круге. Трава вокруг нас вся вытоптана, и нет ни ведьмы, ни её дома. Да будто и не было ничего! Коли б не окровавленное чёрное свиное ухо на земле, не злополучный кривой кинжал и наши лёгкие раны и разорванная одежда на нас, что свидетельствовали о схватке с силами тьмы. Что тут думать, и не знаю. А батя сказал:
— Живы, и Слава Богу! Поехали, сынок, домой. Вот такая у нас сегодня рыбалка вышла.
Воистину, неисповедимы пути Господни.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Евгений ШиковВендиго⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Рассказ написан как экспромт — разом и в режиме онлайн, но затем несколько раз редактировался. Мне всегда была интересна индейская мифология (с которой работал, например, Кинг) и время колонизации Америки, когда западная культура сталкивалась с обычаями и верованиями индейцев. Классическийхоррор с примесью вестерна — вот, чего я пытался добиться».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Проводники глупы. Это видно в их лицах и даже руках. У умных людей не бывает таких глупых рук, Господь не создаёт ошибок. Они очень ругаются, наши проводники, но мистер Чесли говорит, что они знающие. Мистер Чесли доверяет им потому, что проводники воевали на стороне северян, но это большая ошибка. Наша миссия не должна зависеть от людей, поклоняющихся другим богам. И с такими руками.
Гора нависает над нами, она кажется больше, чем казалась, когда мы выходили из Ракунтауна, и много больше, чем на фотографиях. Мы взяли столько, сколько могли унести, все нам аплодировали. Мы стояли на площади, а нам хлопали. Было жарко, поэтому многие хлопали рукой по плечу. Потому что второй рукой они держали свои зонты. Немного неприятно, что они предпочли свой комфорт нашей миссии.
Индейцы взяли крест и понесли его вдвоём, хотя он и не был тяжёлый. Его мог нести один из них, но людям нравится, когда несут двое, да к тому же, как сказал отец Пэдрик, если крест несёт кто-то один, могут подумать про Христа. Поэтому несли двое. Чарли засмеялся над этим, и мне стало противно от его смеха. Чарли сказал, что если б Иисусу предложили помочь, он вряд ли отказался бы.
Мне не нравится Чарли.
Гора жутко большая, и я не уверен, что на её верху нас ждёт что-то хорошее. Она выглядит угрожающе.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чарли подрался с индейцем, его оттаскивали. Индеец говорил, что надо укрыть крест, потому что гора разозлится. Мистер Чесли даже достал пистолет.
Мы с отцом Пэдриком всё молились, чтобы они не убили друг друга, и Господь смиловался над нами. Миссия наша слишком важна. Он следит за нами.
Начинает идти снег. Дров хватает.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сегодня холодно. Мы разожгли костёр, но он потух, и мы опять его жгли. Отец Пэдрик очень замёрз руками, но всё молился. Большой человек. Остальные не такие сильные, они прыгали, бегали и сквернословили. Мне было жаль их. Плоть их управляла их мыслями.
Индейцы удивили. Они не прыгали и не сквернословили, а лишь курили. Кажется, они пристрастились к нашим сигаретам. По ним даже и не скажешь, что они устали или замёрзли. Правда, один из них сел на крест, но мы его согнали.
Два рядовых и Чарли, кажется, пили. Рядовых зовут О’Лири и Фрай. Я рассказал о них мистеру Чесли, но тот, кажется, тоже был пьян.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Очень холодно. Идёт метель. Мы двигаемся медленно, и нам очень тяжело, но каждый раз, когда я оборачиваюсь, я вижу, как цепочку наших следов разрезает длинная прямая от креста, который тянут индейцы. Они теперь больше говорят на своём и смотрят вверх, но не так, как мы. Мы смотрим вверх, но они смотрят не так высоко. Они смотрят будто на всю гору сразу, как мы смотрим на небо.
И так же, как мы, они боятся.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Индейцы сказали, что дальше нас не пустят какие-то духи. Они говорят, мы не так сделали, и теперь нас выбрали. Будто бы нас кто-то заприметил, и теперь не отстанет. И всё это — из-за носа рядового Фрая. Он разбил нос, когда соскользнул, и утирался снегом, а потом бросил снег на землю. Взял рукой горсть снега, то есть, и прижал к разбитому носу, а когда перестала идти кровь, он его просто бросил в другой снег, тут его много. Индейцы тогда что-то говорили, но на своём. А когда метель погнала нас обратно, и мы вернулись к тому куску, на котором стоял Фрай, кровавого снега не было. Индейцы испугались и начали говорить, что это неспроста. Они сказали, что Вендиго попробовал крови, и теперь не успокоится. Мистер Чесли посмеялся, но кровавого снега мы не нашли. Правда, в одном месте в снегу была яма и Фрай говорил, что туда он и бросил. Индейцы сказали, что Вендиго съел кровь, и он теперь за нами идет. Они сказали, нужно бежать.
Чарли помочился на то место в снегу, и они замолчали.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Три дня уже хорошая погода. Даже индейцы похорошели, они улыбаются и смеются над своим Вендиго. Они говорят, что Вендиго испугался креста, и что надо над ним смеяться. О’Лири, оказывается, тоже пронёс с собой самогон и теперь его пьют все. Не пьём только мы с отцом Пэдриком и индейцы — им никто не предлагает.
Солнце освещает крест так, что он почти серебряный. Наверное, всё будет хорошо.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сегодня О’Лири сказал, что, пока он спал, кто-то обкусал все его ногти на ногах. Это и смешно, и ужасно, если правда. Они спали пьяные, и кто-то подкрался, и обкусал его ногти. Это очень ужасно. Но ещё ужаснее стало то, что я услышал от индейцев. Они сказали, что их дух, Вендиго, он бесплотен, но опасен лишь когда он овладевает кем-то. Они сказали, что снег с кровью Фрая съел кто-то из нас. И ногти Фраю объел тоже он. Они теперь очень боятся. Осталось идти совсем ничего, меньше недели, но они очень боятся. Они говорят, что среди нас Вендиго, и теперь он попробовал и крови, и кости, а они называют ногти костями. А значит, теперь он захочет большего. Фрай сказал, что это крысы, но тут нет крыс. Я жалею, что не взял оружия, я умею с ним обращаться, но не взял.
Дьявол может принимать разные обличия — сказал отец Пэдрик. Но какие?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночью замёрз насмерть О’Лири. Просто не проснулся. Мистер Чесли сказал, что это случайность, но у него следы на шее и вокруг очень много следов. Чарли и Фрай хотят допросить индейцев, но отец Пэдрик не дозволяет. Он говорит, что это нам кара за то, что мы тащили крест по снегу, а не несли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночью О’Лири обкусали за лицо. Следы зубов человеческие, очень страшные. Кто-то из нас, в этом нет сомнения, объел лицо О’Лири. Следов вокруг тела много, но снегоступы у нас у всех одинаковые. Индейцы отказались идти дальше и ночуют в отдалении. Оба поют. Они боятся. С другой стороны отец Пэдрик молится, и всё это очень странно, их пения смешиваются и слова исчезают, остаётся лишь ужас в их голосах. Мне тоже страшно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мистер Чесли всё пьёт. Снег не идёт, но небо всё равно тёмное и дует ветер.
Мне кажется, что ветер дует в ритм с их пением.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Чарли застрелил индейцев. Этой ночью. Он объяснил это тем, что только в них мог вселиться дух, потому что остальные крещёные. Мы связали его, но затем поняли, что тащить будет тяжело, и тогда привязали к его рукам верёвку и пустили впереди себя. Крест тащат теперь Фрай и отец Пэдрик (он сам вызвался).
Лица индейцев тоже кто-то обкусал. Чарли говорит, что это не он, и я ему верю. Но кто тогда?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Жуткая метель. Мы почти на вершине. С тех пор, как Фрай бросился вниз, ничего не происходило, да и не могло — мы почти не спали по ночам, очень холодно. Крест теперь несу я и мистер Чесли — остальные слишком слабы и испуганы. Фрай бросился после того, как отморозил ногу. Он опять напился (не знаю, где он достал самогон), и отморозил пальцы на ноге. А ночью пальцы исчезли, кто-то их объел. Нам пришлось его успокаивать, но он всё не унимался, и попытался убежать, но не удержал равновесия и покатился по горе. Я видел, как его лицо билось о камни. Странно, столько снега — а камни всё равно торчат из-под снега, будто кости у оголодавшего ниггера.
С утра к его телу вели две цепочки следов, туда и обратно. Отсюда не видно, но, кажется, кто-то съел его лицо, потому что оно краснеет снизу ущелья.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы убили Чарли. Нам пришлось. Я проснулся, когда он меня душил. Я стал с ним бороться, и мне на помощь пришёл мистер Чесли, а отец Пэдрик всё молился, даже не пытаясь подняться. Мистер Чесли забил Чарли камнем.
Это Чарли был Вендиго, теперь мы знаем наверняка. На его губах была кровь — он пытался впиться мне в щёку.
Он всё кричал, что должен меня убить. Что в меня вселился демон. Это было возможно — я ведь не святой, но маловероятно, что это я — демон. Я слаб телом и не могу сражаться. Мне жутко — от осознания того, что я могу быть этим Вендиго. Поэтому я решил удостовериться.
На всякий случай, я привязал себя верёвкой к рюкзаку. Если кого-то ночью обглодают, и это буду я — тогда будут следы не только от ботинок.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ночью кто-то съел гениталии, губы и часть живота Фрая. Следы были, но без рюкзака. Теперь нас трое — я, мистер Чесли и отец Пэдрик.
Мы почти не спим.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
мы замерзаем, нам пришлось много бросить, и теперь холодно. Мистер Чесли говорит, что мы здесь слишком долго, и за нами пойдут на помощь, а нам надо продержаться. очень холодно.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
мистер Чесли достал револьвер, когда отец Пэдрик запретил ему ломать крест на дрова мы замерзаем, но это крест я пытался успокоить их но мистер чесли избил его рукояткой и теперь жгёт крест
теплее
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мы дожгли крест. Мы не разговариваем друг с другом. даже отец Пэдрик, мой наставник, отвернулся от меня — за то, что я грелся у костра, который развёл мистер Чесли. Руки отца Пэдрика теперь чёрные, и на лице чёрно-синие пятна, он умирает — я вижу, но ничего не могу сделать. Зато мистер Чесли бодр, как никогда. Я уверен, что это он — Вендиго, этот отвратительный индейский дух. Мистер Чесли теперь что-то бормочет под нос и всё смотрит на отца Пэдрика. Он, наверное, голоден. Но я не позволю.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Когда я проснулся, отец Пэдрик читал молитву над телом мистера Чесли. Он убил его ножом, вот так вот. Пока тот спал. Он сказал, что, так или иначе, наша миссия остаётся с нами — принести Бога на вершину этой проклятой горы. осталось немного. Надо просто взойти наверх и освятить гору.
Лицо мистера Чесли обглодано до костей. Отец Пэдрик делает вид, что не замечает этого, но я вижу. теперь я знаю, что Дьявол берёт самого чистого из нас.
убью его ночью.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ветер утих. Отец Пэдрик сопротивлялся недолго — он очень ослаб. Я нарисовал рукою крест на вершине горы, рядом с его телом, надеюсь, это что-то значит. Мы поднимались вверх двое суток, из-за метели. Отец Пэдрик всё говорил, что это местный Дьявол не даёт нам взойти, но я теперь понимаю, что это не так. Это Бог не давал нам взойти вверх. Он не хотел, чтобы мы поднимались так высоко и видели всё, что теперь вижу я. Дьявол — един, как и Бог, и мы равны перед ними обоими.
Я спустился обратно до трупа мистера Чесли всего за полчаса. Хотел затащить его на вершину и похоронить. Как христианина.
С лицом у мистера Чесли было всё в порядке. Оно не было обглодано.
Может быть, и другие лица тоже не были обглоданы. А может, и были.
Или всё дело в том, что я потерял свой рюкзак в первый день пути, а в нём была икона Богоматери, и теперь Господь меня наказывает? К чему же я себя привязал? Или к кому?
Так или иначе, но теперь лицо мистера Чесли стало обглодано по-настоящему.
Мне надо жить — чтобы нести слово Господа на этой вершине.
Снизу, я вижу, множество тёмных точек — нас идут искать, как и говорил мистер Чесли.
Ветер поднимается, и снег начинает биться об моё лицо, застревает в волосах — но не тает в них.
Господь хочет, чтобы они поняли, насколько он велик. Настолько, что даже эта гора померкнет пред деяниями всего одного его творения.
И это творение — я.
Ибо я не чувствую ни ветра, ни холода, ни страха.
Ибо я становлюсь на четвереньки и вдыхаю носом воздух, который самую малость пахнет кровью и бегу вниз, жадно дыша.
Ибо я чувствую только голод.
Ибо Господь узнает об этой вершине. И Он узнает обо мне.
Это я предложил мистеру Чесли сжечь крест.
И это не последний крест, который я сожгу на этой вершине.
Ибо я был выбран.
Ибо они идут ко мне сами.
Я всегда начинаю с губ.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Сергей КоролёвВнутренности⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «Изначально рассказ был придуман для конкурса „Чертова Дюжина" Задача — напугать читателей и участников. Использовать для этого все возможные средства. Когда закончил, ужаснулся сам. Простая страшилка о припозднившемся путнике оказалась жутким деревенским хоррором с несчастливым концом… для всего человечества!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Славину оставалась половина пути до деревни, когда он почувствовал: кто-то преследует его. Чёрный силуэт маячил среди деревьев, но мелкая морось не позволяла разглядеть преследователя. Огни железнодорожных путей давно затерялись в переплетениях осеннего леса. Неужели от станции за ним идут? Или по дороге увязались?
Вот не надо было ехать в Болотниково на ночь глядя. До последнего настраивал себя на утро. Но — пообещал дочери разобрать завал на чердаке, и желание управиться до обеда пересилило. Сейчас жалел, проваливаясь ботинками в лужи, напоминающие грязные язвы с коркой по краям.
— Эй! — крикнул он в темноту. — Кто там ходит?
Ответом был смех, далёкий, но пронзительный. Будто прячущийся ребёнок, чьё укрытие раскрыли, перебегал на другое место, чтобы перепрятаться.
Кому приспичило слоняться по лесу, да ещё в такой холод? В Болотниково одни старики живут, десятка полтора, в это время все они уже наверняка спят. Пьяный Рябиныч, местный алкаш? Он бы не стал бегать. Дурачок Мишка? Этот может…
— Эй, Мишка, — позвал мужчина. — Ты чего там? Иди сюда!
В просветах между деревьями мелькнула фуфайка, широкая плечистая фигура. И скрылась опять, окаянная.
Чёрт, полнолуние ведь сегодня. Вот у дурачка, похоже, крыша и поехала. Уже год, как мать его скончалась, а он один ютился в избушке около недостроенной церкви. Чудил по-разному, огороды разорял, под окнами шумел, но чтобы ночью по лесу…
— Мишка, — снова позвал он дурачка. — Ты это брось! А то пожалуюсь участковому — в больничку тебя заберёт!
Далеко-далеко по трассе проехала машина, осветила тусклыми фарами узкую тропинку, лесную опушку. И фигуру впереди. Всего на секунду, но даже её хватило, чтобы разглядеть, насколько странным был тот, кто преследовал. Из рукавов фуфайки торчали жутко раздутые руки в синих резиновых перчатках. Ноги и того хуже, с огромным количеством углов, словно у этого существа было несколько колен. И сбоку, и сзади. А ещё лицо, замотанное чем-то тёмным, блестящим. Точно — не человек. Он или оно просто не могло быть человеком…
Свет его отпугнул, заставил скрыться в колючих зарослях. Славину послышался смех — какой-то болезненный, нечеловеческий. А за ними слова:
— Хорошеньки… жирненьки… толстеньки…
Это существо говорило… его голосом.
Смех прозвучал совсем близко. Вылетел из леса, упал под ноги щербатый камень. Славин застыл на мгновение, разглядел преследователя, висящего на ветке дерева. Совсем рядом.
Ботинки предательски скользнули по грязи, по мокрым листьям. С трудом сохраняя равновесие, Славин перепрыгивал лужи и молился, молился, чтобы скорее уже показалась оградка старого кладбища, чтобы слева выплыли огромные бока заброшенных теплиц. И деревня, спасительные тёплые домики, в которых крепкие двери и замки, и можно чем-нибудь отбиться…
— Кар-р!
От вопля заложило уши. Кольнуло в бок чем-то острым, холодным. Преследователь спрыгнул на голову — как ястреб налетел, попробовал его шкуру на прочность. И, заливаясь каркающим смехом, прокричал:
— Беги, жирненьки!
Голос стал девчачьим, звонким, истеричным. Сердце от него зашлось безумным танцем, молотом заколотило в рёбра. Вот и кладбище, покосившиеся кресты, похожие на торчащие из земли пальцы. А за ними свалка, и Болотниково, родное, спасительное!
Между теплицами кто-то набросал камней, вырыл яму. Славин с трудом затормозил, чуть ногу не подвернул. Прижался плечом к стене, обогнул опасный участок. Привиделось через окна, что внутри пустых помещений снуют тени, косматые и рогатые, стонут в такт ветру, тянутся к нему…
На одном духу добежал до огородов. Не останавливаясь, перемахнул через плетень, не устоял, повалился в сырую ботву. Если бы глянул влево, то заметил бы, что кто-то стянул всю одежду с огородного пугала. Но куда там. Взгляда назад хватило, чтобы убедиться: тот, в фуфайке, бежит следом, не отстаёт. Но и не нагоняет. Похожий на уродливое чучело, машет длинными руками, словно готовится взлететь.
К дому, скорее к дому! Вниз, между пустыми картофельными рядами, мимо увядших подсолнухов. Славин ударился в дверь. Та распахнулась, жалобно звякнув: оборвался внутри крючок. В сенях пахло гнилым луком, сырым деревом и дымом. Нащупал ключ под курткой, негнущимися пальцами отворил замок, ввалился внутрь. Щёлкнул выключателем — не работает. Огляделся в темноте, в поисках оружия. У дальней стены возле печи заприметил кочергу, сучковатые поленья. Шагнул вперёд. И провалился.
Кто-то снял пол у входа и застелил его громадным ковром. Запоздало пришло понимание: тот, в лесу, загонял его в ловушку!
Над головой засмеялись.
Когда боль в ногах сжалилась, отступила немного, он попробовал подняться, отползти, но тот, в фуфайке, спрыгнул вниз — мягко, пружинисто. Как кот. Склонился над ним, залез под куртку, пощупал живот, лицо, в штаны залез.
— Жирненьки, тёпленьки, — просипел он сквозь рваные чулки на лице, — много буде мяса.
Славин застонал, попробовал рукой прикрыться. Но убийца держал его крепко. Прижал его голову к полу, взял что-то… Шампур для мяса. Пристроил к левому уху, нацелился. И резко вонзил.
Боль была короткой, но всепоглощающей. Темноту сменила яркая белая вспышка. Которая померкла очень быстро.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рябиныча разбудил стук — методичный, настойчивый. Казалось, кто-то ходит по крыше, ищет в ней слабые места. Или через окна заколоченные подаёт сигналы. Только кто?
Старики бы не стали, да ещё ночью. Участковый? Он бы взял ключ у Борисовой, местной старосты, сам открыл. Дурачок Мишка? Так этот постучит и уйдёт. Наверное.
Он поднялся, прислушался. Старый сельский клуб вот уже лет пять пустовал. Никто за ним не следил, не ухаживал. Поэтому старое здание будто бы само просыпалось изредка, деревянные кости размять. Скрипели половицы, скреблось что-то в тёмных углах. Падали книги с полок в библиотеке, портреты вождей в коридоре едва слышно хлопали по стенам. Порой это даже придавало уюта. Но не сейчас.
Проклятие, а дверь-то он запер? Последние два дня превратились у него в карусель из призрачных лиц и грязного неба. Всё из-за палёного самогона! Это все Борисова толкала отраву. Вот и не помнил он последних дней. Голова трещит, руки дрожат, внутри точно бомбу подорвали. Но ничего, нутро-то у него крепкое, так просто Рябиныча не убьёшь, не отравишь!
Что-то ударилось в стену. Жалобно скрипнули окна у переднего крыльца. Ничего, там ведь заколочено. А вот задняя дверь, закрыта ли она? Даже если закрыта, замок выломать несложно. Чёрт, да невозможно сидеть одному в темноте, слушать стоны и скрипы! Надо к Борисовой, срочно к ней, взять ещё пол-литра, в долг, потом отработать или болтом своим отдать, она это любит, хоть и морщится.
Кто-то хихикнул за тонкой перегородкой. Может, и ветер, только Ряби-ныч не выдержал — вскочил, натянул сапоги, долго шарил по стене в поисках тулупа. Сквозь доски на окнах просунули что-то тонкое, блестящее. Это ещё чего? Шампур для мяса? Точно, Мишка бесится.
Рябиныч натянул второпях тулуп. Стараясь не шуметь, пошёл прочь из комнаты. Как назло, заскрипели под сапогами старые половицы. И каждый их «Хрэ-эть» казался раскатом грома. Лица вождей в коридоре стали чёрными провалами, того и гляди, затянут в темноту, высосут досуха.
Нет, это не белая горячка — иначе тот, кто снаружи, сейчас бесновался бы внутри. Не в самогоне дело, просто кто-то пошутить решил, наказать нищего сторожа-выпивоху. За то, что дом свой по пьяни спалил, и жену Нинку бил когда-то. Мстили ему до сих пор за то, что чужое добро по пьяни воровал, да на кладбище закапывал, чтобы не нашли, не отобрали.
— Падлы проклятые, — Рябиныч погрозил передней двери, которая стонала от чьих-то ударов. — Я вас, падло, всех переживу! Не напугаете! У меня нервы крепкие, нутро ко всему привыкшее!
Распахнул заднюю дверь, вывалился в ночь. Закружило голову от морозного воздуха, еле на ногах устоял. Мокрые снежинки лицо залепили, как мухи. Проснулся голод в животе, зарычал неспокойно. Скорее к Борисовой, там самогон, там картошечка с лучком, кости бараньи, тепло и сухо, и весело.
Побежал, даже клуб не запер. Спугнул ворон на яблонях, разогнал сон и покой спящей деревеньки. Тени у забора отскочили испуганно, в стороны разбежались. А потом одна, большая и любопытная, в чёрной телогрейке, последовала за ним.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вечером к Лесе не приехала сменщица. Это и злило, и пугало одновременно. От недосыпа болели глаза, тошнило от дешёвого кофе. Благо, машин на заправке мало. Редкие дальнобойщики и заезжие гости из других регионов. Можно до утра, конечно, подремать, но вдруг Зинка и завтра не придёт?
Леся докурила на заднем дворе, затушила окурок, пошла открывать торговый зал. Часы над стойкой показывали три ночи. Самое раздолье для нечисти, как любил говорить отец. Может, и так. Вчера в это же время Болотниково на том берегу реки проснулось, да так странно: в домах поочерёдно загорался свет. Вспыхивали жёлтым окна, крохотные маячки в чёрном океане. Горели минут десять-пятнадцать, а после гасли. Дом погружался в сон, но следом просыпался соседний. И так в каждом из двух десятков стареньких домов. Уж не воры ли наведались в Болотниково? Только что там брать? Деревня эта — образец нищеты и разрухи. Когда совхоз закрыли, какое добро осталось, всё растащили. Да и наглость это несусветная, по всем домам-то лазить. Ведь в некоторых еще старики живут, они б шум подняли. Хотя кто знает? Сегодня, когда темнота придавила деревеньку на том берегу, света ни в одном окне не появилось.
Сама Леся уже год жила в посёлке, в тридцати километрах от Болотниково. Копила на свою квартиру, подрабатывала, как могла. Там, за рекой, остался бабушкин домик, осталось её детство, такое близкое и в то же время недоступное, беззаботное, пахнущее шаньгами и спелой смородиной. Давно хотели бабушкин домик продать, отец обещал на днях разобрать завалы на чердаке и на веранде. Утром обещал: как примет зачёты у студентов, так на электричку сядет, приедет. Он-то жил в городе, с новой женой, потому Леся от него (а больше — от неё) и сбежала.
Не отложил ли, он, как обычно, на завтра поездку? Но если всё-таки приехал, то чем сейчас занимается? Никак не выходила из головы вчерашняя чертовщина. На звонки отец, как назло, не отвечал. Вне зоны действия. Наверное, приехал все-таки. Но свет в их домике не загорался ни разу. Она и сейчас могла разглядеть бабушкин дом на откосе, окружённый деревьями, похожими на гнутые гвозди. Через два дома жила Зинка, её сменщица, полноватая тётка с заячьей губой и несуразной причёской-гнездом на голове. Бестолковая баба, но работящая. Не могла она так просто прогулять. Или заболела, или… Или что?..
Как назло, телевизор в подсобке только нагонял страху. Чаще всего после двенадцати крутили мистические шоу в духе «мы поехали туда-то, но ничего не обнаружили». Только сегодня привычную студию с книжными стеллажами сменила убогая квартирка с гнилыми стенами и щербатым столом. За ним сидели двое с длинными, как у гусей, шеями, шипели из-за того, что портился телевизионный сигнал. Над головами их гудела грязная лампа, стонал кто-то за кадром. А эти двое, как пьяные, качались взад-вперёд и перекидывались странными фразами.
— Необычное время, так и скажи. Время перемен, которые не сулят ничего хорошего, — прошелестел тот, что сидел слева. Темнота скрывала его лицо, а чудилось, что и нет у него лица.
— Ну почему же, для кого-то они как раз хорошие, — ответил его собеседник, чьи щёки украшали целые узоры из ожогов и рубцов. — Пойми, планета наша насчитывает миллионы лет, миллионы сюрпризов таит в себе. Никто до конца не знает, какие существа очень давно жили в наших краях, а теперь спят глубоко под землёй по своей, а, может, по чужой воле. Ждут какого-то особенного часа для пробуждения. Того самого времени перемен.
— Хорошо, вопрос такой, — шея того, который без лица, вытягивалась куда-то вверх, хотя это, скорее, телевизор чудил. — Для чего им пробуждаться?
— Чтобы менять.
— И что же они будут менять?
— Да всё. Но не это меня беспокоит. Найдётся ли нам место в этом изменённом мире?
— Может, найдётся, — пробормотал тот, который без лица. — Но в какой роли? И в каком виде?
Хлопнула входная дверь. Леся выглянула в зал. Никого. Гудел сонно автомат с кофе в углу. Шумел холодильник у стены. Колонки снаружи блестели в свете фонаря. Чернела пустая дорога, на другой её стороне каменным наростом маячила пустая остановка. Ветер гонял по воздуху крупицы снега и грязные пакеты. Ни-ко-го.
Только вот кажется, что в кустах, за границей света, кто-то бродит, высматривает, ждёт, пока Леся успокоится…
Она вскрикнула, когда из мусорных баков вывалилось нечто огромное, косматое и мокрое. Потом выдохнула облегчённо. Рябиныч, похоже, алкаш из Болотниково. Опять будет денег просить в долг. Ну, уж нет! Она нащупала ключи под стойкой, запахнула куртку, побежала к дверям.
Фигура, будто подгоняемая ветром, побежала тоже. Мягко так, едва касаясь земли, будто хищный зверь. Леся только вставила ключ, повернула его в замке, как это нечто ударилось в дверь, отскочило. Лампа над входом высветила серое лицо. Леся отпрянула, едва сдержав крик.
К замотанной чулками голове было приклеено фото. Лицо старика, смутно знакомого по учебникам. Кустистые брови, строгий взгляд, полноватые чёрные губы. Какой-то советский политик. Мертвец, как говорил ей в детстве Рябиныч, тыча на портреты в старом деревенском клубе. Нет, не он это, не старый алкаш, и не дурачок Мишка. Это даже не человек!
— Уходи, — завопила Леся. — Уходи!
Оно прильнуло к стеклу, жадно разглядывая её нарисованными глазами.
— Жирненька? — услышала она голос, приглушённый стеклом. — Сладенька и жирненька?
Ей показалось, что оно копирует её голос.
— Я сейчас полицию вызову! Уходи! У меня ружьё!
Оно отпрянуло. Ноги его в больших сапогах заплетались, тело в пояснице сгибалось под разными углами. Не может так человек, не может!
Оно снова ударилось о стекло. Принялось ползать по нему, пытаясь за что-то ухватиться, нащупать слабое место, чтобы пролезть внутрь. Повторяло: «Жирненька-жирненька-жирненька», стучало руками и ногами. Леся отползла вглубь зала, достала из куртки телефон, трясущимися руками набрала номер участкового, уже включила вызов, когда на заправку свернула машина, осветив торговый зал яркими фарами.
Существо отлепилось от стекла, побежало в чёрные заросли, быстро, по-паучьи. Всего секунда — и нет его. Осталось только лицо старика, серым пятном прилипшее к двери.
Леся так и сидела — ни жива, ни мёртва. Не слышала, как у колонки припарковалась полицейская «Нива», как в дверь колотил участковый, кричал в трубку телефона. Потом он вошёл через задние двери. Долго тряс её за плечи, спрашивал чего-то. А она сидела на полу, повторяла:
— Жирненькая… жирненькая…
И только звонкие пощёчины привели её в чувство.
— На нём… Зинкина куртка… Куртка Зинкина была на нём!
Слёзы появились как-то сами собой. Но облегчения не принесли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Выпитая самогонка согревала. Отгоняла все печали. И холод. Он брёл по улице, присыпанной снегом, шлёпал по лужам, даже петь пытался. И ничего не страшился.
Один за другим забывались вопросы, ещё час назад кусавшие его изнутри. Почему во многих домах двери нараспашку? Куда подевалась Борисова, откуда у неё на кухне дырища в полу, а в комнатах — жуткий бардак, будто рылся кто по шкафам, искал ценности? Что заставило хозяйку посреди ночи уйти из дома, оставить в углу бутыли с самогоном, да ещё и со стола ужин не убрать? Не похоже на Борисову, не похоже, не…
…Не важно это всё! В руках у него початая бутылка, ещё одна такая же булькает внутри, переваривается вместе с жареной картошечкой, греет, зараза. И совсем не грызёт. Нутро у него крепкое, его так просто не погубишь, не прожжёшь.
Куда он, ёлки, шёл? В клуб? Тогда какого беса вырулил к недостроенной церкви? Зайти, может? Ветер-то кусается, а тулуп на Рябиныче тонкий совсем. Пошатываясь, двинулся вперёд, в утробу церковную заглянул, плюнул туда для устрашения.
Как только внутри оказался, оборвались все звуки. И ветер пропал, и шум реки. Только тяжёлое его дыхание разгоняло тишину. Странно здесь. Года три назад заезжий богач пытался на этом месте возвести церквушку, а рядом коттедж отгрохать, вон, и фундамент еще видно в бурьяне. Дом-то не успел начать, а вот церковь почти достроил, даже освятил, батюшку на джипе привозил. Только не помогло это божьему делу. Говорят, убили того богача в городе, а церквушка так и стоит на откосе, пялится пустыми глазницами на Болотниково. Раньше тут стройматериалы пылились у стен, кирпичи, трубы железные. Давно растащили, да он сам и выносил, на пузыри выменивал…
Пока бродил по мёртвой церкви, кончилась бутылка. А силы остались. Вот уж правду говорили, что Борисова стала своё пойло разбавлять. Раньше с одной убивало, а теперь и две нипочём. Сходить бы ещё за третьей. Да ну, честь тоже надо знать. Ещё и жалеть будет с утра, когда похмелье накроет. Лучше в клуб — отлежаться, отоспаться, ничего не бояться.
На обратном пути он угодил в яму, упал на колени, вымазался в глине.
— Бу-ыть ты неладна, — процедил сквозь зубы, икнув.
Яма была небольшая, но глубокая. И таких он, поводя взглядом, насчитал десяток, а то и больше. Удивительно, что раньше не попал в них. Вот же, голова пьяная, да задница счастливая. Кто нарыл-то? Раньше, когда дети в деревне были, копали здесь глину, лепили из неё чертиков. Да только в деревне уже лет двадцать мелких нет. Одни старики, дураки и пьяницы.
Стоило выйти наружу — снова ветер вцепился, как сука голодная. Дома у дурачка Мишки хлопала калитка, будто мешок с костями. И там двери распахнуты, даже с петель сорваны, а изнутри скалится темнота громадным ртом. Он погрозил ей кулаком, рыгнул, потопал обратно.
Черёмуха в палисаднике затрещала, снег облетел с веток, спрыгнул кто-то на землю, мягко приземлился. Рябиныч прищурился.
— Мишка, сукин выродок! Это ты? Пошто шасташь?
Дурачок поднялся, не отряхнувшись, побежал к нему псом послушным. Только ушей и хвоста не хватает. И куртка-то на нём новая, с подкладкой, в одном всего месте порвана. А голову-то, блаженный, зачем запеленал себе чулками вонючими?
— Мишка, чё калитку не закрываешь? — рявкнул Рябиныч, — Придут ведь черти в гости, все рёбра тебе поломают!
Дурачок то ли прохрипел чего, то ли прокашлялся. Прильнул к нему, приобнял. Распахнул тулуп, одной холодной культёй под кофту залез, дёрнул волосы на животе. Другую в штаны запустил, хихикнул.
— Сдурел, штоли?! — возмутился Рябиныч. — Я тебе башку-то мигом проломлю, питарасня! Пшёл отсюда, бегом!
Мишка хихикнул, вторя его голосу, проскрипел ехидно:
— Хорошеньки… толстеньки… крепеньки…
Рябиныч рот так и разинул.
— Ты эт брось, Мишка. Ступай, ы-ык, домой! Добром грю! Ну!
Сам развернулся, дальше пошёл.
— Обмотался ишо, как юродивы-ык! Мамка бы жива была, в дурку тбя по-ложла… там само место.
С горы идти легче, ноги сами несут. Главное, затормозить вовремя. Уже бочина старого клуба маячит за поворотом…
Рябиныча мягко похлопали по плечу. У дурачка в культе, затянутой в жёлтую резиновую перчатку, булькала в грязной бутыли самогонка.
— Воруешь, с-сука? — прохрипел Рябиныч, выхватил у него бутыль.
Тот на шаг отступил, замотал головой.
— Чё? Ишо скажи, Борисова сама дала?
Дурачок кивнул. В темноте грязные чулки походили на лоскуты чёрной кожи, под курткой была видна фуфайка, а под ней ещё одна. На кой бубен он столько одежды-то нацепил?
— Мож, знашь, куда сама Борисова запрпастилсь?
Дурачок хихикнул, махнул куда-то за огороды. Шевельнулось в мозгу у Рябиныча что-то призрачное, непонятное. Вопрос, наверное: откуда у Мишки такие руки длиннющие, как у обезьяны? Но все ростки подозрительности затопила самогонка из откупоренной бутылки.
— Чё она там длы… — язык заплетался, словно к нёбу приклеивался. — Кз… кза убжала?
— Ага, — кивнул дурачок, взял его под локоть, повёл. — Айда.
Рябиныч особо не сопротивлялся, дал себя увести. Заволакивал сознание туман, и ночь плясала, тёрлась о лицо своим холодным задом, плевалась в глаза мокрым снегом. Мишка вёл осторожно, обходил лужи и грязь, даже приобнял его за талию, залез под тулуп, гладил по коже, как бабу. Он и не сопротивлялся особо, ноги слабели с каждым шагом, слипались ресницы. А Мишка знай, к губам бутыль подставляет, заливает в него проклятое пойло.
Как-то незаметно выросли из-за пригорка очертания теплиц, присыпанных снегом. Дурачок легонько увёл Рябиныча с дороги, взял курс к покосившимся дверям.
— Брсва? — пролепетал он, сам ничего не понял. — Чго она тым длать?
Дурачок только быстрее зашагал, чего-то нашёптывая.
В теплице — хоть глаз выколи. Сквозь дыры в потолке сыплются снежинки, грязь и глина застыла на стенах уродливой коростой. В глубине, среди разрытых клумб, лежит непонятная масса, перемазанная в чём-то блестящем, скверно пахнущем. Стоит прищуриться, как накатывает тошнота и не покидает чувство, что масса эта обретает человеческую форму, только больше, гораздо больше. Она то вытягивается в несколько метров, то раздаётся вширь. И рога — неужто? — к ней приделаны большие, как коромысла… Деревянные рога?..
Рябиныч уже и на ногах не стоял, тонуло сознание во мраке. Дурачок его придерживал. Подвёл к этой отвратной массе.
— Крепеньки, — зашептал в ухо его же пропитым голосом, — жирненьки, буде те место под хвостом…
Уложил аккуратно, прямо в эту массу, мокрую, но тёплую. Ударил в нос запах дерьма. Рябиныч пошевелил руками, только вымарался, прилипли к пальцам то ли кишки, то ли ещё чего похуже.
Дурачок вернулся, блеснуло в руках острие топорика. Рядом с собой он положил лопатку, каким сахар нагребают из мешка. Тут же ведро, в красных сгустках перепачканное. Сам взял за ноги Рябиныча, подальше протолкнул.
— Тш-ш-ш, — прошипел чуть слышно. — Тш-ш-ш…
Закрыл ему глаза, медленно, аккуратно, будто игрушечной кукле. Ряби-ныч и не противился особо. Икнул разок, засопел, вконец самогоном ослабленный. Уснул.
И не почувствовал, как брюхо его вспороли острым топориком.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В Болотниково вела только одна дорога — через реку, через мост. Ехали медленно, боясь в грязи увязнуть или в овраг слететь. В салоне воняло бензином. Докучаев, местный участковый, пока второпях заправлял, облил себе и руки, и штаны, и куртку немного. Теперь мутило от резкого запаха, зато спать не хотелось — уже хорошо.
На пассажирском кресле сидела полноватая Леся, шмыгала носом. Докучаев так и не понял толком, кто напал на неё. Сказала: вылез страхолюд из кустов, начал на двери кидаться, кричать. Чёрте что. Из деревенских на такую глупость способен только дурачок Мишка, но чтобы ночью, да ещё так нагло? Надо его припугнуть.
— Сначала к папе з…заедем? — робко спросила Леся.
Он кивнул. Заедем, заедем. Проверим, раз уж просит. Надо было к Борисовой заскочить, собственно, к ней и ехал, забрать откат за самогонный «бизнес». Специально затемно выехал, но раз такое дело, придётся дополнительную остановку сделать.
Мост через реку походил на выгнутый хребет доисторического ящера. Дворники за стеклом неистово боролись с ветром, который кидался снегом. Ржавое полотно под колёсами стонало, как больное проказой. Каждый раз Докучаев проезжал тут и боялся, что не выдержит мост, и «Нива» рухнет в воду, утонет вместе с водителем. Старался быстрее проскочить опасный участок.
Сейчас автомобиль плёлся кое-как. Фары выхватили груду камней, наваленную посреди дороги. Пришлось убирать. Ещё и досок накидали, шельмы! В темноте наскочишь на гвоздь — и прощай колесо.
Когда в деревню въехали, небо на востоке начало светлеть.
— Это дом бабки твоей?
Леся кивнула, утёрлась рукавом.
Оставил машину у дороги. Велел девке запереться, от греха подальше. С собой взял фонарь, оружие проверил. На снег посветил: следов нет. Поводил лучом по воротам. Никак, заперто? Пришлось возвращаться к машине, благо, у Леськи ключи были с собой.
Во дворе тоже ничего подозрительного. Дров куча навалена, чьей-то лохматой шкурой прикрыта. Так, ещё замок. В сенях вёдра опрокинуты, половики сгружены, а в огород дверь распахнута. Докучаев достал пистолет, фонарём по стенам пошарил. На секунду почудилось: дёрнулся кто в углу, на веранде. Но это лишь сквозняк шевелил старые плащи.
— Есть кто? — позвал он. — Хозяева?
И не знает — чего больше бояться? Того, что никто не отзовётся? Или отзовётся, но кто-то другой…
На чердаке зашуршало, запищало. В луче фонаря мышиная тень скользнула между коробок. Докучаев заглянул внутрь, потом шагнул на порог. Увидел огромную дыру в полу, чуть не упал, за косяк дверной ухватился. Подождал, пока сердце уймётся, посветил вниз фонариком.
— Папа там? — спросила Леся, когда он вернулся в машину.
— Нет его. И не было, похоже.
Про дыру говорить не стал. Хотя отлично понимал: кто-то забрался внутрь, похозяйничал, посуду побил, одежду разбросал, пол зачем-то снял. Но одного не мог понять — зачем? Брать же нечего, никакого добра, одно старьё, что с него получишь? Нет, не похоже на ограбление. Скорее, вандализм. Или хулиганство. Надо всё-таки к Борисовой — может, она видела чего, расскажет.
Темнота ленивой гусеницей уползала из деревни. Рябые деревья прикрывались худыми лапами, как могли. Докучаев заглушил мотор, не сворачивая к воротам. С дороги уже приметил дверь, сорванную с петель. В окнах серым брюхом отражалось небо.
— Не нравится мне это, — сказал он то ли себе, то ли девке. Она кивнула, вжалась в сидение. Дурочка.
У палисадника было натоптано. Одну цепочку следов уже примело. Какая-то она неровная, подумал Докучаев, точно пьяный шёл. Шёл-шёл, да куда-то ушёл. Другие следы напоминали лапищи. Не собачьи, не козлиные, чьи-то ещё. Вели они в сторону кладбища, прямо за огород Борисовой. Имелись ещё одни следы. Эти какими-то зигзагами расходились во все стороны, в спирали закручивались. Напоминали символы бесовские. Караулили здесь кого-то?
— Эй, Борисова? — позвал с крыльца. — Это участковый! Не спишь?
«Ну, что за идиотизм?» Сам себя обругал, пристыдил. Но пистолет достал: мало ли? В полумраке сеней споткнулся о банки с кастрюлями, загремел, всю нечисть в доме, поди, перебудил.
И здесь увидел дыру в полу — большую, округлой формы, с неровными краями. Будто хищная глотка. Посветил фонарём. Пусто. И на кухне пусто. Разбросана одежда, порванные цветастые платья, панталоны серые. У стены целый узел с вещами, будто кто-то его старательно собирал, да забыл впопыхах.
Грязь, бардак, холод. А к стенам тени липнут. И тишина.
Он уже полез за телефоном, но вспомнил, что здесь связи нет. Надо выехать на дорогу, позвонить в посёлок, чтобы кого-нибудь прислали. Одному всю эту чертовщину в Болотниково не разобрать. Не сталкивался он никогда с таким, странным, пугающим. Это тебе не алкаши, не сельские драки, не кражи бытовые.
Тут целая деревня точно… вымерла.
Тут что-то отвлекло участкового от тягостных мыслей. Звук. Родился далеко, на самой границе слышимости, засел в дребезжащих окнах. Докучаев выскочил в сени, снова о кастрюли споткнулся. На крыльце застыл, обратился в слух.
Кричали за огородами. И до того был противный голос, прям зудело от него под кожей. Словно гвоздём скребли по листу жести.
— Ишка… ишка…
Дурачок. С кладбища, оттуда кричит.
Он побежал через конюшню, через грядки, по огороду. Ноги вязли в сырой земле, как в трясине. А голос звал и звал. И была в нём печаль, радость и что-то ещё. Какая-то первобытная угроза.
Оградка кладбища завалилась, а где-то и вовсе упала. Между сосен сновал силуэт, едва различимый в предрассветных сумерках.
— Эй! Ну-ка стой! Слышишь? Стрелять буду!
Того как ветром сдуло. Р-раз — и нет. Растворился. А что с могилами-то, что с могилами?! Матерь честная…
Десятка два разрыто, кресты повалены, кругом камни, земля, гнилая труха. Кому и зачем понадобилось разрывать? Что они там найти надеялись? Кости? Кости…
Застонали рядом, в могиле. Докучаев заглянул осторожно в яму, поводил фонарём по чёрному днищу.
— Мишка, сучёнок! Какого… Чего тут творится у вас? Где все?
Дурачок всхлипнул. Лицо в саже. Сам полуголый, в крови, обмотан каким-то тряпьём.
— Дядька… он нас режет…
Как достать его оттуда? Большой же, тяжёлый, как конь. Хоть бы лестницу где найти…
— Дядька, — всхлипнул дурачок. — Спаси… Он всё в деревне собирает… А нас на внутренности, я видел… Он там, в теплице, для себя большого делает…
Кого? Совсем у паренька кукушку сорвало.
— Погоди, найду, как выбраться. Кто тебя… вас… режет-то?
— Чучело, — отозвался дурачок, — чучело, чучело, чучело! Из нас по частям большое чучело лепит… Внутренности забирает… И лепит…
Точно, рехнулся дурак. За верёвкой придётся в машину сбегать.
— Сиди, — велел Докучаев. — Я сейчас.
Мишка завопил, заплакал, заметался в могиле.
Ничего, не сбежит, потерпит. Неужели кто-то всю деревню, как скот, порезал? Десятка полтора стариков же! Это какими надо быть зверюгами? Люди на такое не способны, только животные. Или…
Закричали на дороге. Утренний покой взорвал сигнал клаксона.
За огородами рухнуло что-то. Звук был такой, будто огромная скорлупа треснула. Там же совхоз брошенный, поля и теплицы, их, что ли поломать вздумали?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Клаксон призывал. Теплица на другом конце деревни рушилась. Звуки смешивались в голове, бурлил в крови адреналин, холодный воздух щипал лёгкие. Докучаев бежал и бежал, только во дворе остановился, перевёл дух, выглянул за ворота, глазам не поверил. В машине кричала Леська — давила на руль, по окнам стучала. А на капоте безобразной медузой распласталось… чучело. Руки обнимали кабину, голова, замотанная чулками, прижалась к переднему стеклу.
— Эй, — прицелился в него Докучаев. — Пошёл вон!
Существо не пошевелилось. Оно вообще живое?
— Эй, — позвал снова. — Да прекрати сигналить, овца!
Леська испуганно замерла. Закрыла лицо руками. А чучело так и лежало, обнимая полицейскую «Ниву». Он подошёл ближе, ткнул сапогом. Оно сползло — мягкое, податливое, будто ватой набитое.
Докучаев ухватился за штанину, стащил его с машины, перевернул. И вправду — чучело какое-то. Ни лица, ни рук. Только одежды на нём — тьма тьмущая. Господи, да в нём и соломы нет: одни фуфайки, тулупы да кофты.
Как капуста. А в груди — дырища, словно туда что-то залезло. Или вылезло.
— Сжечь, — пробормотала, приоткрыв дверь, Леська. — Сожгите его, сожгите! Оно же опять встанет, оно сильное! Оно чуть машину не подняло!
— Это чучело! Как оно… Ты чё мелешь? Успокойся.
Сам-то к нему спиной встал, и сразу мурашки побежали. Лучше в самом деле сжечь, от греха подальше. Какая-то часть сознания уже твёрдо верила во всю чертовщину, что наплёл дурачок…
— Спички есть? Зажигалка?
Леська замотала головой. Никакой пользы от дуры, разозлился Докучаев. Пошарил по карманам. А если у чучела в его фуфайках поискать?
От того несло дерьмом, самогоном, гнилью. Участковому аж дурно стало. Но ничего, тошноту победил, похлопал по одежде. Есть что-то. Никак, зажигалочка? Она, родимая.
Шум донёсся со стороны леса. Там бесновалось вороньё, качались деревья, словно ходил между ними великан, тряс вековые стволы, просыпался. Большое, сказал Мишка. Большое чучело. Блин, дурачок же там, забрать надо его…
Только он чиркнул колёсиком, как за огородами рухнула вторая теплица. Исчезла, сложилась карточным домиком. Он выронил зажигалку, когда пламя охватило пропитанную бензином куртку, лизнуло рукав, за густые волосы на руке ухватилось.
Докучаев закричал, упал в лужу, затушил кое-как огонь. Кожа покраснела, волдырями пошла. Чучело так и лежало в стороне, в машине сигналила Леська, тыкала пальцем в сторону дома. Там опасно накренилась конюшня с сараем, затрещали старые доски.
Ему хватило секунды, чтобы забыть про зажигалку, про дурачка, прыгнуть в машину, завести её. Рука пульсировала от боли, кровь била в голову. Он ударил по газам, переехал чучело. Тут же рухнула конюшня, закачались яблони около дома Борисовой.
— Перемены, начались перемены, — повторяла Леська, — проснулись, вылезли, будут менять, перестраивать… Переделывать…
Пластинку у неё, что ли, заело? Докучаев глянул в зеркало: косматая тень бесновалась во дворах, раздутая, как пузырь, увенчанная деревянными рогами.
— Для костей себе сараи ломает, а нас — на внутренности, глиной скрепит, — девка бубнила и бубнила, как сумасшедшая, — найдётся нам место, в паху у нечистого…
Он отвесил ей пощёчину. Леська вскрикнула, замолчала. Лишь бы мост переехать, только бы успеть, в горку забраться. А там связь. Помощь. Они уедут, с подмогой вернутся. Их много, а он… Оно одно! Они этого рогатого ещё сами на запчасти разберут.
А откуда знать, что оно одно?
В последний момент Докучаев затормозил, неведомые твари опять дорогу закидали камнями. Начал объезжать, колёса в грязи увязли. Забуксовал, чуть в воду не улетел. Вывернул кое-как на мост, заскрипел ржавый хребет под колёсами.
— Надо взорвать тут всё, сжечь, — всхлипнула Леська. — Я видела: оно маленькое, с щупальцами, с зубами и с хвостом. Фиолетовое! Из чучела вылезло…
Докучаев стиснул зубы, в зеркало посмотрел. Вроде никто не гонится.
Пока. Ломает себе или другим на запчасти уже целую деревню. Чтобы ещё больше себя сделать. Сколько же ему, или им понадобится людей на внутренности?
Мысль, до этого призрачная и неуловимая, оформилась, наконец, в вопрос, короткий, но пугающий. А вдруг оно не одно? Что если где-то ещё другое… Или другие?
Чучело лепило себе другое тело?..
Поток мыслей оборвал нарастающий шум. Что-то ударилось снизу в старый мост.
— Кто это? — простонала Леся. — Там кто-то ещ…
Договорить она не успела.
Пассажирскую дверь вскрыли, как консервную банку, Леську уволокло в воду что-то огромное, фиолетовое, шипастое. Незаконченная фраза застыла в воздухе, рассыпалась через секунду стеклянным дождём.
На другом берегу Докучаев увидел их. Чучела.
Большие чучела.
Нас много, но и их тоже много…
Одно, два, три, пять, семь…
Запоздалая мысль о спасении затерялась, сгинула под натиском огромной фиолетовой твари, которая появилась из воды, смахнула «Ниву» с моста.
Когда машина рухнула в реку, он досчитал до двенадцати.
А потом в салон полилась ледяная вода.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Юлия СаймоназариЧалгаевск⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
От автора: «В Самарской области есть город Чапаевск, в советские годы там располагался завод по изготовлению химоружия. В 90-х город признали зоной экологического бедствия. Врачи даже вывели „Чапаевский синдром“ — паталогическое старение и интеллектуальное вырождение детей. Сегодня в городе есть другие действующие химические заводы по производству пестицидов, агрохимических продуктов и бытовой химии. В местных СМИ за Чапаевском закрепились жуткие метафоры: город смерти, город-яд или город мертвецов».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пригородный автобус, пропахший бензином и табаком, подъехал к остановке. Дверь со скрежетом сложилась пополам, и трое пассажиров, теснившихся у выхода, торопливо сошли в селе Георгиевка и разбежались в разные стороны.
Неуклюжая колымага несколько секунд пыхтела и подергивалась на месте, а затем тронулась к последнему пункту на маршруте. Скорость нарастала, и все громче в обшарпанном салоне дребезжали стекла в рамах, лязгали ржавые поручни и скрипели расшатанные подранные кресла.
Единственный пассажир — Данила Рокотов, уже привыкший к тряске, прислонился головой к окну и без интереса пялился на разлегшийся подле ухабистой дороги неравномерный тусклый пейзаж: клочок чахлого поля, куцая лесополоса с желтыми листьями вместо свежей майской зелени, мутный водоем с маслянистой жирной пленкой, заросший камышами и рогозом. Постепенно голубой небосвод со взбитыми облаками затянул приползший со стороны Чалгаевска густой коричнево-серый смог, и на том месте, где по полудню должно стоять солнце, осталось лишь еле заметное светлое пятнышко.
Автобус спускался в низину, окруженную высокими холмами. На самом дне смутно прорисовывались первые пятиэтажки. Над крышами возвышались шесть больших труб — шесть свирепых братьев титанов. Они исторгали черные густые столпы дыма, расстилающихся над Чалгаевском, подобно толстому одеялу; укрытые им жители не видели ни неба, ни солнца. Дымовые великаны врастали в огромный градообразующий химзавод.
Данил скривил лицо, глядя на мрачный городок, утонувший в летучей грязи, на ум пришел образ ванны, наполненной токсичными отходами, в которую его насильно загоняют купаться. И хотя Рокотов брался за любую работу без лишних слов и препирательств, в этот раз он злился, что руководство воспользовалось его безотказностью и послало на ядовитую помойку.
Пригородная развалюха с протяжным скрипом затормозила у автовокзала. Двери с грохотом распахнулись, и Данил вышел из автобуса. От первых глотков дрянного воздуха в горле запершило. Он хорошо прокашлялся, но в дыхательных путях осталось саднящее раздражение.
Неприятные запахи химикатов и чего-то еще противного, но не определяемого, окутывали город.
Рокотов закинул спортивную сумку на плечо и пошел к гостинице «Волна». Он никогда раньше здесь не бывал, но точно знал, где она находится. Перед отъездом ему прислали письмо с подробными инструкциями, как доехать на общественном транспорте или дойти пешком. Гостиница стояла недалеко от автовокзала, на автобусе ехать пять минут, но Данил решил прогуляться.
Под тенью густого смога безликие пятиэтажки с маслянистыми коричнево-серыми стенами и окнами казались немного ассиметричными. Скудная растительность цвета желчи, оставшаяся без солнечных лучей и отравленная выбросами с завода, стояла жухлой и чахлой. По неухоженным дорогам изредка громыхали старые машины, рискуя оставить колеса, подвески и бамперы в выбоинах. А по шершавым тротуарам с торчащими из асфальта острыми камнями не спеша брели прохожие с угрюмыми апатичными лицами. Здесь все было под стать хмурому удушливому городу.
Данил свернул с Вокзальной на Пионерскую, с Пионерской на Ленина, с Ленина на Садовую… и все время его не покидало ощущение, что он идет по одной и той же улице, только названия каждый раз меняются.
Уже больше года Рокотов проводил в постоянных командировках, и с самых первых поездок новые города ни восторгали, ни удивляли его — он вообще не проявлял к ним никакого интереса. Соглашался ехать хоть к черту на кулички только из-за денег. Данил собирал дочери на операцию. Надя до десяти лет была счастливой, улыбчивой девочкой, даже несмотря на потерю матери в раннем возрасте. Жена Рокотова, склонная к суицидам, утопилась. Убить себя ей удалось с пятой попытки.
В одиннадцать лет у Нади диагностировали болезнь Вильсона. Девочка унаследовала два мутировавших гена, из-за которых организм накапливал излишки меди. Ее мучали сильные боли в правом боку, цвет кожи приобрел желтовато-коричневый оттенок, она почти не могла говорить, координация нарушилась, а по краю голубой радужки глаза проступила зеленовато-бурая полоса. Лекарства не помогали, врачи прогнозировали цирроз.
Данил хватался за любую работу, чтобы собрать денег на пересадку печени. И пока он мотался по командировкам, Надя жила у сводной сестры покойной матери. Единственная родственница терпеть не могла, когда больная племянница оставалась в ее доме, но как набожная христианка не отказывала в помощи. Рокотов не ладил со свояченицей и общался с ней через дочь. Лишь в крайнем случае он говорил напрямую с Валентиной. Девочка тоже не любила сварливую злобную тетку, но деваться было некуда.
В конце улицы Первомайская Данил увидел трехэтажное здание из силикатного кирпича. На крыше крыльца расположились пять больших букв — ВОЛНА, покрытых облупившийся голубой краской. Перед разбитыми ступенями стоял высокий человек в мешковатых черных джинсах и просторном темно-сером балахоне, его лицо скрывал широкий капюшон. Рядом махала руками низенькая сутулая женщина с собранными в пучок волосами. На ней было ситцевое платье в цветочек, пуховая шаль на плечах, шерстяные носки и домашние тапки. Она активно жестикулировала, и по резким движениям можно было догадаться, что тетка чем-то не довольна. Данил подходил к гостинице, и гнев женщины постепенно обретал не только форму, но и звук.
— …днем не выходить! Совсем не понимаешь?! Глупее других, что ли?!
Из длинного рукава балахона высунулась грязная белая лапа и указала на Данилу. Сердце Рокотова вздрогнуло, но быстро успокоилось, когда, подойдя ближе, он разглядел перемотанную толстым слоем бинтов руку, будто одетую в варежку.
— Нельзя же… — женщина обернулась и с перепугу оборвала фразу. — Иди, потом поговорим, — она толкнула собеседника к ступеням и обратилась к Даниле. — Рокотов? — маленькие глубоко посаженные глаза из-под нахмуренных бровей-ниточек, нарисованных карандашом, внимательно рассматривали незнакомца. Лицо мужчины безжизненного цвета не выражало ничего, кроме въевшейся усталости.
— Да.
— Идемте, — кивнула она на парадный вход.
Данил вошел в гостиницу и окончательно убедился, что комфорт будет только сниться. На полу — кафельная плитка противного горчичного цвета, стены выкрашены в голубой цвет. Вместо современной стойки регистрации — старенький стол, на нем лампа в большом абажуре, телефон, журнал и календарь. На стене — часы с застывшими стрелками и маленький шкафчик с ключами от комнат. Напротив поста вахтерши — большое зеркало с трещиной, по обеим сторонам от него напольные горшки с уродливыми желтоватыми фикусами. По центру холла поднималась широкая лестница, устланная красными ковровыми дорожками с протертым ворсом. С потолка через матовое стекло пыльных плафонов пробивался тусклый свет.
— Комната восемнадцать, — монотонно сообщила вахтерша, следуя к столу, — третий этаж. Туалет и душ общие, — она вытащила ключ из ячейки, положила на стол и ткнула пальцем в графу в журнале. — Распишитесь.
— Как к вам обращаться?
— Тамара Георгиевна.
— Тамара Георгиевна, где можно поесть? — спросил Данил, рисуя крохотную закорючку.
— На соседней улице столовая, — махнула она рукой, указывая путь через стену.
— Другие постояльцы есть?
— Нет. Вы один, — сказала она и села разгадывать кроссворд.
Данил взял ключ и пошел искать комнату восемнадцать.
— Выключатель в коридоре на правой стороне! — крикнула вахтерша вслед.
— Что? — обернулся Рокотов.
— Говорю, свет наверху выключен, кнопка справа от лестницы!
— А, хорошо.
Тусклое свечение из вестибюля не дотягивалось даже до лестничной площадки между первым и вторым этажом. Дальше путь до номера скрывала темнота. Данил поднимался выше, и тишина в пустых коридорах гостиницы вздрагивала от его шагов. Вопреки здравому смыслу закрадывалось легкое чувство тревоги. На третьем этаже Рокотов достал из кармана ветровки телефон. Подсвечивая стену, он нащупал выключатель, щелкнул кнопкой, и в плафонах, через один, забрезжил слабый свет. От лестницы коридор расходился в две стороны. В одном конце Данил нашел туалет и душ, в другом — дверь с номером восемнадцать.
— Клоповник, — процедил сквозь зубы Рокотов, осматривая комнату.
Обои отслаивались, побелка на потолке вздулась, в полу между деревянных досок зияли черные щели толщиной с большой палец. Скрипучая кровать, шкаф со сломанными полками, стул на шатающихся ножках, стол с заедающими ящиками, прожженные сигаретами темно-зеленые шторы и заляпанное зеркало. Закоптелые окна угловой комнаты выходили на две улицы — Первомайскую и пересекавшую ее Советскую.
Данил бросил сумку на кровать и ушел в столовую, по пути набирая смску дочери.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утром Рокотов отправился на чалгаевский химзавод. Найти предприятие не составляло труда: ориентиром служили трубы-гиганты, выдыхающие смоляные тучи с ненавистью ко всему живому.
Вскоре Данил вышел к самому высокому зданию в городе. Семь этажей, облицованных светло-серыми мраморными плитами, напомнили Рокотову громадное надгробие. Подобные административные постройки советской эпохи у него всегда ассоциировались с могильными памятниками, от них веяло холодом и одиночеством. В этой цитадели заседало все управление чалгаевского химзавода. По обе стороны от массивного строения тянулся бетонный забор, обнесенный колючей проволокой. Слева, чуть поодаль, за хилым рядком деревьев виднелась проходная с контрольно-пропускным пунктом для рабочих завода и воротами для грузовых машин.
На проходной Рокотова ждал широкомордый мужик в светлой фуражке с гладко выбритым лицом. Большими глазами он сканировал каждого проходящего через турникет и холодным, механическим голосом отвечал на приветствия.
— Рокотов? — подошел он к Данилу.
— Здравствуйте! Вы должно быть…
— Шабанов Михаил, начальник производства третьего сектора, — он крепко пожал руку Данила и сразу перешел на «ты». — Держи пропуск. Идем.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Потрясенный Рокотов замер на месте, когда они оказались на территории, огороженной бетонным забором. Перед ним лежало громадное здание химзавода, похожее на чудовище с шестью торчащими шипами, извергающими клубы летучего яда. Данил даже приблизительно не мог представить размеры и масштабы громадины. Многоуровневый гигант, окутанный толстой сетью труб, облепленный цистернами и колоннами перегонки, казался живым. Он шумно дышал мощными легкими, оглушительно ревел и беспрерывно дрожал, иногда вздрагивая так сильно, что Рокотов ощущал вибрацию воздуха.
От крыльца проходной широкая дорога разбегалась в три стороны; та, что вела прямо, убегала в квадратную арку химзавода и уводила вглубь здания, где виднелись желтые размазанные пятнышки электрического света.
— Запоминай дорогу, здесь легко заблудиться, — сказал Михаил, шагая к черному проему. — В шестидесятых тут построили завод по производству удобрений. Предприятие быстро разрасталось, на его базе начали осваивать новые отрасли: бытовая химия, пластиковая продукция, аммиак и метанол, резина и полиуретаны, силикатная промышленность. Завод обрастал новыми цехами, помещениями, складами, секторами и постепенно превратился в гигантский промышленный комплекс. Как любят говорить заводские: «Город в городе». Честно признаться, я сам не до конца знаю все ходы внутри этого города. Здесь все очень запутано, так что, если потеряешься, звони на проходную по внутреннему телефону, сотовые тут не ловят.
Они вошли в арку, и чем дальше уходили от дневного света в извилистые коридоры завода, тем хуже чувствовал себя Данил. Он с трудом дышал в переходах, переполненных тяжелыми запахами; высокие стены, будто тиски, с каждым шагом все сильнее сдавливали грудную клетку Рокотова. Внезапно навалилась слабость. Данил обливался потом и с трудом держался на полусогнутых ногах. Ему казалось, что он находится внутри чего-то живого и вибрирующая громадина медленно переваривает его.
По потолку тянулись трубы, по стенам — провода: расползались по коридорам, забирались в кирпичную кладку, обеспечивали жизнь промышленного зверя. Слабый желтый свет лампочек, замурованный в железные решетки, лишь немного разъедал черное пространство, отчего все вокруг казалось эфемерным и непрочным. Шабанов обернулся и посмотрел на бледное лицо Рокотова, плетущегося следом.
— Тебе нехорошо? Ничего, такое часто бывает с новенькими. Привыкнешь, — подбодрил Шабанов и продолжил: — Так вот, если заблудишься: по всей территории висят телефоны, рядом — книжки с внутренними номерами. Позвони на проходную, скажи, где ты. У каждого аппарата есть метки, — не останавливаясь, он указал рукой на стену. Справа от телефона еле виднелись буква и цифра: «К-7». — И за тобой кого-нибудь пришлют, — объяснял Михаил.
Они прошли мимо двух развилок, у третьей свернули направо и проследовали до конца узкого коридора, который пересекали многочисленные переходы.
— Ты знаешь, что наше предприятие градообразующее? Больше семидесяти процентов чалгаевцев работает на химзаводе!
— Знаю, — сказал Данил, стараясь дышать глубже. Его внезапная паника постепенно отступала, и чем дальше они проникали во внутренности предприятия, тем лучше он себя чувствовал.
— Можно сказать наш химзавод — сердце Чалгаевска, — с нежностью произнес Шабанов.
— Ядовитое сердце.
— Не бывает безвредного производства, — невозмутимо парировал Михаил.
Они добрались до внутреннего дворика, пересекли его, зашли в одну из пяти дверей и продолжили путь в другом переходе, где через сотню метров свернули в огромный проем рядом с лестницей, ведущей под землю на нижние этажи.
— Нам туда, — указал Шабанов на дальние двери.
В большом цеху, размером с половину футбольного поля, стояли цистерны, насосы, трубы, фасовочные дозаторы и конвейерные ленты, купленные чалгаевским заводом в компании Данила, и теперь ему предстояло все это собрать в одну большую линию по разливу синтетических смазочных материалов, настроить ее и обучить рабочих управляться с оборудованием.
— Послезавтра помощников пригоню.
— Обещали, что будут сегодня! — возмутился Данил.
— А я что? Я бы и сегодня дал, но нет никого. Все заняты на производстве.
— И как я один буду?
— Ну, потерпи два дня, а послезавтра десятерых пригоню.
— Пятерых хватит.
— Не вопрос, — заискивающе скалился Шабанов. — Еще что-нибудь нужно?
Данил покачал головой.
— Обед с двенадцати до часу. Зайду за тобой, провожу в столовую, — Михаил пожал руку Рокотова и ушел.
Данил достал из спортивной сумки рабочий халат и планшет с прикрепленными листами и шариковой ручкой. Надел спецодежду, обошел помещение, осмотрел оборудование, отметил что-то в бумагах, проверил расходные материалы, и начал с работы, которую мог осилить в одиночку — собрал один из насосов и принялся соединять его с цистерной с помощью труб и шлангов.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В час обеда Шабанов не появился, и Данил сам пошел к проходной, чтобы спросить дорогу к столовой. После ярких ламп в цеху глаза Рокотова долго привыкали к скудному освещению в полутемных коридорах, и многие детали оставались незамеченными или ускользали от него, но он не боялся заблудиться. Данил хорошо запомнил, где повернуть направо, а где налево в хитросплетении переходов, ответвлений и развилок завода.
Позже, когда зрение настроилось на полумрак, он понял — окружавшие стены совсем не походят на те, что остались в памяти. Данил свернул в широкий коридор, по обеим сторонам располагались проемы, размером с обычную комнатную дверь. Прямоугольники, наполненные чернотой, проваливались в неизведанное и выглядели точно норы. Прямые линии, разграничивающие пол, стены и потолок соединялись в одну точку далеко впереди. Рокотов остановился и только теперь обратил внимание, что промышленный зверь притих. Гудящие машины, грохочущие станки шумели где-то позади. Следом пришло еще одно наблюдение: пока он бродил меж высоких стен громадины, ему не встретился ни один рабочий, будто химзавод — стог сена, а люди в нем иголки.
— Эээй, есть кто-нибудь? — крикнул Рокотов. — Кто-нибудь-кто-нибудь-кто-нибудь…?! — размножило эхо его слова и унесло в черные норы. — Люди!
— Люди-люди-люди…
«Внутренняя связь!» — как озарение пришло в голову наставление Шабанова, и Данил побежал вперед, высматривая на стенах аппараты с трубками.
Он остановился у красного дискового телефона, под которым на полке лежал привязанный справочник. Данил полистал страницы, нашел номер проходной, снял трубку и закрутил первую цифру. Пластинка с дырочками мягко затрещала, возвращаясь на место — ему всегда нравился этот звук, и сейчас он будто вернулся на двадцать пять лет назад в квартиру покойных родителей, где в прихожей на холодильнике стоял телефон, по которому он каждый вечер разговаривал со своей первой любовью — Вероникой, мамой Нади.
Из трубки посыпались короткие гудки. Он тяжело выдохнул. Нажал на рычаг, отпустил, но вместо длинного протяжного сигнала по-прежнему шла череда монотонных пунктиров. Попробовал еще раз сбросить, снова обрывки. Данил положил трубку и пошел дальше.
Электрические лампы ослабевали, темнота отвоевывала все больше территорий. Но Рокотов не замечал растущих в размерах черных тягучих пятен, пожирающих свет. Ностальгия по прошлому сделала его безразличным ко всему. Настроение резко переменилось, когда из-за угла одного из бесчисленных проемов, ведущих в узкие коридоры, кто-то выглянул. В зыбких очертаниях незнакомца просматривалось что-то ложное. Казалось, его контуры деформированы, в них чувствовалась чужеродность, пробуждающая страх. Воздух напитался запахом, похожим на деготь смешанный с камфорным маслом и больной плотью. Данил невольно скривился. Из-за таинственной фигуры вынырнуло еще несколько с неправильными формами. Вскоре в каждой прямоугольной норе толпились и выглядывали силуэты.
— Эй, кто там?! — Данила убеждал себя, что бояться нечего, но толпа во тьме внушала обратное. В ответ он слышал только тихую возню и хрипы.
— Данил! — донеслось из-за спины. Рокотов вздрогнул и обернулся.
— Что ты здесь делаешь?! Я тебя обыскался!
К нему бежал Шабанов.
Данил снова перевел взгляд на проемы узких коридоров, уводивших направо и налево, но они были пусты.
— Там кто-то есть, — сообщил он Михаилу.
— Нет тут никого. Эти цеха работают в ночную смену.
— Но я видел: там кто-то стоял, их было много!
— Перетрудился? — засмеялся Шабанов. — Пошли. Как ты вообще сюда забрел?
— Столовую искал.
— Ну, здесь ты ее точно не найдешь. Раз заблудился, позвонил бы, я же говорил! Вон — телефоны везде висят, — он указал на тот самый, по которому звонил Рокотов.
— Этот не работает.
— А другим чего не воспользовался?
— Не успел, ты меня нашел. Кстати, как ты меня нашел?
— Случайно. Думаю, дай загляну сюда, а вдруг ты здесь? И видишь — угадал!
— На вашем заводе даже дорогу спросить не у кого.
— Говорю же, этот сектор работает только в ночную смену.
Вечером Данил возвращался в гостиницу. Из-за толщи смога, висящего над городом и днем, и ночью темнело здесь рано. Чахлый свет редких фонарей набрасывал на улицы Чалгаевска желто-коричневую вуаль, и в этом освещении Рокотова не покидало чувство, что он идет внутри зернистой ретро-фотографии с эффектом сепии. Прохожих на улицах было значительно больше, чем днем, и в искусственном свете их лица выглядели дружелюбней и радостней.
Он вошел в гостиницу и замер у двери. В вестибюле стоял неприятный запах. Данил поколебался несколько секунд, прежде чем вспомнил, откуда его знает — точно так же пахло в заводских коридорах.
За столом вахтерши сидел человек в черном балахоне с натянутым капюшоном. Рокотов подошел к нему.
— А где Тамара Георгиевна? — спросил он.
Склоненная над столом голова поднялась.
— Господи! — Данил отшатнулся.
В глубине складок ткани он увидел слои бинтов, а между ними — две желто-зеленых радужки на кроваво-белом фоне. Увидев ужас в глазах Рокотова, незнакомец вскочил, пряча забинтованные руки в растянутые рукава, выбежал из холла и скрылся в коридорах первого этажа. В дальнем конце здания громко хлопнула дверь.
Щеки Данила запылали от смущения: ему стало стыдно за свою дикую реакцию, захотелось спрятаться, и он поспешил в номер.
Меньше, чем через полчаса, в дверь постучали. На пороге стояла вахтерша.
— Чего искал?
— Утром вода в душе была холодная…
— Иногда бывает. Включи, подожди минут десять-пятнадцать, и горячая пойдет. Все?
— Да. Нет. Постойте. Кто этот человек в бинтах? Я наверно напугал его, хотел извиниться…
— Сын мой, Егорка. Болен тяжело.
— Он тоже работает на заводе?
— С чего взял? — подозрительно посмотрела она.
— Просто… Нет, ничего. Извините. Спокойной ночи.
— Спокойной… — пробурчала она и пошла к лестнице.
Рокотов остался один. Он сел у окна и смотрел на людей, бредущих в сторону завода, и почему-то они представились ему гномами, уходящими в черные пещеры под большой горой. Мысль напомнила о Наде, как они вместе читали книгу про гномов и хоббита, и как она звонко смеялась над глупыми троллями. Это было до болезни, тогда она еще не разучилась заразительно хохотать, и он не разучился радоваться жизни. Сердце Рокотова сжалось, и по щекам потекли слезы.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Утром, проходя через вестибюль, Данил задержался у стола вахтерши. Она нелепо улыбалась и старалась быть дружелюбной.
— Утро доброе!
— Доброе утро, Тамара Георгиевна. Хотел еще раз извиниться, что вчера напугал вашего сына. Неловко вышло…
— Вчера? А, ну да! Забыла совсем. Не переживай, он уже привык, что приезжие побаиваются его. Как себя чувствуешь?
— В смысле?
— Нууу… в первые дни многим плохо бывает от воздуха.
— Ммм? — удивился он, глядя в телефон, а потом спросил: — Не подскажете, какой сегодня день? С телефоном что-то. Все сбилось.
— Шестое июня, понедельник.
— Как шестое июня?
— Тьфу ты, калоша слепая, не туда смотрю. Четверг, двадцать девятое мая.
— Бывает, — Он пощелкал по старенькому кнопочному телефону. — Вот, скотство, еще и не ловит!
— Сломался?
— Похоже, симка накрылась. Ладно, пойду. Егору привет! — он улыбнулся и пошел к двери. У Рокотова хорошо получалось играть роль человека, у которого все в порядке, не посвящая людей в личное несчастье. Посторонние видели в нем лишь неуемного трудоголика с большими синими мешками под глазами, повернутого на работе, и никто не догадывался о том, что уже больше двух лет диагноз дочери занимает все его мысли и чувства, превращая жизнь в нескончаемый кошмар.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
По дороге к заводу Данил все время оглядывался и принюхивался: он был уверен, что где-то рядом прячется сын вахтерши, и удушающая вонь, отдалено схожая с дегтем, камфорой и больной плотью исходит от его бинтов. Глаза Рокотова прыгали с прохожего на прохожего, шерстили по улицам, скользили вдоль пятиэтажек, но, сколько он не метал взглядов по сторонам, Егора нигде не видел.
Данил чуть не упал, споткнувшись о булыжник на тротуаре, когда в одном из окон пятиэтажки промелькнули бинты и удалились вглубь здания. Он не успел разглядеть жуткого обитателя квартиры, но какое-то неосознанное чутье подсказывало, что прошмыгнуло в том окне что-то неправильное, будто фигура, сформированная бинтами, противоестественно вывернута, и двигалась, и сгибалась не по законам человеческой анатомии. Чутью Рокотов не поверил, а потому не знал — действительно ли увидел то, что увидел или показалось. Во всяком случае, Егора искать перестал и дошел до завода, высматривая в окнах других мумий, только никто больше не показался.
В переплетениях промышленного гиганта Данил встретил Шабанова.
— Здорово! — протянул Михаил руку. — Как настроение? Как самочувствие? Готов к работе?
— Хорошо все, только подташнивает.
— Это нормально! У всех приезжих так — у кого живот, у кого голова болит. Значит, еще не привык к воздуху чалгаевскому. Ничего привыкнешь, — подбодрил Шабанов, и они разошлись по разным сторонам.
После обеда Рокотов потерял счет времени; из цеха он вышел, когда на завод прибыла ночная смена. Они кучно переходили из коридора в коридор и удалялись в самые глубины промышленной громадины. Данил столкнулся с ними в одном из длинных переходов, и не сразу среди рабочих заприметил стариков и детей. Раньше он бы даже внимания не обратил на эту странность, но смутных подозрений скопилось слишком много, и он примкнул к толпе, никем не замеченный, и последовал за остальными туда, где висел сломанный телефон и стояло зловоние.
Постепенно галдящее в полголоса шествие редело и затихало, люди отделялись от общего потока и уходили в узкие коридоры, примыкающие к главному. Впереди Рокотов заметил Шабанова с женщиной. Они свернули в один из проходов по левой стороне, и Данил поспешил за ними.
Михаил и его дама скрылись за четвертой дверью. Рокотов, соблюдая дистанцию, чтобы не привлечь внимания, вошел следом.
В большом помещении, разделенном громоздкой металлической конструкцией на два этажа, не оказалось ни станков, ни конвейеров, ни сырья. Внизу — столы с компьютерами, стулья, диваны, кресла, аудио и видео техника; наверху — кровати, комоды и шкафы. От невыносимого смрада першило в горле. Рокотов закрыл нос и рот рукавом ветровки, но это не помогло избавиться от раздражения слизистой.
Облик тех, кто здесь жил, заставил содрогнуться Данила. Недалеко от него стояло худосочное тело с выгнутыми в обратную строну коленями и локтями. На спине громоздились мясистые бугры и опухоли, и один из них, по догадкам Рокотова, был огромной угловатой головой с ассиметричными прорезями, в которых виднелись кровавые белки и желто-зеленые радужки глаз. Чуть ниже хлюпала бесформенная шишка, напоминающая расплавленный нос, еще ниже тянулась раскрытая черная расщелина, через которую с хрипом заходил и выходил воздух. Существо покрывала шершавая кожа с маленькими зазубринами. Перекособоченное тело двинулось вперед, навстречу какой-то парочке и обхватило обоих кривыми конечностями.
Рокотов не верил глазам. Здесь повсюду ходили уму непостижимые твари. Он оцепенел от ужаса, только беспокойные зрачки метались из стороны в сторону, осматривая жутких существ.
Данил увидел Шабанова и подошел к нему. Он остановился за его спиной и уставился на инвалидную коляску, перед которой на корточках сидел Михаил. На ней громоздилось нечто с маленькой недоразвитой головой, кожа исполосована глубокими трещинами, сочащимися кроваво-водянистой жижей. Черты лица обозначены лишь условно. Две дырки вместо носа, выпученные кровавые белки глаз с желто-зеленой радужкой. Маленький рот не закрывался, и слюни текли по подбородку прямо на плохо развитую грудную клетку. Сросшиеся пальцы на руках походили на две ласты. Существо замычало, в испуге еще сильнее выкатывая страшные глаза, и Шабанов обернулся.
Рокотов бросился прочь из логова чудовищ.
— Стой! Подожди! Тебе не убежать… — кричал в след Михаил, но Данил, ослепленный и оглушенный ужасом, не слышал его, и даже если бы слова Шабанова дошли до сознания Рокотова, он ни за что бы не остановился.
В главном коридоре Данил наткнулся на вахтершу с сыном, рядом с ними стояло нечто на трех широких конечностях, похожих на слоновьи ноги, обросшие изломанной корой, образованной сухими твердыми бородавками и папилломами. Эта уродливая тяжелая броня покрывала почти все тело, из-за чего оно сильно деформировалось, и любое движение давалось неповоротливому существу с большим трудом. Толстый слой наростов объединял голову и туловище в одно целое с торчащими рогообразными выступами. Глубоко внутри под слоями коры виднелся правый глаз, небольшой участок смуглой кожи вокруг века и отверстие, похожее на рот, заросшее со всех сторон одеревенелой массой. Единственное, что выбивалось из облика твари — мужская рука: ее будто отрезали от нормального человека и пришили к трехногому.
Рокотов мчался без оглядки, оставляя цеха с жуткими обитателями далеко позади. Он вылетел с проходной и помчался к автовокзалу. Последний пригородный автобус уехал больше двух часов назад. В Чалгаевск вела одна дорога, здесь же она и заканчивалась. Этот город был тупиком на карте, и рядом с ним не проходили трассы ни федерального, ни регионального значения, а значит, о попутках и мимо проходящих маршрутках и думать было нечего. Но Рокотова это не остановило, он бежал по дороге, поднимающейся из глубокой низины, окруженной высокими холмами, с одной мыслью — скорее выбраться из города. Данил боялся преследования жителей, ведь он узнал их тайну, хотя все еще не до конца осознавал, что именно увидел на химзаводе.
Отвратительное зловоние дегтя, камфоры и больной плоти напирало на Рокотова со всех сторон. Запах пропитал футболку, штаны и ветровку, въелся в волосы и кожу, ему оставалось только терпеть, пока не смоет с себя смрад и не поменяет одежду.
Когда Данил поднялся на вершину холма, он обернулся и в последний раз посмотрел на покоившийся внизу под смоляной дымкой Чалгаевск с редкими размытыми огнями. За ним никто не гнался, будто чалгаевцам было наплевать, что он может уйти и рассказать миру об ужасах, происходящих на химическом заводе. Рокотов харкнул на город, сошел с дороги и быстро пошел прочь.
Ветер на равнине дул в сторону Чалгаевска, приносил чистый воздух. Кислорода было так много, что у Данила с непривычки закружилась голова, а потом и вовсе перехватило дыхание, будто на голову натянули пакет, и с каждым вдохом в груди становилось больнее. Он шел с трудом, точно преодолевал невидимое сопротивление. Легкие горели, свежий воздух душил. Ветер резко сменил направление и Рокотов оказался внутри порыва, насыщенного летучими химикатами. С двумя глотками паршивого воздуха боль в груди отступила и дыхание восстановилось. Но как только грязь улетела обратно к городу, он снова, точно рыба на суше, задыхался.
Ужас, как гигантский паук оплетал его сердце тугой паутиной, намереваясь остаться с ним навсегда. Он все понял, но отказывался признавать очевидное. Рокотов упрямо шел вперед — домой к дочери.
Данил бросил спортивную сумку, вещи в ней будто стали кирпичами, притягивающими к земле. Огонь в груди разрастался, и каждый шаг давался с неимоверными усилиями. Из легких поднимались кровавые сгустки. Он закашлялся, и темно-красные капли брызнули изо рта, окропив одежду и траву под ногами. Преодолев еще несколько метров на полусогнутых ногах, Рокотов упал. Силы стремительно покидали его, но он не сдавался. Данил пополз к чистому миру, где на горизонте виднелась луна и звезды, и где Наденька ждала любимого папку.
Он медленно продвигался вперед, его жуткие булькающие хрипы разбавляли ночную тишину, смешиваясь со стрекотом сверчков. Рокотов схватился за стебли полыни, отталкиваясь ногами от земли, подтянулся к кусту и замер.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Данил открыл глаза. Над ним простирался беленый потолок с жужжащими люминесцентными лампами.
— Проснулся! — закричал рядом женский голос, и следом застучали каблуки, удаляясь куда-то.
Через минуту в комнату вошли высокий мужчина и низенькая женщина, одетые в белые халаты.
— Как себя чувствуете? — спросил незнакомец.
— Где я?
— В больнице. Я ваш лечащий врач, Гордеев Андрей Васильевич. Вы помните, что произошло?
Рокотов задумался, вздрогнул и испуганными глазами просмотрел на врача.
— Вас нашли без сознания далеко от дороги.
— Помню, задыхался от воздуха. Проклятый Чалгаевск отравил меня.
— Да, и благодаря ему вы до сих пор живы.
— Что?!
— Разве вы не поняли? Вы в чалгаевской городской больнице.
— Нет! — дернулся Данил, но не смог подняться с кровати. Под одеялом его тело держали ремни. — Какого черта?!
— Успокойтесь! Это всего лишь меры предосторожности, ради вашей же безопасности… — на этих словах в палату вошел сгорбленный старик, в коричневом костюме, по цвету схожему со смогом над Чалгаевском. Его макушку покрывали жиденькие седые волосенки, точно пушок на голове новорожденного. Он пристально смотрел на Рокотова поверх очков, и походил на скукоженный заплесневелый сухарь.
— Здравствуйте! Будем знакомы — Кирилл Филипповчи Алексеев, директор чалгаевского химического завода, — представился он сухим трескучим голосом, подходя к кровати Рокотова. — Должен признаться, это по моей вине. Все тут остаются по моей вине…
— Отвяжите меня! — щеки Данила заливал багровый румянец, гнев вытеснил вспыхнувший в начале страх, глаза под сведенными к носу бровями метали яростные взгляды.
— Не ругайтесь, выслушайте!
— Отвяжите! Сволочи! Нелюди!
Кирилл Филиппович посмотрел на врача и кивнул. Гордеев достал из кармана шприц.
— Только попробуй, изверг!
— Это умерит ваш пыл, но спать вы не будете, — Андрей Васильевич снял с иглы колпачок и вколол Рокотову содержимое шприца, выше локтя.
— Думаете, никто не узнает, что вы на заводе прячете?! Еще как узнают! — не успокаивался Данил. — Уж я обещаю!
Через несколько минут он стал затихать, искривленные гневом черты лица разгладились и не выражали ничего, кроме безразличия.
— Так лучше, — кивнул Алексеев и сел на край кровати Рокотова. — Столько раз рассказывал новеньким одно и тоже, и все равно не знаю с чего начать, — посетовал директор. — Данил, послушайте, чалгаевцы не могут жить без промышленных отходов с завода. Ядовитые выбросы нам жизненно необходимы, как вода и еда. Чистый воздух смертелен для нас, как вы уже поняли. Мы все отравлены. Только у одних изменения невидимы, другие же напротив теряют человеческий облик. Вам еще о многом предстоит узнать.
— Я отравился за три дня? — блекло прозвучал голос Данила.
— Вы здесь дольше трех дней.
— Сколько?
— Около двух недель.
Рокотов тяжело вздохнул, на большее он был не способен, все эмоции подавляло успокоительное.
— Да и за месяц вы бы не отравились, — продолжил Алексеев, — нужно прожить здесь несколько лет, чтобы стать зависимым от Чалгаевска. Поэтому нам пришлось ускорить этот процесс. Когда вы легли спать, после первого рабочего дня, мы продлили ваш сон на девять суток и все это время вы находились под воздействием веществ, способных необратимо трансформировать клетки организма.
— Зачем?
— Циничный расчет! Нашему заводу нужны рабочие, а городу жители. Теперь у вас нет выбора, вы никогда не сможете уехать из Чалгавеска. И еще — подумайте о дочери. Да, я все знаю, — ответил он на вопросительный взгляд Рокотова. — Уверяю вас, если она сюда переедет, ей не нужна будет операция. Клетки в ее организме перестроятся, начнут работать по-новому, болезнь отступит, и жизнь Нади не будет висеть на волоске. Это прогнозы генетиков. Если вы согласитесь, уже завтра наши друзья в большом мире привезут ее сюда. Вы же не думаете, что Валентина оставит девочку у себя? Как только ваша свояченица узнает, что вы не вернетесь, Надю отправят в детдом, а там с диагнозом Вильсона она долго не проживет.
— А здесь станет одним из тех чудовищ?
— Если повезет, то изменения будут незаметны, как у меня или Андрея Васильевича, а если нет, поселится на заводе, там у нее будет много друзей. Но самое главное — она не умрет.
— Что за жизнь в цехах? Это, скорее, похоже на пожизненное заключение.
— Наши близкие так не думают. У них есть выбор, и они выбирают жизнь. Да, их дом завод, потому что мы хотим защитить родных от большого мира. Нельзя, чтобы приезжие видели их, а в цеха посторонние никогда не попадут.
— Я попал.
— Но вы здесь и остались.
— А вы не боитесь, что я выдам вашу тайну? И там, как вы говорите, в большом мире все узнают, кто живет на химзаводе.
— Не боюсь. У вас нет выбора. Я знаю, как сильно вы любите свою дочь. Пока вы спали, я переписывался с ней от вашего имени, и еще раз убедился, вы не позволите ей умереть. Мы снова сделали правильный выбор.
Последнюю фразу Рокотов не понял, кто мы и какой правильный выбор они сделали, но уточнять не стал — слишком незначительным казался этот пустяк на фоне стоящей перед ним дилеммы: везти дочь в Чалгаевск или оставить умирать в большом мире?
Молчание затягивалось, Алексеев смотрел на Рокотова, ожидая ответа, но тот больше не шел на контакт. Данил уставился неподвижными зрачками в потолок и даже не моргал. Директор взглянул на стрелки наручных часов, поднялся с кровати, махнул рукой Гордееву и, не говоря ни слова, оба вышли из палаты.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Рокотов больше не выходил на улицу днем — только когда стемнеет. Носил мешковатую одежду, под которой прятал слои бинтов, покрывающие тело с головы до ног. Избегал солнца — главного врага всех, кто здесь жил, особенно таких подверженных, как он. Лучи звезд ускоряли необратимые изменения. Еще одна причина, по которой трубы чалгаевского завода старательно пыхтели и днем, и ночью, спасая жителей от дневного света. Но даже те частички фотонов, что пробивались к земле через токсичный коричнево-серый щит, сотканный из бесчисленных химических соединений свинца, хлора, цинка, ртути, хрома, сероуглерода, бензола и других ядов, — все равно вредили жителям. Почему изменения бродили внутри или рвались наружу? Ученые не могли установить. Они бились над проблемой, хотели понять, как избавиться от внешнего проявления, но все было бестолку. Иногда даже у людей, у которых десятилетиями не наблюдалось внешнего уродства, внезапно оно появлялось и прогрессировало. И со временем обезображенные чалгаевцы переезжали жить на завод, как сын вахтерши — Егор. Теперь парень жил в цеху с трехногим отцом, закованным в броню из наростов.
Кожа Данила источала сильный неприятный запах — еще одно свидетельство быстро протекающих изменений. Первое время его рвало от зловония, следующего за ним по всюду. Но постепенно он привык и совсем перестал обращать внимание на вонь, пропитавшую бинты, одежду и квартиру, в которой он жил.
С улицы послышались шум и крики, Рокотов выглянул в окно на кухне. Во дворе стоял грузовик, рядом с ним вертелись трое рабочих в синих комбинезонах — выгружали мебель. Суетливые и юркие молодые парни старались побыстрее выполнить работу. За ними с тоской в глазах наблюдал грузный мужчина, его миниатюрная жена медленно шла к подъезду, а рядом с ней крутились двое малолетних детей.
«Они снова сделали правильный выбор», — вспомнил Алексеева Данил, глядя на обреченные лица новых соседей.
— Надя, идем скорей! Опоздаешь! — позвал Рокотов дочь, отходя от окна.
— Сейчас, — в коридоре послышались торопливые шаги, и спустя несколько мгновений на пороге кухни появилась симпатичная девчушка с большими синими глазами и красивой улыбкой, которая наполняла сердце Данила счастьем. — Оладушки!
— Садись, — сказал он, наливая в бокал какао. — Сколько у тебя сегодня уроков?
— Пять.
— Потом музыкалка?
— Угу, — она запихнула в рот оладушек, вымазанный абрикосовым вареньем. Данил улыбнулся, погладил дочь по голове рукой, перемотанной бинтами, и поцеловал в макушку.
Каждое утро Рокотов готовил Наденьке завтрак и отправлял в школу. Девочка полюбила Чалгаевск, в отличие от отца. Уже в первую неделю пребывания здесь сильные боли Нади притупились, и с каждой днем ослабевали, а через год исчезли полностью. Измененные клетки перестроили работу всего организма — болезнь отступила. Координация и речь восстановились. Девочка росла и хорошела.
Данил каждый день молился, чтобы все так и оставалось, и уродства никогда не проявлялись во внешности дочери. Сам он готов был переехать на химзавод, когда больше не сможет скрывать безобразного облика, но не хотел такой участи ребенку. Чалгаевск, который нельзя покинуть, Рокотов и так считал тюрьмой. Наде же, напротив, он виделся самым прекрасным местом на Земле. После тех страданий, что она перенесла в большом мире, девочка ни за что бы не уехала из города, даже если бы воздух не держал. Здесь, в Чалгаевске, она была счастлива.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Сергей КатуковПоследний штрих⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Об авторе: «Родился в городе Борисоглебск, закончил историко-филологический факультет. Публиковался в журналах „Новая Юность", „Сибирские огни", „Бельские просторы", „Edita", „Космопорт", „Мир фантастики" и др.; стихи попали в шорт-лист Всероссийского конкурса „Лапа Азора-2015“».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Смотрите, что у меня есть! — Лацис привалился к столу Немеца.
Бедняга, его рабочее место было первым на входе в редакцию. Лацис, как был, в пальто, в своей дурной шапке, больше похожей на шерстяной чулок, напяленный на тыкву, так и развалился на рабочем столе Немеца. — Да что вы за люди! Это же последний прижизненный автограф самого Вежляна!
— Прижизненный? — пытаясь изобразить насмешку, раздражённо сказал Немец, деликатно, по-кошачьи отталкивая сырого от дождя Лациса. — А бывают последние не прижизненные? — завглавреда, чистюля по части словоупотребления, брал на себя обязанность лечить речевые небрежности Лациса, внешне выражая это преимущественно как презрение и неприязнь.
— Да смотрите же, — не замечая Немеца, продолжал Лацис, — тут и дата, и подпись некому… некому… — он запнулся, дальнозорко отстраняя развёрнутую книгу.
— Неко-е-му… — прошептал, задыхаясь от ненависти, Немец.
— Да вот же, — шумливый Лацис бросил разваливаться на столе, резко встал, — вот же: «Дорогому Иову — неразборчиво — с сердечной радостью и с почти неизъяснимым чувством благодарности дарю я эту книгу одному из моих первых читателей и почитателей.
Пусть слова её будут — опять неразборчиво — и памятны, как мои чувства уважения и дружбы к Вам». Число и длинная закорючка.
Тут уж сбежалось полотдела. Окружили Лациса и чуть не задушили Немеца, который не успел встать и теперь оказался на дне забурлившей редакции. Все протягивали руки и поворачивали книгу к себе, чтобы рассмотреть грузную, одутловатую подпись, похожую на пароход, пустивший из трубы дымную гусеницу. На шум из своего кабинетика вышел сам главред.
— Что случилось? — попытался сказать он грозно. Но в глазах выскочил испуг. В тишине услышали писк Немеца и расступились.
— Это последняя книга Вежляна… — зав задыхался и краснел, поправляя пиджак, который с него почти содрали. — С подписью…
— Да не может быть! — оживился главред. — А ну-ка… — он подошёл к редакционному толковищу и ловко закинул разболтанные очки на нос, как велосипедист ногу на своего стального друга. И внутри квадратных ободов сквозь потёртые линзы профессионально качнулись оба глаза. Но и только.
— Да… это он… — сказал главред. Снял очки и закусил дужку. — Это он… Откуда у вас это? — Главред с надеждой осмотрел сотрудников. Дряблое, осевшее лицо осветила неуверенная улыбка. Случайные лохмотья причёски, которую он умудрялся сохранять каждый день. Пыльный заношенный пиджак. Вид человека, которого вдруг из праздника жизни выставили под дождь. И общее недоумевающее выражение лица — «за что?»
— Это последний автограф Вежляна, — весело сказал Лацис и улыбнулся.
— Последний прижизненный… — авторитетно добавил Немец, уже поправив пиджак и потускнев.
— Я нашёл книгу на развале у букиниста. Возле стены. Он торгует возле стены с тележки, как у грузчиков. Знаете, такой носатый, какой-то… репейный старик. Неприятный.
Главред прислонил книжку к подбородку, как будто припоминая старика. Согласно покачал головой — припомнил.
— Да-да-да… в своё время, молодой человек, — он задушевно посмотрел на сорокалетнего Лациса, — Вежлян был первым писателем в отечестве. Его именем называли котов!.. Как он писал! Как он писал! Его не стеснялись называть гением. Его поклонников было — полстраны. Власть его любила. Его буквально носили на руках — от одного края страны до другого. Он, бывало, сядет в свой автомобильчик и… Да, он был сказочно богат! — главред неуместно оживился, присел на стол Немеца, потеснив стопки невычитанного «самотёка». — Не поверите, но каждый год издавали собранья его сочинений. Каждый год! И он всё время куда-нибудь ездил на своей крошечной машинке. Выедет — а его тут же узнают, подхватят на руки и несут прямо в авто до следующего города. А там снова подхватят и снова несут. И такая эстафета без конца. И вот так его любил народ… Сейчас так не пишут. Считают старомодным. Называют «грехом словоизбыточности».
— Вы сказали, он был богат? — весело спросил Лацис.
— Да, молодой человек, — главред похлопал сотрудника по мокрому плечу. — Что это было за время! Какие состояния наживали! — взгляд начальника редакции затуманился и он начал свой рассказ.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В тот год вышла третья книга Вежляна. Роман за тысячу страниц. Какой это был слог! Сказочный. Сочный. Если кто уронит спелую дыню об асфальт, она брызнет во все стороны и в воздухе раздастся сахарная испарина на весь квартал. Вот какой тогда был у него стиль! Роман стяжал все литературные премии. Все хоть сколько-нибудь стоящие журналы перепечатывали у себя отрывки из него — эти дынные кусочки. Самые пьянчуги, люди забулдыжные — и те бранились исключительно словами антигероев Вежляна. Слава была вселенская. Литература стояла в своём расцвете, и главным его светилом был Вежлян. Вы знаете, это был скромный, иногда не брившийся человек. Глаза у него были самые обыкновенные, а улыбка такая кроткая, как будто нарисованная. Выхвати его из цветника актёров, художников, политиков, поставь среди обывателей, и никто не спросит, что это за человек. Но как только открывали его книгу, читали, — и было понятно: он гений. Только ходили неуместные слухи о его стеснительности и жадности. Говорили, что именно из-за противоречивого сочетания он не стал ещё и публичным деятелем. Его брали во всенародные обсуждения как справедливого третейского судью, и в политику приглашали, и везде он был уместен и везде себя умел вести.
Однако ж стало доподлинно известно, что он купил очень хорошую недвижимость — прямо в центре столицы. Старинный, очень дорогой особняк. В окружении элитных домов. Сначала это даже приветствовали. Считали, что теперь он преодолеет свою застенчивость и сам войдёт в культурную элиту. Но переиздали его роман. А потом ещё и ещё. За несколько лет состоялось десять — десять! — переизданий. Гонорарами набухли карманы Вежляна, и он стал скупать всю недвижимость в округе. Были уже некрасивые скандалы, судебные разбирательства. Якобы писатель решил овладеть всем кварталом вокруг своего дома и сделать его своим. А это самые дорогие и старинные особняки, между прочим. Но… Видимо, тут пригодились и связи в высшей политике, и среди вожаков общественного мнения, и он-таки схватил эту инкрустированную древними сокровищами кость. Словно нагулявший мощь, скрытный до этого хищник. Теперь он жил в своём собственном городке, как папа Римский в авиньонской или ватиканской резиденции.
Поставили разъезды со шлагбаумами. Выписывали пропуска, продавали билеты, чтобы пройтись по улочкам, где теперь свободно разгуливали только коты и голуби. И вышла его новая книга. Уж насколько был совершенен его предыдущий роман, но этот, как говорится, всех просто потряс. Даже его враги, преклоняясь перед невозможным талантом, сокрушённо роняли головы со слезами сопереживания героям и бессилия перед божеством. Ведь божеством стал Вежлян, а книга — новым Откровением. Она настолько превосходила всё написанное прежде, что как любая жизненная мелочь… Вот выйдешь сейчас на улицу, вдохнёшь сырого воздуха, пропитанного дождём и окрашенного фонарями и городскими звуками, и почувствуешь саму жизнь, и как намокло лицо и подморозило кончики пальцев… Как самый заурядный, но объёмный эпизод жизни убивает самую великолепную картину, так и его книга просто ослепила своей реалистичностью всю прежнюю литературу. Если Нобелевская премия и так была обещана его гениальностью, то теперь она стала просто неизбежна и необходима. Таков был всеобщий восторг.
Но и этого было мало. Вежлян объявил, что теперь напишет книгу, от «которой померкнут небеса и люди сойдут с ума, ибо не надо им будет ни есть, ни пить, ни молиться, ни голосовать, ни даже размножаться». Да, таково было самомнение автора, таков теперь стал Вежлян, который захотел перевернуть саму реальность. Люди затаили дыхание. Или в ожидании новой книги, или что небеса разверзнутся и замкнут писательские уста.
Однако, как же удалось автору так точно, доселе невероятно истинно передать жизнь? Что именно производило такие манипуляции с душой читателя теми же самым словами, которые, будучи всего лишь обычными типографскими значками, использует всякий борзописец?
А вот что. Вежлян перестал путешествовать и тратить деньги на дома. Теперь он объединил свою резиденцию в одно огромное здание, даже замок. Из любой комнаты можно было идти вправо или влево, вверх или вниз. Из восточной части квартала перейти по запутанным, явным или тайным коридорам в западную или северную. Он завёл там павильоны разных эпох, культур, национальностей, населённых людьми. Он завёл там целые поселенья.
Снабжал их пропитаньем, всем необходимым. И наблюдал. Каждое движение, каждое мгновение жизни. Как растёт ребёнок, как он роняет слезу, как влюбляется юноша, как ненавидит герой и убивает злодей. В любой час суток он приходил, садился и смотрел в упор на персонажа своего будущего романа. За специальным стеклом не увидеть божественного соглядатая.
Множество раз с оглушённой душой он внимал поистине шекспировским страстям. Самым возвышенным и низменным порывам. Разврату и убийствам, подлым предательствам и реже — чистым, одиноким поступкам жертвенности. Он рыдал, как ребёнок, падал на колени и, словно опьянённый открытием совершенно обнажённой истины, лежал в прострации часами, мысленно повторяя картину на его глазах совершенного убийства. Водил пальцем по пыльному полу, невидимо уставившись туда, где за стеклом давно уже остыли следы преступления. И бытие в его сознании возрождалось новыми, драматичными и потаёнными глубинами.
Так он жил в самочинно устроенном им страшном царстве.
Говорят, книга уже подходила к самому концу. Не хватало последнего разрушительного эпизода, где народ восставал против властей и божества. Искал «мирового затейника», крушил старый мир, и, погибая под его сводами, выходил к тихой вечерней заре, которая ночной тишиной опускалась на новый, уже освобождённый мир.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Однажды съехались полицейские со всего города, взламывая двери, пошли по коридорам, освобождая людей и ужасаясь замыслу. Устроили облаву. Искали сумасшедшего автора несколько дней. Потом приставы опечатали помещения, навесили новые замки, и всё стало тихо. Говорят, народу освободили несколько сотен. В основном, из бывших бездомных и нищих. Говорят, он довёл их до каменного века. Говорят, зловредные стёкла с односторонней видимостью, которыми он вымостил почти все внутренние стены, — длиной несколько километров. Говорят, на одни замки приставов государство потратило миллионы. А автора так и не нашли. Возможно, он смешался с толпой несчастных, которых разделили на множество групп и развезли по приютам.
Нечего говорить, что с писателем Вежляном было покончено. Его объявили извращённым сумасшедшим, государственным преступником, безумным еретиком. Книги его изымали из библиотек и магазинов и принародно сжигали. Люди молчали и плакали. Но всё равно желали освободиться от этого прошлого…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— Так что же это за книга?.. — главред посмотрел на обложку. — О, да это редкий экземпляр! Второй роман ещё невиновного, ещё невинного автора. Законом это не возбраняется, но всё равно, я бы советовал поосторожнее… — сказал он Лацису.
— Вежляна так и не нашли? — спросил кто-то.
— Нет… Кстати, это не вся история, — спохватился главред, собравшийся уже было слезать со стола Немеца. — Есть продолжение. Квартал тот, как вы знаете, пустым стоит до сих пор. Иногда в его окнах видят огни. Потом внутри находят манекены. Много манекенов. В разных позах и костюмах.
Преимущественно в таких, как будто это восставшие идут на штурм. Это якобы автор расставлял их и пытался срисовать с них тот последний, не написанный эпизод. Будто бы он так привык к натурным наблюдениям, что уже ничего не мог выдумать сам…
— А было бы всё-таки интересно почитать эту ненаписанную книгу, — задумчиво прошептал Немец. Все вокруг посмотрели на него с возмущением. Кто-то даже вслух оскорбился.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— А ты, я вижу, не так прост… не так прост, — со смехом сказал главред и покинул нагретое место. Перед тем, как снова запереться в своём кабинетике, уже наполовину засунувшись туда, он задумчиво добавил:
— А вот мы так и пишем, словно рисуем с манекенов… Ни жизни, ни страсти… — Хотел было добавить что-то ещё, но сдержался, посмотрев на сотрудников.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Иногда Немец заходил на книжный развал, прячась, наблюдал, не появится ли возле стены тот самый «репейный старик». Дома у Немеца хранилось много изданий Вежляна. И все они были с его автографами. Книги были старые. Многие совсем потрёпанные, некоторые со следами огня. А автографы были свежими. И если они были настоящими, авторскими, то, значит, были последними штрихами, которые оставлял сам автор в этом мире. И, значит, где-то прятался со своей последней книгой сам автор.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀