– Забыли, блин, взять, – хихикнула я, всплеснув руками.
– Именно, – кивнула Вера. – Люди почти всё называют не так, как оно есть.
Мы шли по коридору под камерами наблюдения, с виду две непринуждённо болтающие друг с другом сотрудницы Тампа. Пару раз нам навстречу попадались спешащие по своим делам другие сотрудники и, хотя все были без масок, а мы в масках, никто особого внимания на нас не обращал. Видимо, всё же, маски на лицах не были редкостью или чем-то необычным. С масками сейчас везде так, не только в медицинских или научных учреждениях, но и просто на улице, в автобусе или в магазине.
– Если всё называть не так, как оно есть, то как же друг друга понять? Мне кажется, ты преувеличиваешь, – возразила я.
– Если и преувеличиваю, то не особо. Посуди сама. Предметы мы называем вполне определённо, но это и понятно. Поступки и действия уже гораздо более условно. От контекста один и тоже поступок, одно и то же действие, меняют свою окраску порой радикально. Вот как забыл и не предусмотрел. Или можно сказать, покалечил Федю, а можно, защитил Машу. Действие одно и то же, а смысл получился чуть ли не противоположный. А что касается не предметов и не поступков, а понятий более общего характера, то там и вовсе полная свобода в интерпретации.
– Например? – спросила я. – Что-то я не пойму, что это.
– Что угодно, – сказала Вера. – Например, религия, бог, кольцо всевластия, расовая теория, история, понятие пола, сестры во Христе… Что угодно. Все эти понятия очень расплывчаты и в разных интерпретациях настолько расходятся, что являются источниками антагонизмов. Но при этом люди очень любят оперировать такими понятиями. Это придаёт им ощущение значимости. Любят соглашаться или не соглашаться с чужими суждениями о них. Это даёт им ощущение посвященности в нечто высокое, почти сакральное. Любят спорить о них. Это даёт им ощущение причастности, доступа в некий круг имеющих право. Если в чём-то такой многозначной неопределённости не хватает, а то и вовсе нет, то люди её туда добавят, не сомневайся. Иначе как ощутить себя значимым, посвящённым, причастным. А потому берём, например, Гарри Поттера или Курочку Рябу и отыскиваем или высасываем из пальца в них отсылки к тем же религии, истории, расовой теории, половому диморфизму, теории струн и так далее до бесконечности, и вот уже есть о чём поговорить.
– Ой, Вера, – усмехнулась я. – Только не изображай из себя циничного терминатора, надсмехающегося над людьми, как над тупиковой ветвью эволюции.
– Тупиковая ветвь, это я, – сказала Вера. – Помнишь, Николай Иванович Переверзев на это указывал.
– То есть, ты не стремишься быть значимой, посвящённой, причастной и себя совсем не любишь?
– Да, – согласилась Вера. – Я циничная сволочь. Я никого не люблю. Мне по уставу не положено.
– А своих бойцов? – тут же спросила я. – Ты же говорила, что любишь их всех.
– Ну, ты интересная, подруга, – вскинула Вера брови – это она освоила очень хорошо. – Как можно не любить свои руки, или свои ноги, или свою голову и даже свою задницу. Они и я – мы одно. Ты на что-то своё можешь пенять?
– Конечно, могу! – ухмыльнулась я.
– А не любить? Чтобы прямо-таки до отторжения?
– Конечно, не могу, – хмыкнула я.
– Ну вот.
– Что, вот?
– А то, что я их люблю, потому что они дают мне возможность побеждать. Главное же победить?
– Не знаю, – пожала я плечами. – Может быть и да. А что такое победить, кстати?
– Ты же сейчас не про битву при Трафальгаре и не про партию в шахматы говоришь? – спросила Вера. – Мне кажется, победить, это не изменить своим убеждениям, а даже укрепить их.
– А цена при этом важна?
– Конечно, важна, – заявила Вера. – Ведь, ради победы очень многие могут погибнут. И если после смерти я, будучи победительницей, стану разговаривать с ними, а они мне заявят, что погибли зря, то я никого не победила, я всё просрала. О жизни можно жалеть, но о смерти-то нельзя. Я не про смерь под капельницей или на утке. Всё равно все умрут. И Сергей Игоревич умер и Наталья Валерьевна умрёт.
– И я, – сказала я.
– И ты, и я тоже, но ты, по крайней мере, можешь предположить, как ты умрёшь, а как умру я, я понятия не имею. Может, меня Сомов на запчасти распаяет.
– Тьфу на тебя! – возмутилась я. – А может наоборот, Сомов тебя сделает бессмертной.
– Когда выйдешь замуж за Ваню, – сказала Вера. – И родится у вас дочка, вот и будете вы бессмертными. А я тупиковая ветвь, сказано же. Во мне неживого больше, чем живого и это не объёмом или весом измеряется.
– Вера, – я прямо таки остановилась. – Не говори так даже в шутку!
– На камерах мы в этих халатах и с этими разговорами и размахиваниями руками выглядим так аутентично, что никакие актёры так сыграть не смогут, –сказала Вера, тронув меня за плечо. – Идём дальше.
Мы уже свернули в восточный коридор, пройдя половину западного и весь южный.
– Почему нас никто не остановил, не задержал? – удивлённо спросила я.
– Кто бы тебя задержал, Таня? Ты управляешь вселенной. У тебя ни то что мысли не возникло о том, что кто-то тебя может задержать, у тебя мысли о мысли не возникло. Откуда взяться твоему задержанию?
– А у тебя?
– У меня тоже не было. Ни у кого не было.
– А если бы было?
– Ну, тогда я не знаю. Управлять вселенной, имея об этом мысли, невозможно.
– Тьфу на тебя ещё раз! – я даже ногой топнула. – Троллишь меня всё время.
– Сильных не троллят, – жёстко сказала Вера. – А ты сильная.
А ведь, действительно, я на какое-то время даже забыла об окружающем и о том, что мы делаем. Жалко, что в это время у меня не было с собой какого-нибудь диктофона, чтобы всё это записать. Вера говорила обо всём так просто, как я о селёдке под шубой. Она об этом не думала, она это знала и может быть в этом ни отличалась ни от кого! Ни от самого умного, который знает всё, ни от самого последнего больного придурка, который уверен, что чувствует всё, и она меня заразила и для меня не было ничего важнее, чем то, о чем мы говорим. Я тоже не думала.
Я не каждый день хожу в рейды с киборгом, который идёт изменять время. Я вообще в самом офигительном состоянии была, когда мы на гору лезли и когда я с неё писала – тут про Ваню или Витю с нашем сексом даже упоминать не буду, – а там я была со вселенной, в алформации, не знаю в чём…
В халате, в подвёрнутых голубых штанах, только что Вера меня поднимала в туалете, а кто-то пукал, а я была в центе вселенной, я сама центром была. Как объяснить? А читать будут Веру, ужас какой, понимаете? Её будут читать, а она, тупиковая ветвь, людей использует для своей победы. Наверняка, она улыбнулась этой своей улыбкой, которая иногда действует так, что хоть правда помирай, а иногда такая железобетонная, что хоть снова помирай, а она через маску говорила и не видела я никакой её улыбки, зато представить могла любую, какую захочу.
Когда мы приблизились к входу в столовую, я сказала:
– Давай, я сама вилку возьму?
– Если там открыто, – сказала Вера. – Ночь, всё-таки, а это не туалет.
– Так возьму?
– Давай, – кивнула Вера. – Я тут подожду.
Я подошла к двери, где так и было написано "Столовая" и ниже на вывеске более мелким шрифтом расписание работы с указанием смен, и дёрнула дверь. Дверь была не заперта и я вошла. Слева было что-то вроде гардероба – там стояли вешалки для одежды, правее и дальше был довольно большой обеденный зал, уставленный столиками, а за ним виднелась раздаточная стойка. Я пошла к ней.
– Мы ещё закрыты! – услышала я. За стойкой, между плит и разделочных столов показалась женщина в белом халате и в колпаке. – Через сорок минут смена откроется.
– Нет, у меня своё есть, – я махнула рукой куда-то назад. – Я вилку забыла захватить. Вилку хотела у вас попросить.
– А-а-а, вон в лотке возьмите, – указала повариха на стойку. – Только принесите потом, пожалуйста.
– Обязательно! – воскликнула я. – Спасибо!
Я подошла к стойке, и у кассы в красном пластмассовом лотке увидела ложки, вилки и ножи. Я взяла вилку, подняла её в руке, словно показывая поварихе.
– Вот. Спасибо!
Она кивнула.
– Ну что, вооружилась? – спросила Вера, когда я вышла в коридор.
Я вынула вилку из кармана и показала Вере.
– Два удара, восемь дырок, – хихикнула я.
– Пусть будет у тебя, – сказала Вера. – Для самообороны.
Вот я тоже не всегда понимаю, когда она шутит.
Когда мы из восточного коридора снова зашли в Лабиринт, Вера действовала вполне по-хозяйски. Не было у неё усталости, утомления от постоянного эмоционального напряжения, которое накапливалось у меня. Казалось, всё у неё под контролем и она будто бы всё время знает, что делать в каждый следующий момент. Ни одной секундочки какого-то сомнения или нерешительности. Глядя на неё, я понимала, как важно, чтобы кто-то такой всегда был рядом и контролировал буквально каждый твой шаг и мало того, что контролировал, а фактически каждым твоим шагом и управлял.
Будто бы сами собой мы оказались в подсобке, расположенной недалеко от турникетов и когда вышли оттуда, в руках у нас были пластмассовые прямоугольные вёдра с водой и пеной, в руках щётки и мы катили, одна спереди, другая сзади такую стойку-вешалку на колёсиках, на которой были ёмкости с химикатами, стояли щётки-швабры с длинными ручками, и висели щётки поменьше – ручные, и какие-то тряпки-полотенца и ещё что-то. Я такой агрегат вообще видела впервые. И вот мы, две уборщицы в респираторах, защитных очках и косынках, в ярких резиновых оранжевых перчатках и оснащённые всеми необходимыми моющими приспособлениями, под взглядами персонала деловито проследовали через турникеты, ступили на эскалатор, балансируя своей тележкой и вёдрами, и покатили вниз, тут же принявшись обрабатывать из пульверизаторов боковые стенки и вытирать движущиеся перила. Вот тогда я прекрасно поняла, что Вера проникнет куда захочет, будь то аэропорт, склад, корабль, кинотеатр, офис, молочная ферма, и ей для этого не понадобится гранатомёт и винтовка. У неё отсутствуют нервы, у неё аналитическая наблюдательность и она с такой скоростью всё просчитывает и так минимально и выверено импровизирует, что это воспринимается абсолютно обыденно, естественно, реально. Но у меня так лишь в столовой с ложкой, а у неё везде. Терминатор с шестиствольным пулемётом в сравнении с ней, как экскаватор, пытающий танцевать, в сравнении с балериной.