– Да, кажется, поняла.
– Как вас зовут?
– Так мы же уже с вами знакомы.
– Вам нравится Том Хенкс?
– А кто это?
– А спросите меня что-нибудь?
– Как вам сегодняшняя погода?
– Ну вот, очень даже неплохо. Малость театральщинкой отдаёт, но тебе даже идёт. Но ещё обязательно надо научиться пошмыгивать носом и прищуривать глаза.
– Так?
Вера шмыгнула. Я опять рассмеялась:
– Это ты меня передразниваешь?
– Ну, ты так делаешь иногда.
– Правда? Какой ужас! Я и не замечала.
Мы наперебой зашмыгали носами.
– Можно ещё вот так пальцами по кончику, – показала я.
Она повторила, прямо как живая!
– А подмигнуть можешь? Да нет! Не так! Никогда не моргай одним глазом. Люди так не умеют. Я, по крайней мере, не встречала. Смотри. Тут видишь, не только глаз, тут щека и бровь и даже рот, губы с этой же стороны. Вот, ага. Но выглядит не очень!
– У меня на лице меньше мышц, чем у тебя.
– Тогда не подмигивай. Без этого можно обойтись.
Так мы и учились. Я учила её вставлять в речь разные словечки, междометия, слова-паразиты, звукоподражания, просторечия, сленг, менять порядок слов, упрощать или коверкать произношение. А вот матом она владела неплохо – тут уже мне было чему поучиться.
– Ты русская? – спросила я.
– У нас нет национальностей, – сказала она. – Но я поняла, о чём ты. В этом смысле я русская, да. Мой основной язык русский.
– А другие языки знаешь?
– Знаю, ты же спрашивала.
– Ну, тогда ты про программирование говорила, но ты ведь не программист.
– Вполне себе программист, – улыбнулась она. – И неплохо зарабатываю.
– Кстати, а как ты карточки банковские себе оформляла?
– Я не оформляла. Формально, это Димины карточки. Он на себя их открывал.
– Так ты и его кормишь, – пошутила я.
– Не думаю, что он пользуется деньгами с этих карточек. Хотя, я не проверяла. – Вера, видимо, не поняла шутки или, может, я не особо и пошутила.
С шутками и вообще с юмором всё было очень непонятно. Своими словами ни себе, ни Вере я не могла объяснить, что такое "смешно". Определения, которыми изобиловал интернет, с одной стороны определяли всё, а с другой не определяли ничего.
– Шутка не всегда определяется лишь смыслом сказанного, его противоречивостью, или абсурдностью, или многосмысленностью. Часто, она определяется местом, временем, обстоятельствами произнесения, манерой, тоном. Контекст, в общем, играет важную, а порой главную, роль.
– Так может мне не пытаться шутить? – спросила Вера.
– Не шутить самой, это половина дела и не самая главная. Гораздо важней, понимать шутки, то есть, понимать, когда сказанное кем-то является шуткой, а когда нет. Человека, который этого не понимает, а такие есть, чаще всего считают тупым, ограниченным. Исключения бывают, но редко. Вер, я не знаю, как этому научить.
– То есть, ты сама не понимаешь, как понимаешь, что является шуткой, а что нет?
– Именно!
– Значит, я буду твоей тупой сестрой, у которой отсутствует чувство юмора.
– Вот ты сейчас пошутила? – спросила я.
– Нет, – сказала Вера. – А почему ты спросила? Ты восприняла мной сказанное, как шутку?
– Так, – рассмеялась я. – Возможно, тут тебя учить, только портить.
– С шутками и юмором мы можем поступать, как с едой, – сказала Вера. – Ты мне просто говори, когда сказанное шутка, когда нет, и объясняй, почему, а я буду пополнять свою базу шуток, как и раньше.
– Попробуем, – согласилась я. – Другого варианта у нас пока и нет.
Так же, по мере возможности, я Веру изучала физически.
– А ты как дышишь? У тебя настоящие лёгкие?
– Нет. Просто ёмкости для воздуха, куда я вдыхаю и выдыхаю. Из моих лёгких кислород никуда не поступает, а воздух просто используется для говорения.
– Получается, задушить или утопить тебя нельзя?
– Получается, что нельзя.
– А мозг, та его часть, которая не электронная, как снабжается кислородом?
– Ему кислород тоже не нужен. Только электричество.
– А сердце тогда зачем?
– Чтобы стучало.
– Это звучит как шутка, – сразу уведомила я. – Смысл такой, что будто бы сердце у человека существует лишь для того, чтобы стучать.
– Запомню, – улыбнулась Вера. – У нас оно тоже качает кровь в мозг и в мышечную ткань, туда, где она есть, но наша кровь совсем не такая по составу, как у вас, и кислород при этом тоже не используется.
– А можно, я послушаю твоё сердце?
Вера кивнула, села прямо и опустила руки. Я подошла, наклонилась и прижала ухо к её груди. Стучит. Точно как настоящее – тук-тук, тук-тук – на два такта.
– И пульс есть?
– Здесь и здесь, – Вера показала на шею и на сгиб локтя. – Больше нигде.
– А кровь красная?
– Красная. Светлее, чем твоя венозная, но темнее, чем артериальная. Одинаковая всегда.
– Можно, я тебя потрогаю?
Она с готовностью кивнула. Я провела рукой по её коже, по предплечью. Обычная на ощупь кожа, тёплая, не гладкая, а покрытая маленьким, почти незаметным пушком. Я подняла её руку. Широкий рукав халата сполз вниз, обнажив руку почти до плеча. Я быстро наклонилась и понюхала Верину подмышку, гладкую, словно только что выбритую, и сухую – она ничем не пахла, никакого пота. Вера даже не шелохнулась. Я бы обязательно отдёрнула и опустила руку, а то и взвизгнула бы.
– А родинки у тебя есть?
– Есть. Но они не настоящие. Просто маленькие участки кожи, окрашенные в другой цвет. Случайным образом, исключительно для естественности. Вот тут за ухом, на руке вот, на животе две, – она показала. – На спине есть, на попе, на ногах.
Я потрогала пальцем маленькую родинку под распахнутым халатом, потом откинула полу халата пошире и обнажила левую грудь. Совершенно естественный сосок, небольшой околососковый круг, ни одного волоска на нём. Я положила на грудь ладонь и пару раз сжала, щупая. Упруго, мягко, естественно.
– А если сосок сильно сжать, из него что-то выделится? – спросила я.
– Сожми, – предложила Вера.
– Нет, ты сама скажи, – я убрала руку.
– Нет, ничего не будет, – сказала Вера, запахивая халат. – Моя грудь не предназначена для кормления и имеет чисто декоративное назначение.
– Ну и ладненько, – я вернулась в своё кресло. – Свои сиськи я тебе показывать не буду, ты их неоднократно видела и не сомневаюсь, что анатомию человека знаешь.
– Да, знаю, – улыбнулась Вера. – И очень хорошо.
Мне можно предъявить претензии, что я зачастую не замечала очевидного, глупо себя вела, неверно её учила, не то говорила и делала или, наоборот, не делала того, что необходимо было делать, но товарищи дорогие, мне, провинциальной девочке, было девятнадцать лет. Вспомните себя в девятнадцать лет и представьте в аналогичной ситуации. Что-то я сомневаюсь, что вы смогли бы при подобном раскладе сделать что-то страшно умное, эффективное и рациональное. А вот наделать каких-нибудь глупостей, мгновенно приведших к потере Ритки и разрушению своей жизни – на это способен любой девятнадцатилетний супермен и любая девятнадцатилетняя принцесса.
И можете сказать мне спасибо, что я не мучаю вас многостраничными описаниями красивых закатов, шума дождя или автомобилей, зарослей рододендронов или укутанных снегом пихт, ровными рядами стоящих вдоль оранжевых от фонарного света аллей. Я вас не мучаю перечислением блюд, которые мы ели, описанием одежды, в которую одевались, не рассказываю о цвете и выражении глаз, о причёсках, какие кто носил в момент того или иного эпизода, не разбавляю фактаж ремарками "он подумал", "ей показалось", "они почувствовали". Я не вкрапляю тут и там псевдомудрые философские сентенции и не делюсь глубокомысленными выводами, высосанными из пальца или взятыми с потолка. Мне кажется, вы сами со всем этим прекрасно справитесь, если вам совсем уж нечем заняться, а что касается моей манеры изложения, то поверьте, "манер" у меня много и стихи, новеллы, протоколы или заявления на отпуск я, как и подобает, пишу в разных стилистических манерах, а для рассказа о Ритке выбрала такую. Она вполне отвечает натуре самой Ритки – если станете читать дальше, то сами в этом убедитесь.
С этого момента я буду считать, что ввела вас в курс дела и описала обстоятельства, с которых началось моё знакомство с Риткой. Конечно, к этому описанию можно добавлять и добавлять подробности, уточнения и расширения, но ничего значимого и важного это не прибавит. Суть ясна: девятнадцатилетняя девушка вдруг оказалась в постоянном контакте с киборгом. Что такое киборг, я представляла весьма туманно. Книги, в которых так или иначе упоминались различные электронные существа, фильмы, где они губили или спасали человечество – это и был тот багаж знаний, на который я могла опереться. В садик я с ними не ходила, в песочнице не играла, в школе не училась. Замени слово "киборг" на слово "баба-яга" или на слово "фея" – моего понимания в тот момент это бы не изменило. Твёрдо я знала лишь одно – я имею дело с кем-то, кто не человек. Вот это никаких сомнений у меня не вызывало. Так же я не сомневалась в том, что это не сон, не бред, не наваждение, а самая что ни на есть реальность и я через секунду не проснусь, не очнусь, не обрету вменяемость, и фантом не растворится. Никакого фантома нет. Есть киборг Ритка, вот она, рядом со мной, на стуле перед своим ноутбуком, в кресле или на диване перед телевизором, за кухонным столом перед чашкой кофе, за рулём самурайки перед мигающим светофором. Когда я иду с ней по улице, еду в маршрутке, захожу в магазин, никто, глядя на нас, даже не подозревает, насколько мы разные. Наоборот, на нас смотрят, и, наверняка, думаю: нет, это не подруги, не знакомые, не коллеги или однокурсницы, это две сестры – вон как друг на друга похожи.
В 2067-ом году, откуда Ритка, мне стукнет 65 лет и к тому времени у меня, возможно, будут и искусственные хрусталики, и пластиковые зубы, и синтетическое сердце, и полимерные суставы, и нейро-компьютерный интерфейс с окружающим сетевым пространством, но киборгом я не буду. И даже сигомом не буду. А вот вокруг меня и вокруг таких же, как я, уже будут и сигомы, и киборги, и даже какие-нибудь трансгены и биоморфы, судя по рассказам Ритки, и все мы будем разными, но все мы будем "хомо". Каких из нас на улице в какой-то конкретный момент будет больше, чем остальных, я не знаю. Роботы, наверняка, тоже будут, но они совсем-совсем не мы.