Разделенная Европа. 1570–1619
7. Облик новой Европы1569–1572
Религия Севера и Юга
В конце 1560-х в Реформации произошел коренной перелом. Почти все предводители, вступившие в борьбу в ранние годы, когда она еще только обретала облик, были уже мертвы. Целое поколение минуло с тех пор, как в битве при Каппеле погиб Цвингли. В 1546 году, накануне Шмалькальденских войн, не стало Лютера. Кальвина сгубил туберкулез, а может быть, и скорбь о Франции, в которой воцарился хаос. В 1564 году его похоронили в Женеве – в безымянной могиле, как он того и хотел. Большинство великих реформатов-первопроходцев ушли еще раньше – разве что Генрих Буллингер возглавлял Церковь Цюриха до 1575 года. Протестанты, расколовшись на реформатов и лютеран, не могли прийти к согласию по жизненно важным вопросам доктрины. В чем суть Евхаристии? Как относиться к священным образам? Как проводить церемонии? Какая роль в спасении души отведена предопределению? Защищая свои взгляды, они бросали в бой аргумент за аргументом, точно выражая то, во что верили – и то, во что не верили. Опорой лютеран стало Аугсбургское исповедание (1530); оплотом реформатов – «Гейдельбергский катехизис» (1563) или исповедания разных национальных групп, объединявшихся в Реформатские Церкви, скажем, такие как Французское (1559) и Бельгийское (1562).
Преображение западного христианства, начавшееся в 1560-е годы и занявшее примерно век, историки назвали эрой «конфессионализации». Все это время Церкви пытались внедрить свое вероучение в сознание последователей, добившись того, чтобы конфессиональные формулировки стали неотъемлемой частью их идентичности, и гражданские власти, за редким исключением, поддерживали такие стремления. В 1567 году, словно знаменуя начало новой эпохи, умер Филипп Гессенский – тот самый ландграф Филипп, который в юности спонсировал Марбургский коллоквиум. До самой смерти он отказывался отождествлять Протестантскую Церковь в своих владениях с той или иной версией протестантизма. Примерно так же и Альберт Харденберг, давний друг архиепископа фон Вида, Мартина Буцера и Яна Лаского, до самой своей смерти, настигшей его в 1574 году, верно следовал «третьему пути» графини Анны, однако Церковь в Восточной Фрисландии он возглавил лишь потому, что распри лютеран и реформатов заставили его покинуть вольный Бремен. Лишь Елизавета, королева Англии, до конца века держалась своего «третьего пути»; многие ее подданные, чье мнение имело вес в вопросах, связанных с религией, недоумевали – и не одобряли ее решений.
Разграничение, которому противились ландграф Филипп, Харденберг и Елизавета, касалось не только постулатов веры, установленной властями. Разделившись на протестантов и католиков, люди, в большинстве своем, выбрали и усвоили новую идентичность на удивление быстро, даже когда правители на том особо и не настаивали. Реформаты проявили талант к созданию массовых движений, преодолевших языковой и культурный барьер, о чем свидетельствует необычайное распространение трудов Жана Кальвина: с 1565 по 1600 год почти половина всех его публикаций пришлась на английские, немецкие или голландские переводы с латыни и французского [1]. Лютеране, напротив, сплотились в культурных границах Deutschtum, «немецкого мира» (его границы простирались везде, где в Европе звучал немецкий язык) и в Скандинавии. И более того, поскольку немцы широко расселялись за пределами владений Габсбургов и Империи, в их идентичности все заметнее проявлялась духовная связь с лютеранским Виттенбергом. Даже в далекой Трансильвании, в величественных средневековых кирхах Семиградья, звучали лютеранские гимны, а богослужения, составленные лютеранским духовенством, совершались со сдержанной роскошью (как писал один француз, посетивший лютеранский приход в Семиградье, он решил бы, что попал к католикам, если бы по завершении службы не начали поносить папу римского) [2]. Соперничающие идентичности лютеран и реформатов противостояли Римско-Католической Церкви, которая по завершении Тридентского Собора выразила свои чинопоследования и доктрины точнее, чем когда-либо прежде, и была полна решимости вернуть себе все, что утратила за предыдущие сорок лет.
Сильнее всего это расхождение проявилось на юге и севере Европы – и оно же в первую очередь определило будущее этих земель. В странах Балтии, на Атлантических островах, а также в областях континента, омываемых Северным морем – на территории, центр которой приходился на Германию времен ранней Реформации, – решительной инициативой завладели протестанты (см. ниже, гл. 8). Напротив, на Иберийском полуострове и в Италии, где властвовали Филипп Испанский и папа, полную победу одержало тридентское католичество (см. гл. 9). Был у этой победы и символ, ставший знамением нового контраста: с 1523 года, после смерти Адриана VI – голландца, некогда бывшего наставником императора Карла V – и до 1978 года папами становились только итальянцы. Однако в Центральной Европе исход кое-где оставался неопределенным, а политическая ситуация была опасно нестабильной (см. гл. 10). В Нидерландах война, длившаяся шестьдесят лет, навсегда разделила католиков и протестантов, после чего север и юг региона, до Реформации известного как «Нижние земли», пошли совершенно разными дорогами. Во Франции, истерзанной гражданскими войнами, протестантизм укрепился не на севере, а на западе, на побережье Атлантики, и на юге, где королевство граничило со Средиземным морем. В Швейцарии половина страны выбрала католичество, половина – протестантизм. Конечно, если говорить о территориальном разделении, все оказалось гораздо сложнее, но швейцарцам удалось избежать ужаса, постигшего Францию и Нидерланды вслед за событиями 1560-х годов. Почти во всей Священной Римской империи и в других владениях Габсбургов религиозное равновесие оставалось шатким даже между властителями-католиками и их подданными, ушедшими в новую веру, а в Альфёльде, на Балканах и вдоль восточного побережья Адриатики чаша весов на тот момент склонилась в пользу протестантов. И пусть и в религии, и в политике этих земель, которым непрестанно угрожал агрессивный ислам, царил хаос, трансильванские князья стали защитниками воинствующего реформатского протестантизма – и это могло помочь протестантам в других странах, если тем приходилось нелегко.
История не терпит обобщений, у которых нет оговорок. В Англии, на крайнем западе Европы, королева Елизавета смело выступила против католиков – но рядом, в Ирландии, официальная Протестантская Церковь к концу 1560-х годов начала слабеть (гл. 8, с. 456–462). Среди лютеранских городов, королевств и княжеств, заполонивших Прибалтику, Северную Германию и Скандинавию, крупнейшее гражданское содружество, Речь Посполитая, намеренно и гордо заявляло, что его будущее – это свободный выбор (см. ниже, с. 399–403). Поистине, история виртуозно приводит в смятение всех, кто любит наклеивать ярлыки. Реформатов еще с тех давних пор называли «кальвинистами» – но мы, побывав и в Восточной Фрисландии, и в Англии Эдуарда VI, и в церквях Восточной Европы, уже знаем, что их вел не только Кальвин, но и многие другие: Буцер, Кранмер, Петр Мартир, Меланхтон, Лаский, Буллингер. Свое дело они, по большей части, вершили еще до Кальвина, и хотя они, несомненно, его уважали, а порой даже восхищались тем, что знали о его достижениях, они не считали его непререкаемым авторитетом и часто не соглашались с ним. Женева никогда не была Ватиканом протестантизма – на самом деле, как мы увидим в главе 8, ее господство началось в лучшем случае в середине 1550-х годов и продлилось не дольше двух десятилетий.
Так был ли когда-нибудь Кальвин «папой римским» для реформатов? Сильнее всего его пример и его произведения повлияли на Церкви, возникшие в дни народных волнений 1560-х годов – Церковь Шотландии, Церковь Франции, Церковь Нидерландов, – а также в период «Второй Реформации» в Германии, когда реформы пытались навязать «сверху» (гл. 8, с. 414–419). Но даже в те времена труды других великих реформаторов находили свой отклик в сердцах – в самой Франции, столь любимой Кальвином, многие протестанты последовали за Яном Ласким, решив, что местные общины должны иметь больше власти, чем предлагала им система церковного управления Кальвина, и из-за этого гугеноты постоянно ссорились [3]. Как правило, Реформатские Церкви, основанные в воинственных 1560-х годах и позже, тяготели к лекалам кальвинизма больше, чем те, которые успели оформиться в прежние дни. Это привело к долгому расколу: в Швейцарии (Женева в XVI веке к ней не относилась), Англии, Венгрии/Трансильвании и Речи Посполитой предпочли не столь суровый церковный уклад, как в кальвинистской Шотландии, во Франции, где господствовали гугеноты, или в официальной Церкви Соединенных провинций Нидерландов. Последствия этого раскола мы еще увидим в реформатском протестантизме, особенно в том, как разные Церкви поддерживали дисциплину (гл. 10, 12–14).
Что же до католичества, то даже там, где его позиции были сильны, разные влечения и препятствия уводили его прочь от единообразной «конфессионализации» и от контроля со стороны центра, – а после Тридентского Собора такой контроль подразумевался в воззрениях папы римского как данность. Во владениях Габсбургов в Центральной Европе – за пределами Священной Римской империи – как и севернее, в Речи Посполитой, сохранялось хрупкое равновесие сил между монархами-католиками и местными правителями – лютеранами, реформатами, радикалами или так и не решившими, к кому примкнуть. Так появились приходы, на которых до начала XVII столетия могли звучать протестантские проповеди, а могли и служить католическую Мессу – духовенству это было безразлично, и все зависело от того, на что будет спрос [4]. Но все светские владыки, даже набожные католики, считали себя отцами своих земель (Landesväter); их деды до Реформации часто обращали Вселенскую Западную Церковь в Landeskirchen, или церкви, управляемые по воле местных властей (гл. 1, с. 81). Не все эти правители разорвали отношения со старой Церковью в дни Реформации – но это не означало, что все они утратили чувство собственности. Филипп II Испанский, ярый католик-традиционалист, не собирался отказываться от независимости, обретенной его предками, и допускать прямое вмешательство папы в его владения. Он одним из первых среди монархов исполнил постановления Тридентского Собора – к слову, он был столь быстр, что сделал это еще до того, как указы получили одобрение папы. С 1560-х годов эти декреты обретали законную силу на провинциальных испанских церковных Соборах. Созывал их сам король, а председательствовали на них королевские «наблюдатели», и все, что не нравилось властелину, он менял себе в угоду. А когда Филипп хотел ввести в своих испанских владениях «тридентский» бревиарий, недавно утвержденный для всей Католической Церкви, он заказал издание у Плантена, своего официального типографа в Брюсселе, и тот умышленно внес ряд небольших изменений, чтобы обойти монопольную привилегию, которую предоставил итальянскому печатнику папа римский [5].
Точно так же во Франции с приходом Реформации не исчезла идеология галликанства. Французские юристы и ученые по большей части смотрели на историю своей страны глазами традиционалистов-галликан. Они не считали, что верность прежней Церкви непременно должна войти в противоречие с верностью монархии – но в противостоянии, если ему предстояло случиться, они были прежде всего верны королю. В конце XVI века многие французские историки видели отношения Церкви и государства на основе тех, какие проявлялись в Риме начала IV столетия, когда император Константин, обратившийся в христианство, тут же принялся созывать Соборы для решения вопросов, связанных с церковной доктриной и дисциплиной. Историки говорили, что после крещения Хлодвига, короля франков, то же самое произошло во Франции. И это была не просто любовь к старине, что ясно видно в пространной речи знаменитого галликанского юриста-католика Шарля Дюмулена о Тридентском Соборе: «Этот новый мнимый Собор стремился лишить короля Франции его древней чести, принизив его и отдав предпочтение перед ним другому [папе]. Этот другой обрел свой возвышенный сан через много лет после того, как утвердилась французская корона, избавившая его от язычников и сарацинов и насадившая католическую веру благодаря военной помощи и победам Карла Великого и франков» [6]. Но галликанство не ограничивалось мировоззрением политиков. Оно сочеталось с отчаянными попытками французской монархии объединить королевство, в котором возник раскол на гугенотов и католиков-папистов. Так отражался и тот ужас, что охватывал страну при мысли о фанатиках, во имя верности папе способных на все что угодно – вплоть до убийства католических монархов Франции. Так думали и далеко за пределами страны, и поэтому в Северной и Западной Европе католичество не поспевало за Контрреформацией, охватившей юг (гл. 10, с. 544–549).
Но прежде чем рассмотреть эти нерешенные вопросы, мы обратим внимание на полярные различия католичества и протестантизма, а также рассмотрим кризисы, сотрясшие континент, и ряд важных решений, которые не более чем за пять лет, примерно в начале 1570-х, увели Северную и Южную Европу по разным дорогам. Эти события – и их долгое эхо – привели к тому, что в середине XVII века Европа разделилась уже навсегда. Их апогеем стала бойня, устроенная во Франции в 1572 году, в ночь святого Варфоломея. Она не только показала, сколь слабым и раздробленным стало некогда могучее королевство – после нее и католики, и протестанты поняли, что ведут войну до полного уничтожения врага, и с тех пор Южная и Северная Европа разошлись навечно. В дальнейших главах мы признаем эту реальность – и рассказ о том, как шла борьба за душу континента, предстанет в отдельных историях.
Тридентские успехи
К концу 1560-х годов уцелевшая Католическая Церковь вернула себе прежнюю уверенность и вновь навела порядок в делах. После Тридентского собора начатая на нем работа продолжилась – и завершилась принятием важнейших документов, предназначенных для Церкви во всем мире. В 1566 году вышел катехизис, созданный на основе трудов брошенного в тюрьму архиепископа Каррансы (гл. 6, с. 360); в 1568-м – Бревиарий (1568), установивший чинопоследование богослужений, не связанных с Евхаристией, а затем, в 1570-м – единый обряд для самой Мессы, Миссал. Тридентская Месса стала символом нового закона. Ее предстояло совершать везде – за редчайшими, особо оговоренными исключениями. И теперь, где бы в мире ни находился католик, он, войдя в церковь, покорную папе, знал, что услышит и увидит совершенно одинаковую драму, исполняемую на латыни. Прежде, в Средневековье, Западная Церковь была обителью со множеством домов: теперь в них требовалось навести порядок, придав Католической Церкви единые «тридентские» цвета.
Естественно, символом единства в тридентском католичестве стал сам папа. Восстановление римской базилики Святого Петра, бывшей неподалеку от главного папского дворца, Ватикана, – восстановление, вызвавшее, пусть и поневоле, первый протест Лютера еще в 1517 году (гл. 3, с. 162), – безмятежно продолжалось и в 1620-е годы, и собор был все роскошнее, создавая фон для нового величия и новой славы епископов Рима. Впрочем, папский престол занимался не только амбициозными строительными проектами. Изменилась сама система власти, что позволило папству перехватить инициативу в Католической Церкви. Папские нунции при дворах католических монархов получили новые миссии, а некоторым дали постоянные поручения с указанием содействовать церковным реформам на местах.
Папа Сикст V правил недолго, с 1585 по 1590 год, но успел преобразить центральную организацию Церкви и расширил государственные департаменты, или конгрегации, чтобы управлять и своими итальянскими территориями, и Церковью в целом. Одна из таких конгрегаций управляла первой типографией Ватикана – в Риме, пусть и на удивление поздно, все же признали ту роль, которую издательское дело теперь играло в идеологических битвах. Конгрегация пропаганды веры, возникшая позднее, в 1622 году, координировала всемирную миссию. Католическая Церковь все больше ориентировалась именно на мир, хотя на самом деле ее главным фронтом была Европа, ведь тогда, на ранних этапах Тридцатилетней войны, протестанты потерпели страшное поражение, и можно было вновь сделать Центральную Европу католической (гл. 11). Новая централизация проявилась, помимо прочего, в том, что теперь вопросы, связанные с доктриной, решал только Рим. В средневековой Западной Церкви это делали университеты, особенно Париж, но теперь они отошли на второй план; несомненно, их печальная неспособность вынести единый или убедительный вердикт и решить семейные проблемы короля Генриха VIII и Екатерины Арагонской (гл. 4, с. 246–248) сыграла свою роль в том, что им уже не доверяли как арбитрам в делах богословия.
Опорой папства стали недавно основанные религиозные организации с упором на подчинение центру. «Первопроходцами» здесь могли бы стать монахи-капуцины, возникшие еще до Реформации. Но прежде всего были иезуиты. С 1560-х годов они стремились взять на себя главную роль не только в содействии планам Тридентского Собора, но и в активной борьбе с протестантизмом. В 1550 году иезуиты пересмотрели свою цель и добавили к «пропаганде веры» идею «защиты». Вскоре они перешли от намерений к действиям, причем этот переход свершился еще быстрее после того, как Херонимо Надаль, помощник Игнатия Лойолы, в 1555 году посетил Германию. То, насколько протестантизм захватил Немецкую Церковь, повергло Надаля в ужас – и он уверился в том, что Общество всеми силами должно исправить положение дел. Для этого пришлось изменить сами устои ордена иезуитов: в первые годы конфликт с протестантами не входил в их повестку дня. Надаль, во многом переменивший представление об иезуитах после смерти Игнатия, теперь намеренно искажал истину и говорил, что Общество основали для борьбы с Реформацией [7]. Так иезуиты перешли от «католической Реформации» к «Контрреформации». Впрочем, пусть они и клялись защищать папский престол, сами папы благоволили им не всегда, а еще иезуиты необычайно умело пресекали попытки Тридентского Собора подчинить регулярных клириков местным епископам. Им казалось, что эпоха, в которой все покорны решениям Тридентского Собора, наступила для всех, кроме них самих, – ведь она, словно узы, мешала им приближать новую эру римского католичества, которая была уже не за горами.
Неотъемлемой чертой нового, абсолютно ясного и понятного тридентского мира стало решительное стремление Церкви управлять обществом. Отчасти так проявились вновь обретенные ею силы: она утверждала себя, выступая против самонадеянных светских владык Европы. Эразм призывал королей, князей и городские советы становиться «настоятелями» в «великом монастыре» своих владений (гл. 2, с. 140). Теперь для Церкви настало время отвоевать моральное превосходство у князей и показать, что в борьбе за «Реформацию нравов» она способна создать общество гораздо более управляемое и дисциплинированное, превзойдя все достижения протестантских еретиков. Поэтому Церковь уделяла очень много внимания сексуальной жизни верующих, как в браке, так и вне брака (гл. 15). По всей Европе католики и протестанты, что не столь похвально, вновь начали преследовать и наказывать ведьм. В средневековой Европе прецеденты подобного рода случались не так часто, хотя и тогда люди верили в ведьм не менее искренно, чем в XVI столетии (гл. 13, с. 627–640). Естественно, миряне принимали такие предписания куда охотнее, когда чувствовали не только железную десницу Церкви, но и ее милосердие. В католической Европе служители Церкви вновь, как и прежде, начали облегчать страдания бедных. В Средневековье беднякам в основном помогали гильдии, но они переживали далеко не лучшие времена: к их вовлечению в религию протестанты относились враждебно, а в Италии их сокрушило полувековое противостояние Габсбургов и Валуа. Теперь же дело гильдий брали на себя религиозные ордена и иезуиты – и под руководством клириков больше внимания стали уделять не только духовному, но и физическому состоянию несчастных, чтобы спасти и их души, и их тела [8].
Вновь утверждая себя, старая Церковь имела преимущество, которым не обладали протестанты. Она, в отличие от последних, могла провозгласить себя наследницей средневековой Церкви, ее многовековой истории и обычаев – и по возможности представить свои притязания в самом лучшем свете. Здесь требовалось многое переосмыслить. Протестанты клеймили старую Церковь и ее роскошные обряды, и на протяжении десятилетий все, кто пытался ее реформировать, чувствовали, что это и правда «ахиллесова пята». Были приняты меры: и убранство, и литургию, и музыку упростили, а величественность стали сочетать с аскетизмом и сдержанностью. Когда-то Лютера разгневал именно облик Церкви – так нужна ли обновленной Церкви обновленная архитектура? Или стоит отказаться от порочного средневекового прошлого? Можно вспомнить о том, как Мария, королева Англии, щедро жертвовала деньги на восстановление Вустерского собора (там был похоронен принц Артур, первый муж ее матери, королевы Екатерины); восточные части здания разрушил протестант-епископ Джон Хупер при Эдуарде VI, очищая церковь для евангелических богослужений. Вероятно, королева, восстановив образцовый собор, хотела показать подданным, что они могут сделать с разрушенными церквями Англии. Интересно, что деньги после 1556 года тратились не только на новый орган и хоры – из окон, чтобы в церкви было светлее, удалили остатки средневековых витражей, и модный классический стиль нового убранства уже не соответствовал готической архитектуре [9].
Примерно так же порывая с прошлым, иезуиты, привлекая средства для возведения крупных церквей, стремились впечатлить почти пуританским величием. В таком стиле выдержан массивный, но намеренно неброский западный фасад и простой зал их штаб-квартиры в Лиссабоне, церкви святого Роха (строительство которой начали в 1555 году). По тому же образцу возводилась с 1568 года главная церковь иезуитов в Риме, Иль-Джезу, в облике которой эти идеи выразились еще ярче и масштабнее. Но примечательно, что сегодня ни церковь Святого Роха, ни Иль-Джезу не кажутся простыми: их убранство – это буйство красок и обилие скульптур, проявленное спустя полвека после основания. Умышленная простота ранней Контрреформации (мы могли бы назвать ее и пуританством) стремительно растворялась в чувственном вихре барокко, охватившем и архитектуру, и дизайн. И от нее не осталось и следа, когда Католическая Церковь осознала, что драматизм, проявленный в искусстве – это одно из ее лучших орудий в битве против сдержанной протестантской эстетики.
Этот переход от изысканности к строгости и обратно коснулся и музыки, звучавшей на литургии. В позднем Средневековье она была прекрасна, занимались ей профессионалы, а по сложности инструментов и голосов с ней мало что могло сравниться. В XV столетии профессиональные певцы захватили даже последние бастионы музыкальной строгости – панихиды и торжества Страстной недели [10]. В начале XVI века епископ-реформатор Джанматтео Джиберти из Вероны пресек эту роскошь столь же резко, как многие реформаты: он запретил многоголосие, оставив лишь григорианский распев в унисон. Немногие из католиков-реформаторов зашли так далеко, как Джиберти, хотя мы уже отмечали, что Игнатий Лойола не одобрял торжественные Мессы (гл. 5, с. 276). Папа Марцелл II, чье правление оказалось очень недолговечным (1555), был сторонником упрощенных форм полифонической хоровой музыки, не сопровождаемой аккомпанементом. И один гениальный римский композитор, Джованни Палестрина, которому понтифик оказывал свое покровительство, показал, насколько трогательной может быть такая эстетическая сдержанность: «Месса папы Марцелла», посвященная памяти благодетеля, стала архетипом для подобных композиций. Музыка Палестрины выражала умеренность – и столь же умеренными были постановления Тридентского Собора, благодаря которым Церковь не лишилась своей литургической сокровищницы, которая, как вскоре признали, по силе воздействия не уступала метрическим псалмам реформатов. Впрочем, за несколько десятилетий сдержанность совершенно исчезла, и не в последнюю очередь этому содействовала литургическая практика Венецианской республики, никогда не проявлявшей особой любви к тридентскому пуританству. Джованни Габриели и Клаудио Монтеверди, получившие в конце XVI века полную свободу действий в соборе Святого Марка при дворце венецианских дожей, стали непревзойденными творцами литургической музыки. Они смело экспериментировали с акустикой огромной церкви, и разделенные группы хоров, словно бросая вызов струнным и духовым оркестрам, повергали верующих в благоговейный трепет.
В то время как традиционная Церковь могла использовать религиозные ресурсы, отвергаемые протестантами, у нее было и другое оружие, которое протестанты считали наиважнейшим: проповедь. Как мы видели (гл. 1, с. 59–61), в Церкви позднего Средневековья проповедей хватало – но проповедовали, как правило, специалисты: монахи или элита светского духовенства. Монахи продолжали свое дело, но теперь к ним присоединились иезуиты, возможно, «подсмотревшие» планировку своих церквей в открытых залах, устроенных для проповеди в средневековых монастырских обителях. В этих единообразных помещениях, предназначенных для литургии, кафедра приобрела новое значение, хотя и не стала абсолютной доминантой, как в интерьерах реформатских церквей. Теперь, в идеале, предстояло сделать все духовенство прекрасными проповедниками, пусть даже те проповеди, которые они произносили, принадлежали не им.
В спорах о роли епископов, едва не оказавшихся роковыми (гл. 6, с. 363–364), Тридентский Собор мог согласиться в одном – в том, что главной обязанностью епископата была проповедь. И епископы задумались: а может ли их подопечное духовенство передать благую весть? Появились новые учебники, посвященные искусству проповеди. Теперь католические издательства печатали прежде всего сборники проповедей, и старые, и новые – эквивалент «Постилл» Лютера, «Декад» Буллингера или английских официальных «Гомилий» Эдуарда VI и Елизаветы I. В католической литургии драма проповеди не соперничала с драмой музыки, литургии и образов – они могли усиливать друг друга. В одном руководстве, опубликованном в Перудже в 1579 году, есть картинка с явным намеком, призывающая духовных лиц вольно обращаться к фантазии в попытках донести свою весть: францисканский проповедник, стоящий за кафедрой, при помощи поразительно длинной указки привлекает внимание паствы, собравшейся в церкви, к картинам, на которых запечатлены священные образы [11].
Такое своеобразие в наставничестве – лишь один пример того, насколько больше теперь требовалось от приходского духовенства, чем до 1517 года. Если точнее, то средневековые церковные Соборы, нацеленные на преобразования, многого требовали от духовенства и раньше, – но теперь появилась твердая решимость не прекращать реформ, вопреки тому, как часто случалось прежде. Тридентский Собор настаивал на том, чтобы приходские священники преподавали прихожанам катехизис. Обучали ему в первую очередь детей, а значит, духовенство вовлекалось в воспитание уже гораздо заметнее, о чем средневековые приходы не могли и помыслить. Епископы, стоявшие во главе Контрреформации, велели приходскому духовенству регулярно выслушивать исповеди и тем самым подвергли сомнению авторитет монахов. Сверхактивный реформатор Карло Борромео, архиепископ Милана, ввел в церковный интерьер новый предмет, исповедальню – деревянную двойную будку, разделенную решетчатой перегородкой, в которой кающийся, стоявший на коленях, не видел исповедника, но чувство сильнейшей духовной связи, возникавшей между ним и священником, принимавшим исповедь, сохранялось. К началу XVII века можно было предположить, что приходской священник может стать духовным наставником прихожан. В средневековой Европе такое если и случалось, то очень редко: в те времена европейцы сперва обращались к монахам, а затем – к более древним религиозным орденам.
Если вспомнить, как протестанты очерняли средневековое духовенство и какой сокрушительный удар нанесла монашеству ранняя Реформация, то меры, предпринятые деятелями Контрреформации, решительно и несомненно выражали вотум доверия к приходской системе. Они были нацелены на воспитание активистов-мирян, которых наставляли достойно обученные активисты-священники. Тридентский Собор не только создал проект семинарий – беспрецедентной общеевропейской системы обучения епархиального духовенства, – но и потребовал от приходских священников предъявлять доказательства того, что у них, помимо любых доходов с прихода, есть и частный доход [12]. С этой проверкой оказалось непросто – силовой метод работал медленно. Но духовенство должно было преобразиться во многом. Стандарты повышались и при содействии мирян, уже ожидавших от священников стремления к моральному идеалу. Естественно, главным символическим вопросом было соблюдение целибата. Как удалось выяснить в ходе одного местного исследования, на севере Франции с 1580-х годов деревенские миряне осуждали духовных лиц, имевших сожительниц, что прежде не вызывало особых нареканий. Такие перемены в моральных устоях общества случались и во многих других местах [13].
Францисканец Диего Валадес, исследующий риторику и методику проповедничества, проиллюстрировал то, как францисканские проповедники в Мексике пользовались визуальными средствами и указками, проповедуя Слово Божье неграмотной индейской пастве; так же можно было поступать и в сельской Европе. Примечателен характер картин, на которые он указывает: в середине – Распятие Христа, а по обе стороны от него – изображения смерти мучеников. На кафедре заметна акустическая дека, новшество XVI века; впрочем, здесь она может также служить защитой от солнца
Восстановление приходов оказалось титанической задачей. Само собой, было легче преобразить религиозные ордена, жившие по уставам и по природе своей настроенные на ожидание улучшений. В первую очередь изменения коснулись монахов. Их возрождение началось еще с 1560-х годах и шло постепенно, но в конце концов оказалось поразительным. Францисканцы-конвентуалы, понесшие катастрофические потери в дни ранней Реформации из-за массовых отречений монахов и роспуска обителей, возросли примерно с 20 000 в 1517 году до 25 000 к 1775 году. Доминиканцев к 1700 году стало почти вдвое больше по сравнению с началом XVI века – примерно 30 000 человек [14]. Вернув себе прежнюю уверенность, регулярные клирики смогли заняться миссионерством; большая часть Европы для них была таким же миссионерским полем, как любая колония или фактория Испанской и Португальской империй (гл. 9, с. 476–479).
Обновление коснулось не только приходов и религиозных орденов. Возродилась и давняя мирская традиция паломничеств к святым местам и святыням. Ее стоило взять под контроль и облагородить, и тогда она снова взволновала бы воображение верующих и пробудила бы их религиозное рвение (гл. 10, с. 518). Дева Мария, чей культ в эпоху Реформации вызывал гнева даже у лютеран, могла стать одним из сильнейших союзников в защите старых путей. Молитва «Аве Мария» стала сокровенной сутью молитвенного чтения, названного розарием. Оно обрело необычайную популярность в Северной Европе в XV веке, и тогда же возникли братства, призванные его распространить, чему активно содействовали доминиканцы. А в дальнейшем деятели Контрреформации, усвоив обычаи северян, воспринимавших религию очень серьезно, ввели эти практики во всей католической Европе. С 1560-х годов иезуиты при помощи розария вовлекали мирян в религию, молитву внесли в новый «Римский бревиарий», а в 1569 году Пий V впервые подробно описал практику молитвенного чтения в официальной булле.
Теперь братства розария процветали, и тех, кто к ним принадлежал, призывали причащаться как можно чаще, хотя в Средневековье к частому причащению на Западе относились несколько противоречиво (гл. 1, с. 48). В чем же таилась их сила, влекущая, точно магнит? И розарий, и Мессы, совершаемые в братстве, давали мирянам средство для молитвы – средство столь же ясное, объединяющее и наделяющее внутренней силой, как и все, чем живет религиозная община, свято хранящая устав, – это был ответ протестантам, сказавшим, что традиционная вера низводит мирян до людей второго сорта. Более того, розарий подразумевал не только совершение молитв, но и их подсчет по четкам. Один проповедник-редемпторист назвал четки «лестницей в рай». Они и правда вполне могли стать своего рода святыней, личной реликвией, доступной даже беднякам [15].
Католики на страже христианского мира. 1565–1571
Примерно в 1570 году поборники тридентского католичества, в первую очередь король Филипп Испанский, сумели совладать с одной из самых страшных опасностей, дольше века грозивших латинскому христианству. Опасность эта исходила от ислама. Сулейман Великолепный, стареющий османский султан, страстно жаждал завершить дело, начатое им еще сорок лет тому назад, и изгнать рыцарей-иоаннитов с острова Родос, одержав тем самым очередную блистательную победу в Восточном Средиземноморье (гл. 2, с. 84). В 1550-х годах он добился обнадеживающего успеха: рыцари, к тому времени изгнанные на Мальту, потерпели ряд жестоких поражений, и в Средиземном море господствовал османский флот. В мае 1565 года Сулейман решил добиться окончательного триумфа и отправил своих полководцев захватить Мальту. Европа застыла в страхе: казалось, теперь само будущее христианского мира зависит от исхода схватки двух воинов, разменявших восьмой десяток – султана и великого магистра рыцарей Жана Паризо де ла Валетта.
На всем острове, во всех цитаделях Мальтийского ордена, не набралось и девяти тысяч бойцов-христиан. Против них шло огромное войско османов – 35 000 солдат и почти двести кораблей. В 1565 году османы подошли к Мальте. Осада и жестокие бои длились четыре месяца – четыре кошмарно жарких летних месяца. Лишь яростная решимость ла Валетта заставляла христиан продолжать. И пусть у него осталось только шестьсот бойцов, способных держать оружие, османы потеряли тысячи солдат, а потом, когда (возмутительно поздно) прибыл флот испанского вице-короля в Неаполе, позорно отступили. Грандиозную новую штаб-квартиру рыцарей, расположенную на месте решающего сражения, назвали Валлеттой – в честь великого магистра, – а старый город напротив Великой гавани переименовали в Витториозу.
Но даже это великое поражение, которое потерпела одна из мощнейших османских армад, не решило исход борьбы. Сулейман умер в следующем году на другом фронте, в Западной Венгрии, но Селим II, его преемник, жаждал отомстить. Он нанес латинянам удар в самом уязвимом месте, далеко на востоке: в 1570–1571 годах Османская империя напала на Кипр, оплот латинского христианства. Венецианцы, словно в лихорадке, укрепляли оборону главных городов – но тщетно. Фамагуста, последняя важная цитадель из павших, защищалась долго и героически. Горстка защитников сдалась лишь в 1571 году, и турки расправились с гарнизоном необычайно кровожадно и жестоко. Разрушенный центр города и сейчас красноречиво свидетельствует о черных днях борьбы между исламом и латинским Западом; столь же пустой и безжизненной Фамагуста была и в конце XX века, когда на Кипре снова вступили в бой христиане и мусульмане. Впрочем, Кипрская Православная Церковь, освобожденная от четырехсотлетнего ига, не жалела о том, что османы унижают латинян. Она ничего не потеряла, когда новые хозяева острова превратили в мечети прекраснейшие готические церкви, разбили витражи и заменили шпили минаретами.
Атака на Кипр заставила западные средиземноморские державы искать пути к объединению. Папа Пий V еще и прежде всеми силами лоббировал идею такого альянса. Венецианцы отчаянно пытались найти союзников. Папа непрестанно тревожил генерала иезуитов Франсиско де Борху, требуя, чтобы последний – несмотря на возраст и болезнь (вскоре Борха умер) – отправился с миссией в Испанию, Португалию и независимые итальянские государства. Союз наконец возник, и его назвали Священной лигой защиты христианского мира. Дон Хуан Австрийский, незаконнорожденный брат короля Филиппа, повел на восток прекрасную армию, которую возглавили аристократы из княжеских родов Южной Европы, и грозный флот, в основном состоявший из венецианских галер. Христиане встретились с турками в устье Коринфского залива, известного на Западе как залив Лепанто. Флоты были сопоставимы по силе, и жертвы среди обеих армий оказались огромны. Но в битве, которая, как оказалось впоследствии, стала последним в Европе крупным столкновением галерных флотов, силы Священной Лиги остались почти невредимы, а османский флот погиб почти полностью, при этом турецкий главнокомандующий был убит. Султана Селима вскоре отвлекли войны на персидской границе, и в любом случае, если говорить о талантах и силе, он был бледной тенью отца. В 1680-х годах Османская империя предприняла последнее масштабное наступление на севере, и в 1683 году турки подошли к воротам Вены. Но на юге все было иначе: католические империи, победив в 1571 году, остановили продвижение войск султана, и османы уже никогда не пытались властвовать в Средиземном море за пределами своей державы.
Христианская Европа могла праздновать триумф. Папа истолковал его в тридентском духе и приписал победу христиан заступничеству Девы Марии, благосклонной к молитвам верных по розарию. День битвы, 7 октября, был провозглашен праздником Пресвятой Девы Марии Розария, и любовь верующих, воспламененная восторженностью папы, превратилась в костер, взметнувшийся до небес [16]. Папский генерал Маркантонио Колонна, вернувшись домой с флота, вступил в Рим торжественно, словно древние императоры – но позже, отбросив всю роскошь, с непокрытой головой, босиком, отправился в благодарственное паломничество к дому Богоматери в Лорето. На галерах, отплывших в Лепанто, были и добровольцы-протестанты. То был один из немногих моментов Реформации, когда они могли искренне радоваться успеху католиков или, по крайней мере, завидовать католикам-аристократам, ведь те исполняли свой христианский долг – защищали веру в бою против неверных. А в далекой Шотландии Яков VI, молодой король-протестант, написал эпическую поэму, прославляющую подвиги дона Хуана.
Воинствующий протестантский Север. 1569–1572
Впрочем, если прочесть восхваление Якова, посвященное защите христианского мира в Лепанто, оно, вполне возможно, оставит нас в замешательстве. Когда король в 1590-х годах опубликовал свой эпос в Эдинбурге (он беспечно издавал свои творения сам), в предисловии ему, с немалым смущением, пришлось довольно сумбурно объяснять, почему протестантский монарх, «вопреки положению и религии, словно наемный поэт», пишет «…во хвалу иноземца, ублюдка-паписта» дона Хуана. В конце поэмы король оставил и поэтическое предупреждение: «Так свое имя любит Бог, // Что их Он поддержал, // Не по делам помог» [17]. Шотландский король, зорко следивший за тем, что происходит в Европе, естественно, помнил, что его собственное правление началось в период кризиса, после которого Северная Европа двинулась решительным протестантским курсом, а к 1570 году дворяне-протестанты направляли свое военное искусство не против врагов христианского мира, а против тех, кто извратил западное христианство – католиков-папистов.
Сам Яков не принимал участия в этих событиях: ему было лишь несколько месяцев от роду, когда консорциум шотландских дворян-протестантов в 1567 году объявил его королем вместо Марии, его матери (гл. 6, с. 353). Вскоре Мария бежала в Англию и стала там узницей, но в то время, о котором идет речь, политическая нация в Шотландии оказывала ей значительную поддержку. И хотя на ее стороне, если говорить о религии, выступали не только католики, постепенное поражение, которое партия Марии терпела на протяжении шести последующих лет, положило конец надеждам католиков в северном королевстве Атлантических островов. Политики, лояльные Марии, со временем переходили на сторону Якова. В 1573 году ее последний оплот, Эдинбургский замок, сдался, не выдержав измора, и столица наконец оказалась в руках короля. Вместе с солдатами Якова замок осаждали и английские войска – и более того, именно там бережливость Елизаветы Английской достигла своего знаменитого апогея: ради экономии она велела солдатам отыскивать под бастионами пушечные ядра и снова заряжать ими орудия [18].
Ранний вклад Елизаветы в сбор вторсырья не должен скрыть важности тех давних событий. Протестантизм объединил древних врагов, Шотландию и Англию, в союз – как оказалось, долговечный – который был скреплен в 1603 году, когда Яков VI, сменив бездетную Елизавету, взошел на престол как Яков I. Бегство его матери в 1568 году значило для будущего Англии столь же много, как и для Шотландии: ее присутствие в качестве католической наследницы английского престола нарушало хрупкий политический баланс, который Елизавета поддерживала с того самого момента, как в 1559 году создала свое протестантское религиозное соглашение (гл. 6, с. 345–349). Елизавета решила не принуждать консервативных аристократов к открытой оппозиции, пока ее новая Церковь собирала силы. Английские консерваторы редко прислушивались к указаниям католического духовенства и не вызывали серьезных проблем в 1560-х годах. Протестантские советники королевы пытались устранить католиков из коллегий мировых судей и с других должностей, лишив их власти на местах, но преуспели лишь отчасти – правительство не хотело оскорблять дворян-традиционалистов, имевших свои особые сферы влияния. Однако один политический вопрос вызывал напряженность: королевский брак. Сперва были попытки убедить Елизавету выйти замуж, лучше всего за иноземного принца – так Англия получила бы дипломатическое преимущество. Но с 1568 года искали и подходящего мужа для Марии Шотландской. Если бы она вступила в четвертый брак, английским властям было бы спокойнее, поскольку непредсказуемая предполагаемая наследница оказалась бы под контролем.
Впрочем, в те дни английский двор спорил не только из-за брака Марии. Был и другой повод для волнений – дипломатический кризис, окончательно положивший конец давнему альянсу Англии со Священной Римской империей и Испанией. Елизавета, отчаянно нуждаясь в деньгах, захватила итальянский флот, по договоренности доставлявший слитки испанскому правительству в Нидерландах, и английские дворяне, чтившие традиции, решили: хватит терпеть раскольническую Церковь! Влиятельные католики перестали появляться на богослужениях в своих приходских церквях и объявили себя «рекузантами», «непокорными» (от лат. recusare – «отказываться»). В 1569 году из-за жестоких распрей при дворе Томас Говард, герцог Норфолк, благосклонный к консерваторам, но нерешительный, поневоле бежал и был арестован, а позже на севере подняли восстание его родственники, католические графы Уэстморленда и Нортумберленда; впрочем, оно закончилось неудачей. Но даже в Тауэре герцог, пусть и без особого энтузиазма, вовлекся в тайный сговор католиков с итальянским банкиром Роберто Ридольфи. Заговорщики, мечтавшие свергнуть королеву, впервые заговорили о возможности испанского вторжения, и в 1572 году Норфолк, первый пэр Англии, сложил голову на плахе. Консерваторы решили выступить открыто, но потерпели крах, после чего сторонники католиков ушли в тень, а елизаветинский двор и Тайный совет, сплотившись, стали по духу гораздо более протестантскими, чем раньше. Уильям Сесил, главный советник Елизаветы, теперь мог не бояться позора или иных, более страшных опасностей, грозивших ему в предыдущие десять лет. С 1571 года уже никто в Палате общин открыто не признавал себя католиком. И на протяжении всего десятилетия консервативные элиты в городах и графствах пытались сохранить свою власть на местах – как правило, безуспешно.
Английских католиков постигло еще одно несчастье. В 1570 году папа Пий V издал буллу Regnans in Excelsis, осудив королеву Елизавету как еретичку и освободив ее подданных от обязанности хранить ей верность. Булла предназначалась для поддержки северных повстанцев, но в Англии ее издали и начали активно привлекать к ней внимание лишь после разгрома восставших (когда безрассудно отважный католик Джон Фелтон прибил копию буллы к воротам дворца лондонского епископа, его поймали и казнили как простого предателя). И булла ничем не помогла католикам – с ней все стало только хуже. Как они могли ответить на вопрос, кому верны – королеве или папе? В 1580 году Григорий XIII, преемник Пия, издал «объяснение» буллы, сказав, что в нынешней ситуации она не обязывает католиков ни к чему, пока не представится возможность воплотить ее в жизнь открыто, но это не изменило того факта, что католичество бросало вызов правительству Елизаветы. Действия Пия были сочтены столь грубой политической ошибкой, что о нем вспомнили даже в 1930-х годах, когда папский престол решал, как воспринять режим Адольфа Гитлера. В кулуарах Ватикана прозвучали осторожные голоса, напомнившие о прецеденте, и папа не стал публично осуждать нацизм [19].
В судебных процессах против католиков английское правительство теперь вело себя намного более вольно. В 1571 году в парламенте провели закон против рекузантов и католических обрядов, что нанесло сильный удар по духовенству, все еще склонному к консервативным настроениям. Власти требовали от всех, кого не рукоположили в соответствии с протестантским чином, поставить свою подпись под тридцатью девятью церковными статьями. Были и попытки исправить недочеты Протестантской Церкви: Конвокация Кентербери в 1571 году позволила себе развить бурную активность, которая привела к скромным, но благотворным реформам в церковном управлении. С 1570 по 1572 год многим епископам, особенно самым энергичным сторонникам религиозных изменений, оказывали содействие. Протестантам, стремившимся к дальнейшему преображению Церкви Англии, это время внушало надежды.
В 1570 году, пусть и не столь решительно, к протестантскому будущему склонились скандинавские королевства. Легче всего Реформация прошла в Дании. Король Кристиан III, стойкий лютеранин, к 1536 году превзошел всех соперников в борьбе за престол и правил долго, благодаря чему новая Церковь смогла укорениться и ее ждали десятилетия спокойной жизни. С другим королевством, Норвегией, все оказалось далеко не так просто. Король еще с 1537 года пытался распространить там датский церковный уклад, но высшее духовенство Норвегии, по большей части, стойко противилось Реформации – и, возможно, именно поэтому среди скандинавов, учившихся в иезуитской Польской коллегии в Браунсберге, основанной в 1564 году, было невероятно мало норвежцев (см. ниже, с. 401). Лишь со временем Кристиан почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы ввести в норвежскую церковную иерархию надежных датчан, которым предстояло стать лютеранскими епископами-суперинтендентами и проводить его политику. Важнейшую роль сыграло назначение Йоргена Эриксона в епархию Ставангера в 1571 году. Йорген служил долго, до самой смерти, постигшей его в 1604 году, многое сделал и заслужил уважение: его прозвали «норвежским Лютером», а через три года после его смерти Церковь Норвегии наконец-то получила лютеранское устроение [20].
В Шведском королевстве, как и в Норвегии, Реформация до 1570 года не могла достичь заметных успехов. Еще с 1523 года, когда на престол, свергнув короля Кристиана II (гл. 3, с. 175–176), взошел Густав Васа, и он, и его преемники чувствовали шаткость своей власти и неизменно должны были учитывать мнение подданных, церковных иерархов и парламента (риксдага). Густав не проявлял к религии особой любви и не благоволил к Реформации; кроме того, он знал, что его свергнутый предшественник, Кристиан II, открыто провозглашал себя евангелическим христианином и с любовью вспоминал годы, проведенные в Виттенберге. Отношения Густава с ведущими евангелическими иерархами, братьями Олаусом и Лаурентиусом Петри (Олафом и Ларсом Петерсонами), оставались напряженными. С 1520-х годов король лишь иногда поддерживал Петри или других активистов: он отобрал у Церкви земли и позволил Олаусу ввести в Швеции богослужения на родном языке, но латинскую Мессу совершали так же повсеместно, как и прежде. В 1539 году Густав ввел собственное церковное устроение, прежде всего желая сдержать независимые инициативы духовенства. К 1540 году его отношения с Олаусом настолько ухудшились, что он грозил пастору смертью. За время своего долгого правления (он умер в 1560 году) король препятствовал любому отождествлению Шведской Церкви с переменами, происходившими в других частях Северной Европы. В последние годы жизни он склонялся к «третьему пути» Восточной Фрисландии, выдал старшую дочь за сына графини Анны, графа Эдзарда II, и призывал голландских изгнанников в Эмдене, фризской столице, снова двинуться в путь и осесть в Швеции – но на самом деле его интересовали именно сами иностранцы, способные вдохнуть новую жизнь в экономику, а не их религиозные взгляды. С той же целью он даже пригласил в королевство Чешских братьев.
Главным наставником сына Густава, наследного принца Эрика, был реформат Дионисий Беррей. Принц взошел на престол в 1560 году как Эрик XIV и по-прежнему содействовал иммигрантам-реформатам, считая их полезным активом, способным противодействовать иерархам Шведской Церкви, склонявшимся к лютеранству. Но была и другая проблема: в 1563 году страна находилась на пороге войны с Данией, а кроме того, ей постоянно грозила опасность, исходившая от русского царя Ивана IV, и шведский монарх должен был объединить всех влиятельных людей в королевстве. Лаурентиус Петри, с 1531 года первый архиепископ Упсалы, открыто заявивший о своей протестантской вере, воспользовался этой слабостью для укрепления позиций лютеранства, и любое сближение с реформатами прекратилось [21]. Впрочем, душевное здоровье Эрика ухудшалось все сильнее, в конце концов он почти обезумел, и в 1568 году его свергли. Королем стал его брат, герцог Финляндский, избранный как Юхан III. Талантливый богослов и ученый, он благоволил к тридентскому католичеству, и решение монарха побудило дворян и духовенство, исповедовавших протестантизм, отстаивать свои воззрения и покинуть союз Церкви и Содружества, так и не сумевший обрести четкую форму по прошествии трех предыдущих десятилетий. В 1571 году, после долгих споров, занявших десять лет, в королевстве утвердили церковное устроение, предложенное архиепископом Петри, и Шведская Церковь впервые приняла евангелическую веру. Так протестанты в Скандинавии шагнули далеко вперед, пусть даже это исповедание еще не было до конца лютеранским. Швеция пережила еще сорок лет политических и религиозных потрясений, прежде чем сменявшие друг друга монархи, дворяне и служители Церкви уладили разногласия и согласились навсегда выбрать для королевства путь лютеран (гл. 8, с. 427).
Судьба Нидерландов в 1571 году была столь же неопределенной. Но именно тогда голландские протестанты созвали синод, ставший переломным моментом для Реформации в стране. Из-за несчастий, выпавших на их долю по прибытии войск герцога Альбы (гл. 6, с. 371), им пришлось встречаться за границей, в безопасном Эмдене. Там изгнанные предводители Церкви пришли к соглашению, приводившему их на одну дорогу с Женевой. Пасторы выражали готовность принять Бельгийское исповедание (1562), а церковное устроение становилось пресвитерианским, при котором все священники и старейшины имели равное право голоса. Как решил Эмденский синод, структура новой Церкви, составленной из пресвитерианских комитетов, должна была стать восходящей: от консистории и провинциального совета до национального церковного совета, как в Реформатской Церкви во Франции. И все эти планы строились для Церкви, в те дни даже не имевшей территории, на которой могла бы возникнуть такая структура.
Но все же донкихотская вера Эмденского синода в лучшее будущее оправдалась. Высокомерие и деспотизм Альбы воспламеняли в Нидерландах все более жгучую ярость. Вильгельм Оранский даже подумывал обратить это потенциальное сопротивление себе во благо и вторгнуться в страну, но его опередила разнородная группа реформатских активистов и дворян-беженцев, которыми принц вроде бы и повелевал, но только номинально. Себя они называли «Морские нищие» (Gueux de mer или Watergeuzen). В апреле 1572 года они захватили небольшой островной город-крепость Брилле, где впоследствии – во имя идеи – жестоко казнили девятнадцать католических священников. Вильгельм поспешил вмешаться, воззвал к народу, и большая часть Северных Нидерландов восстала против Альбы. Свирепая жестокость герцога лишь пополняла ряды повстанцев. Испанцы признали, что Альба потерпел провал, и отозвали его в 1573 году – но они уже вступили в затяжное противостояние с протестантскими державами Северной Европы, в 1590-х годах переросшее в глобальную войну. А когда она закончилась, Габсбурги навсегда утратили северную половину Нидерландов, которая до Реформации принадлежала им, как преемникам герцогов Бургундских, по праву рождения.
Резня святого Варфоломея. 1572
Итак, в Шотландии и Англии протестантизм набирал силу, а в Норвегии, Швеции и Нидерландах переходил в наступление. Но во Франции на его пути встало страшное препятствие, оказавшееся неодолимым: в августе 1572 года католики начали убивать гугенотов по всей стране. Франция так долго страдала от убийственных распрей и ненависти, рожденной десятилетиями раздоров и войн, что даже радостное событие – свадьба в Париже, призванная залечить раны королевства – привело к трагедии. Королева Екатерина Медичи хотела обвенчать свою дочь Маргариту с Генрихом, королем Наваррским, в те дни – предводителем французских гугенотов. Среди гостей был и лидер протестантов, адмирал Гаспар де Колиньи, знаменитейший из плеяды влиятельных гугенотов-аристократов. Испытывая терпимость королевы, он словно играл с огнем – если вспомнить, какую ярость она испытала, когда он пять лет назад пытался похитить ее сына, короля Карла. Де Колиньи поступал в высшей степени опрометчиво, настаивая на своем присутствии, ведь за его голову все еще была положена награда в 50 000 экю (гл. 6, с. 366). Спустя четыре дня после свадьбы наемный убийца попытался застрелить его на одной из парижских улиц и тяжело ранил.
Атмосфера накалилась настолько, что любой неверный шаг грозил обернуться катастрофой – и все, кто только мог, сделали этот шаг. Лидеры гугенотов неохотно согласились остаться в Париже, получив королевские заверения в том, что им ничего не грозит. Но королевский Совет неимоверно встревожился, опасаясь, что гугеноты после покушения на де Колиньи придут в ярость, и решил, что безопаснее всего нанести упреждающий удар. Молодой король Карл IX и королева Екатерина поддержали план Совета, и в воскресенье, 24 августа, в канун дня святого Варфоломея, королевские войска, следуя приказу монарха, убили предводителей гугенотов, все еще пребывавших в столице. Когда вести распространились, парижские католики-экстремисты, ненавидящие все, за что выступали протестанты, с радостью последовали примеру предводителей – и в городе на протяжении трех дней жестоко убивали и увечили всех, в ком признавали протестантов. В следующие несколько недель такие же бойни повторялись в крупных городах по всему королевству. В целом, согласно подсчетам, погибло пять тысяч человек [22]. Жених, Генрих Наваррский, плененный при дворе, спасся, только приняв католичество, и следующие несколько лет находился под домашним арестом.
Эта кровавая бойня произошла всего через месяц после того, как «морские нищие» убили священников в Брилле. Оба злодеяния, учиненные столь далеко друг от друга, ознаменовали новый мрачный этап европейской Реформации. С начала 1520-х годов массовую резню, в которой гибли тысячи несчастных, как правило, устраивали власти, преследуя еретиков или подавляя бунты (можно вспомнить кровопролитные расправы с восставшими английскими консерваторами [1536, 1549] или уничтожение мюнстерских анабаптистов [1535]). Люди могли гибнуть в бою, скажем, в тех же Шмалькальденских войнах (1547–1551), начавшихся из-за силовой политики и амбиций князей. Но постепенно простой народ усваивал религиозные ярлыки, возникавшие в официально согласованных исповеданиях веры и в постановлениях Соборов. Люди вдруг обнаружили, что они – протестанты, католики, лютеране и реформаты. Они гордились своей идентичностью и часто ненавидели тех, кто разделял иные религиозные взгляды. Иногда эти воззрения связывались с расхожими представлениями о целых королевствах. Уже в 1530-х годах английским морякам было небезопасно заходить в испанские порты: испанцы прослышали, что Генрих VIII распустил английские монастыри, и поразились такому богохульству. Англичанин, посетивший Ла-Корунью и Кадис в 1538 году, заметил: «…к подданным короля здесь проявляют очень мало почтения или не проявляют его вовсе… их всех поднимают на смех, их ненавидят, словно турок, и называют еретиками и Lutarios» [23].
Возможно, самая горькая и жестокая ненависть полыхала не между народами, а между соседями. В Белфасте XX века, в Мостаре, в городах или деревнях Руанды мы слышим эхо той злобы, свидетелями которой были улицы Руана или Антверпена накануне ночи святого Варфоломея. Вспышки ярости превратились в ревущий костер после массовых волнений, устроенных реформатами в 1560-х годах. Стихийные столкновения соперничающих толп стали привычным явлением. Люди, поддавшись безумию, убивали собратьев лишь потому, что те олицетворяли идею. Одна парижанка, в разных источниках названная то монахиней, то сестрой-мирянкой, сеяла рознь даже накануне свадьбы Маргариты с Генрихом Наваррским – и кричала, что Бог, говоря через ее уста, грозит разрушить Париж, если жители не убьют всех гугенотов [24]. В конце концов городское ополчение не смогло сдержать взбешенных католиков, и даже семье де Гиз, давним врагам де Колиньи, пришлось, повинуясь душевному порыву, спасать протестантов от толпы и уводить их прочь [25].
Эхо тех событий прошло по всей Европе. Правительства, которые пытались вести нормальную дипломатию, несмотря на религиозный барьер, поняли, что правила международных отношений изменились столь же окончательно и бесповоротно, как в дни Аугсбургского мира – только если мир принес определенную стабильность и взаимное признание, то теперь ничего хорошего ждать не приходилось. Конечно, власти могли обратить чувства масс себе во благо. В главе 14 (с. 668) мы прочтем о том, как елизаветинская Англия воспитала в подданных лояльность к королевству и династии, сыграв на возраставшей ненависти народа к испанцам-католикам, некогда бывших союзниками англичан. Французские протестанты после резни святого Варфоломея не просто скорбели о жертвах и о погибших близких – был сломлен их дух. В общинах реформатов больше никогда не царили тот восторг и та уверенность, благодаря которым они столь стремительно возрастали в предыдущем десятилетии, даже когда военное счастье оборачивалось против них. Многие их сторонники просто сдались и растворились в господствующей Католической Церкви. Особенно ярко это проявилось на севере королевства, где де Гизы сыграли главную роль в ликвидации местных плацдармов, установленных гугенотами в 1560-х годах, и направили на это все свое влияние на местах и все свои семейные связи [26].
Остатки былой силы (причем до наших дней) протестантизм сохранил на юге, вдали от Парижа. Те, кто остался, заняли оборону – не без причин опасаясь того, что многие католики готовы повторить то кровавое безумие, которое случилось в 1572 году. Например, из приходской книги осажденной реформатской общины в Руане (Нормандия) мы узнаем, что после резни младенцев гораздо реже нарекали при крещении именами, взятыми из Библии, особенно из Ветхого Завета. Подобные имена выдали бы в повзрослевших детях протестантов, а это было опасно. В тех областях Франции, где гугеноты ослабели, особенно на севере, они со временем стали чтить порядок богослужебного года, принятый в католичестве, так что общины, некогда решительно отвергавшие католический запрет на свадьбы в покаянные сезоны Рождественского и Великого поста, со временем отказались от таких празднований и даже отмечали в своих приходских книгах времена года [27].
Конечно же, в 1570-х годах гугеноты не сдались без боя, и это было неизбежно. Им по-прежнему оказывали огромную поддержку французские аристократы, и они обладали такой военной мощью, что теперь, зная об опасности, не позволили бы уничтожить себя в один миг. История войны, длившейся еще четверть века – это история постоянных попыток французской монархии обрести авторитет и силой претворить в жизнь решение, которое удовлетворило бы эту общину, готовую воевать до конца, и при этом не вызвало бы возражений у воинствующих католиков. Эти усилия стоили жизни двум следующим королям Франции: от рук фанатичных приверженцев католической веры пали Генрих III и Генрих IV (гл. 10, с. 534–536).
Польша, 1569–1576: альтернативное будущее?
Теперь, когда мы поговорили о резне святого Варфоломея и, возможно, о самых ужасных десятилетиях французской истории, лучше всего обратить внимание на Польшу. Примерно в 1570 году там произошел ряд событий, внушавших надежду, поскольку в них совершенно не проявилась тенденция эпохи – там не стремились выразить веру в четких формулировках и не желали враждовать, а напротив, утверждали, что религиозное разнообразие следует принять и, более того, сделать неотъемлемой частью политической системы Речи Посполитой. В начале 1560-х годов никто не мог сказать, связано ли религиозное будущее Польши и Литвы с католичеством, лютеранством или реформатами. Даже в начале XVII столетия ни о каком слиянии католичества с польской идентичностью еще нельзя было даже задумываться – напомним, речь о той самой католической Польше, которая в XX веке пережила Гитлера и Сталина, дала миру папу-поляка и подорвала советский коммунизм. Поляки, как и Граубюнден в далекой Швейцарии, отрицали саму мысль о том, что разделенная Европа будет воссоздавать единство латинского христианства только путем насилия и непрестанных гонений; они соединили творческие политические перемены с религиозной терпимостью.
В Польше 1560-х годов ни одна религия не могла притязать на монополию. Лютеране, в основном говорящие на немецком и жившие в городах, играли важнейшую роль в экономической жизни Польши и с 1544 года даже имели свой лютеранский университет – его создал в Кёнигсберге вассал польского короля Альбрехт Бранденбургский, правитель герцогства Пруссия. Во главе университета стояли Абрахам Кульвец, литвин, бывший ученик Меланхтона, и другие литовские и немецкие ученые-лютеране. Реформаты не только могли похвалиться тем, что их веру разделял Ян Лаский, один из немногих государственных мужей среди протестантских лидеров Европы – они, кроме того, хранили верность некоторым из величайших семей Польши и Литвы, в частности Радзивиллам, которые жили как короли и командовали сильнейшим войском Великого княжества Литовского. Возможно, именно из верности пятая часть дворян примкнула к реформатам. В польском сейме в 1560-х и 1570-х годах абсолютное большинство тех, кто не принадлежал к духовенству, выступали на стороне реформатов или благоволили к ним [28].
После того как встреча в Пётркуве (гл. 5, с. 322), прошедшая в 1565 году, закончилась расколом протестантов, радикалы-антитринитарии жили вольнее, чем любая подобная группа верующих в Европе, за исключением разве что их ближайших союзников в Трансильвании (гл. 5, с. 318), и столь же свободным было устроение их «Малой», или Арианской Церкви. В 1569 году, на удивление быстро, они даже смогли открыть высшее учебное заведение с печатным станком – Ракувскую академию – и распространять свои идеи. К началу XVII века в Академии обучалось более тысячи школьников и студентов. «Ракувский катехизис», изданный в 1609 году, в своей латинской версии стал всемирно известной формулировкой нетринитарной веры. Академия вновь смело попыталась предоставить альтернативу естественной организации общества: подобно моравским гуттеритам (гл. 4, с. 214), антитринитарии владели общей собственностью, придерживались строгих пацифистских принципов и не обращали внимания на различия в социальном положении – но, в отличие от гуттеритов, в Академии не относились с подозрением ни к независимому мышлению, ни к усовершенствованному обучению, и она бросала иерархическим аксиомам Европы XVI века самый серьезный вызов.
На фоне столь разнообразной активности протестантов римское католичество имело свои преимущества. Местные католики никогда не утрачивали контроля над церковной иерархией и не теряли земельные наделы старой Церкви; в любом случае те были гораздо скромнее, чем на западе Европы, и поэтому, возможно, для светской власти они были не столь желанны. Важно отметить, что польская монархия никогда окончательно не порывала со старой Церковью. И за полтора века именно это – наряду с тем, что польские «низы» из числа селян и не думали отрекаться от католической веры – сыграло решающую роль в успешном возрождении католичества на севере Европы; подобных побед у католиков было очень немного. После того как протестанты в 1550-х годах решительно усилили свою активность и расширили сферу деятельности, пробудив осторожный интерес короля Сигизмунда II Августа (гл. 6, с. 320–322), католики, проводившие Контрреформацию, поспешили перейти в ответное наступление. В 1564 году, на заседании польского сейма в Парчеве, Сенат и Сигизмунд Август торжественно приняли постановления недавно завершенного Тридентского Собора. В том же году епископ Станислав Гозий, непоколебимый католик, принял меры для того, чтобы в Речи Посполитой появилась первая штаб-квартира Общества Иисуса. Ее основали в Браунсберге, важном речном порте, связанном с могучим торговым Ганзейским союзом. Порт был стратегически важен: он располагался на побережье Балтийского моря между Данцигом и Кёнигсбергом, где господствовали лютеране. Это было очень важно для будущего Польши – и потенциально здесь мог возникнуть плацдарм для возрождения католичества во всех странах Балтии [29].
Посреди этой конкуренции на религиозном рынке виднейшие политики Польши и Литвы начали претворять в жизнь самые важные изменения, которые серьезно отразились на польской религии. В 1560-х годах польские дворяне, боясь Московского царства, грозившего с востока, заключили с королем Сигизмундом II Августом соглашение о новом политическом устроении. Связь Королевства Польского и Великого княжества Литовского стала еще ближе, что отразилось в Люблинской унии (1569). Возникшее содружество, Речь Посполитая, было величайшей силой на востоке латинского христианского мира – но не монархией, созданной по образцу тех, какие возникали в Испании, Франции, Шотландии или Англии по мере того, как их правители укрепляли свою власть. Примечательно, что европейские дипломаты стали называть это государство «Светлейшей Республикой» – как аристократическую Венецию, бывшую далеко на юге [30]. Титул подразумевал, что власть польских монархов открыто уравновешена властью тысяч дворян, входивших в Унию. Важно было и то, что теперь аристократы избирали короля.
И поскольку польско-литовские дворяне гордо настаивали на том, что именно они станут решать, как воспринимать Реформацию, это означало, что расколу Европы, все более заметному, противостала другая модель управления западными христианами. Еще до Люблинской унии, всего через год после того, как сейм получил постановления Тридентского Собора, король, поддавшись уговорам, повелел не применять никакие указы старых церковных судов против представителей дворянства [31]. Это поражает, если вспомнить о несчастьях, постигших Польшу гораздо позднее, в 1770-х годах, когда в совершенно иной политической ситуации потомки монархов-самодержцев расчленили Речь Посполитую и на полтора столетия стерли Польшу с европейской карты. И в XVI веке, и в начале XVII столетия не было никаких оснований предполагать, что плюралистическая религиозная и политическая обстановка, созданная Люблинской унией в энергичном и самоуверенном Содружестве, не отражает будущего большей части Европы.
Возможность закрепить этот плюрализм в конституции Содружества появилась в 1572 году, со смертью Сигизмунда Августа. Его семейная история, трагически бурная, привела к тому, что он был последним представителем мужской линии Ягеллонов. Теперь вступили в силу конституционные положения Люблинской унии: избрание нового монарха находилось в руках дворян Содружества. Большинство из них решительно противилось тому, чтобы Габсбурги пополнили свою коллекцию европейских престолов, и очевидный претендент происходил из французской династии Валуа, главных соперников Габсбургов в Европе. Начались переговоры с Генрихом, герцогом Анжуйским, младшим братом короля Карла IX. Но все усложнилось в начале осени 1572 года, когда дошли вести о резне, устроенной в День святого Варфоломея, и о том, какие зверства творятся против протестантов по всей Франции. Неудивительно, что дворяне-реформаты теперь и слышать не хотели о восхождении Генриха на польский престол, пока он не даст гарантий, что ничего подобного никогда не случится в Речи Посполитой.
28 января 1573 года в Варшаве прошло заседание Сейма, на котором был единогласно одобрен пункт о религиозной свободе в том же соглашении («Конфедерация»), в котором говорилось о новом короле. Документ, верный принципам Содружества, предстал как декларация о намерениях аристократов, которые Генриху пришлось бы признать ради права на трон. Важнейшее решение гласило:
Поскольку в нашем Содружестве (Respublica) немало разногласий по вопросу религии, то для того, чтобы предотвратить возникновение в нашем народе любой пагубной распри, подобной тем, какие мы ясно видим в других державах, мы навсегда обещаем и себе, и нашим преемникам… что мы, разделяющие разные взгляды на религию, по-прежнему сохраним мир друг с другом и не будем за различия в вере или за смену церквей проливать кровь или наказывать друг друга лишением имущества, позором, заключением в тюрьму или изгнанием, и никоим образом не станем содействовать магистрату или чиновнику в подобном деянии [32].
Молодой король Генрих согласился и на это, и на другие условия Варшавской конфедерации, несмотря на опасения французских советников и яростные протесты польской епископальной иерархии (поставить под Конфедерацией свою подпись согласился только один иерарх). Однако Генрих недолго пробыл в новом царстве. Его приводило в смятение огромное, незнакомое королевство; его тревожила нездоровая экзальтированность будущей невесты средних лет (последней из Ягеллонов), и он был неприятно поражен тем, что польское дворянство проявляет еще меньше почтительности, чем французская аристократия. А потом, всего через несколько месяцев после коронации в Кракове, он получил удивительную весть: его брат Карл умер, и теперь он мог по праву унаследовать французский престол как Генрих III – и король, узнав о неожиданном избавлении, не стал медлить. Его тайное бегство из Кракова в Париж в июне 1574 года стало жестоким ударом для его подданных в Содружестве, и если Генриху казалось, что он может царствовать и во Франции, и в Речи Посполитой, то его иллюзии очень быстро развеялись. Два года в Польше длился политический хаос. А потом появился новый претендент, который мог помешать Габсбургам оказывать влияние на сейм – Стефан Баторий, князь Трансильвании (на родине его называли Иштван Батори). Выбор оказался превосходным. Баторий проявил себя как мудрый монарх и выдающийся полководец, и хотя он был набожным католиком, но не собирался рисковать своим восхождением на польский престол – и не стал возражать против положения о терпимости, прописанного в Варшавской конфедерации. В любом случае, такой пункт уже предполагался восемь лет назад, на законодательном собрании, прошедшем в его родной Трансильвании, в Торде (гл. 5, с. 318). Преемники Батория поступали так же, и в середине XVII века Конфедерация оставалась краеугольным камнем польской политики и религии [33].
Протестантизм и Провидение
Итак, в Речи Посполитой религии по-прежнему сосуществовали. Это был уникальный случай для великих европейских держав той эпохи, а параллели ему можно было найти только в других государствах на восточных границах Латинской Европы. Среди многих событий, случившихся в начале 1570-х годов и решивших судьбы протестантского Севера и католического Юга, те, благодаря которым Польша прошла от Люблинской унии 1569 года к Варшавской конфедерации и к последующему восхождению Стефана Батория на престол, сохранили для нее возможность в будущем пойти по любой дороге. В Западной Европе после кризисов 1569–1572 годов осталось три центра идеологического противостояния: Франция, Нидерланды и Англия. Эти войны были неотделимы друг от друга: французские гугеноты обращались к собратьям-реформатам в Нидерландах и Англии за военной поддержкой. Мария Шотландская, католичка и наследница престола, коротала дни в английской темнице, и европейские католики задумались о том, как им, вслед за папой римским, осудить королеву Елизавету. И хотя та еще десять лет всеми силами пыталась избежать вовлечения в военный конфликт, ей это не удалось, и англичане вступили в сражения на другом берегу Северного моря, выступив на стороне протестантов. Тем самым королева стала соперницей короля Филиппа, приходившегося ей зятем, и врагом прежнего союзника – Испании. Многие из ее протестантских подданных теперь сражались с испанцами везде и всюду, и реформаты, особенно в Англии и Нидерландах, начали серьезно рассматривать возможность завоевать заморские земли, бросив вызов всемирной империи, которую Испания создавала на протяжении семи десятилетий. Европейские войны перешли и в океаны, а последствия распрей придали облик политике и структурам власти в нашем современном мире.
В 1570-х годах протестанты легко могли бы пренебречь достижениями Реформации и поверить в то, что Бог в непостижимой мудрости своей позволил врагам истины сокрушить Его малое стадо. Конечно, впечатляющая экспансия реформатского протестантизма в 1550-х и 1560-х годах спасла Реформацию от застоя и возместила ущерб, понесенный из-за военных поражений лютеран, но все же многим могло показаться, что великие надежды обернулись разочарованием. Первые реформаторы 1520-х годов считали, что для исправления ошибок старой Церкви нужно лишь проповедать истинное Слово – и явить его всем в свободно доступной Библии. Но поражало то, что многие слышали Слово – и ничего не делали, причем даже среди тех, кто принял послание, царили смута и раздор. Несчастья Нидерландов, ужасная резня в ночь святого Варфоломея, постоянная опасность смерти от руки убийцы, грозившая королеве Елизавете, непрестанный натиск ислама на христианский мир – все это сулило скорее не избавление, а неизбывные страдания.
Конечно, верующие никогда не могли бы принять мысль о том, что Бог полностью их оставит. Но в Книге Откровения говорилось о страшных страданиях, ожидавших Его народ перед концом времен. Апокалиптическое мышление, встревоженное вчитывание в подробности библейских видений, повествующих о грядущем – все это представлялось и подлинным, и осуществимым. Антихрист, о котором говорила Библия, легко угадывался в конкретных людях, особенно активно противостоявших Реформации: на эту роль вполне мог подойти англичанин Стивен Гардинер, епископ Уинчестерский и сторонник традиций, или шотландский кардинал Дэвид Битон, – но первым, о ком думали протестанты, слыша об Антихристе, конечно же, был сам папа римский. Более того, Жан Кальвин, сделав акцент на провидении и на плане Божьем для избранного, уже предопределенного меньшинства, убедил очень многих в Европе, и его версия реформатского протестантизма была столь привлекательна именно потому, что религиозная система Кальвина давала хорошие ответы на волнения и страхи, присущие эпохе Реформации. Казалось, последние дни близки (гл. 13).
Джон Фокс, создатель невероятно влиятельной английской «Книги мучеников», из которой ревностные протестанты узнали о многих злодеях-католиках, подобных Гардинеру и Битону (гл. 6, с. 343), выразил эти страхи в пространной молитве-размышлении, провозглашенной под открытым небом, при большом стечении народа, с кафедры у лондонского собора Святого Павла в Страстную пятницу 1570 года. Фокс решил, что торжественное поминовение крестной смерти Христа – это подходящее время, чтобы напомнить Богу и собравшейся пастве обо всех страданиях, которые перенесла Церковь Христова – вплоть до недавних вторжений турок в Венгрию и Австрию: «Лишь далеко на западе, в маленьком закутке, хоть кто-то, как и прежде, исповедует имя Твое».
Но (увы!) грядет иная беда, столь же великая, или даже более. Ибо не так жестоки турки со своими саблями, как свирепствующий и злобствующий на нас римский епископ; это он побуждает своих епископов сжигать нас на кострах; это он подговаривает сообщников строить против нас убийственные козни, склоняя королей идти против подданных, а подданных – вероломно восставать на князей; и все – во имя Твое! Сатана посеял среди нас такую вражду и рознь, что даже христиане и турки не враждуют столь яро, как христиане – с христианами, как паписты – с протестантами; да что тут говорить, и протестанты не в силах договориться с протестантами, а только лаются по пустякам [34].
Фокс, познавший бури ранней Реформации, был уже стар. Он родился за год до первого публичного протеста Лютера. Он был певчим в одной из роскошнейших коллегиальных церквей Англии и своими глазами видел великолепие традиционной литургии. Он пережил разрыв Англии с Римом; волнительную религиозную революцию при Эдуарде VI; тревоги и разочарования при католичке Марии, когда пришлось бежать на континент; растущий раскол среди Протестантских Церквей, – и теперь он с сомнением и состраданием смотрел с кафедры на лондонцев, жалея, что те не стали такими прекрасными протестантами, какими могли бы быть. Реформацию в Европе охватывал губительный вихрь, и Фокс видел лишь один возможный выход из надвигавшейся катастрофы: «Нет в этом мире ни места, ни отдыха Твоему бедному малому стаду. Так приди же, Господи, молим Тебя… и положи конец, чтобы мир этот не имел здесь больше ни времени, ни места и чтобы Церковь твоя могла вовек обрести покой». Такой представлялась ему самая лучшая перспектива. И он считал, что как только истечет срок, отмеренный королеве Елизавете, которая, несмотря на все ошибки и колебания, все же вернула своему народу истинное благочестие, – тогда и предстояло вмешаться Богу.
В том веке Фокс был одним из многих, кто свято верил, что неизбежный конец света вознаградит их за все труды. Но этот конец не настал – а вместо этого и протестанты, и их соперники-католики, пусть и непреднамеренно, создали совершенно иную Европу, породившую всемирную «западную» культуру. У нее тоже не все было просто и гладко, но она пока что не преуспела в приближении светской версии конца света, о котором так молил своего Бога Джон Фокс.