После Лютцена Европе пришлось вынести еще шестнадцать лет страданий. С 1643 года потребовалось пять лет, чтобы заключить Вестфальский мир в Мюнстере и Оснабрюке: предстояло не только урегулировать внутренние разногласия с обеих сторон, но и прийти к соглашению, способному внушить чувство того, что религиозные вопросы решены окончательно. Переговоры в конечном итоге показали, что протестанты более едины, чем католики: многие партии не только во Франции, но и в Империи по-прежнему были полны решимости помешать Габсбургам получить слишком большое преимущество. Соглашение во многом избавило протестантизм от ужасных бедствий предыдущих десятилетий. Все стороны согласились с произвольным решением заморозить карту Европы в определенный момент войны, когда среди участников был приблизительный паритет по неудачам, и восстановить территориальное положение в том виде, в каком оно было на 1624 год. Это означало, что земли Габсбургов в Центральной Европе были потеряны для протестантов – но канул в Лету и Эдикт о реституции 1629 года. Религиозные меньшинства поняли, что в частном порядке у них снова есть право поклоняться Богу так, как они того желают – там, где такие права существовали в 1624 году, – и Католической Церкви было запрещено притязать на какую-либо землю или имущество, которыми она в том году не владела.
В этом рассказе о Тридцатилетней войне акцент сделан на ее природе – на том, что она была конфликтом двух религиозных конфессий. Так она началась, и зверства, творимые в ней, по большей части были связаны именно с вероисповеданием. Эпизодом войны, сильнее всего поразившим души протестантов, было разграбление и почти полное разрушение вольного Магдебурга имперской армией в 1631 году. Считается, что из 20 000 горожан, в большинстве своем протестантов, почти все либо умерли, либо были убиты на месте, либо сгорели заживо в пожарах, которые бушевали во всем городе и оставили на его месте выжженную пустыню. Разграбление захваченных городов после длительной осады было обычным делом, особенно потому, что армии редко получали достойное жалованье и провиант – и считали, что имеют право на вознаграждение за усилия и на месть за потери. Однако жестокость того, что произошло в Магдебурге, выходила за любые пределы, и в этом был дополнительный символизм. За всю Реформацию, за век ужасных столкновений и взаимного варварства, ни один из вольных городов Империи не постигла такая участь – более того, Магдебург входил в число величайших и со времен Шмалькальденских войн был символом протестантской гордости и независимости. Сравнение с тем, как вавилоняне разрушили Иерусалим, напрашивалось немедленно, и его часто повторяли в десятках или даже сотнях опубликованных в Европе памфлетов, авторы которых пытались понять суть того ужаса, что творился в Магдебурге, преувеличивали этот ужас и искали в нем нравственный смысл. Представление беды, постигшей Магдебург, в библейских терминах позволяло усмотреть в происходящем часть событий, призванных свершиться в последние времена – и их участники могли отбросить все ограничения в преддверии возможного Армагеддона, задуманного Богом. Те зверства, которые во время войн на Атлантических островах в 1640-х и 1650-х годах произошли в Ирландии, где идеологическое противостояние выразилось сильнее всего (гл. 12, с. 588), во многом обязаны памяти Магдебурга и апокалиптическому настроению, которое только усилилось после того, как город разграбили в 1631 году.
Но даже тогда в конфликте можно было увидеть альтернативные силы, не столь овеянные ореолом мифа. Мы говорили о том, что почти ни один протестантский князь, не говоря уже о неисправимо миролюбивом Якове I, не пришел на помощь королю Богемии в 1620–1621 годах; запоздалая попытка вторжения, которую устроили в 1625 году англичане, проводилась нерешительно, длилась недолго, а логистика в ней была совершенно непродуманной. Даже Габор Бетлен из Трансильвании был готов заключить с императором сделку и завоевать земли в Венгрии, хотя сам был ревностным реформатом и, по слухам, всегда носил в кармане латинскую Библию [24]. Практицизм и соображения, связанные с государственными делами, часто одерживали верх над религиозной приверженностью. Самой поразительной была роль, которую на протяжении всей войны играла Франция, особенно в интервенциях на стороне шведов и против Империи после 1629 года: прежде всего она стремилась ограничить власть Габсбургов, а не содействовать делу вселенского католичества. Французская внешняя политика на протяжении большей части войны находилась в руках кардинала Ришельё, который, как мы уже видели, прагматично относился к терпимости французских протестантов (гл. 10, с. 537). Еще в 1616 году, до того, как он достиг вершин власти, Ришельё отмечал, что «интересы государства и интересы религии – это две совершенно разные вещи» [25]. Если у кардинала и был религиозный идеализм, он отличался от идеализма набожных католиков вроде Фердинанда II. Кардинал хотел восстановить спокойствие в христианском мире и видел в союзе с протестантами против Габсбургов лучший способ это сделать. Стоит также отметить, что современник Ришельё, папа римский Урбан VIII, с ним согласился. Папа не поддерживал ни Испанию, ни испанских Габсбургов, и считал, что их политика направлена на их собственные интересы больше, чем на интересы Церкви. Он даже был готов поблагодарить протестантских еретиков за одержанные ими победы [26].
В конце концов западному христианству пришлось столкнуться с новыми реалиями. В начале войны многие твердо верили, что Священная Римская империя поистине священна и что судьба ее дарована Богом. Даже для такого важного князя, как лютеранский курфюрст Иоганн Георг Саксонский, этот принцип мог бы перевесить те подозрения, с которыми он относился к намерениям католического императора Фердинанда. Но после 1648 года никто уже не мог и представить, что этот основополагающий институт средневекового западного христианского мира когда-либо станет целостным, бюрократическим и централизованным государством даже по открытой модели Речи Посполитой. Его учреждения продолжали действовать, и он обеспечивал основу для жизни Германии, но христианским правителям приходилось по-иному объяснять себе то, как и почему они правят. Увидев за годы Реформации вплоть до 1648-го, к чему ведет религиозная война, правители все реже проявляли склонность отправляться в крестовые походы за веру, особенно против братьев-христиан; крестовые походы просто не работали. Католики и протестанты могли презирать друг друга, а правители могли по-прежнему преследовать религиозные меньшинства по религиозным мотивам, но теперь они были готовы решать вопросы путем дипломатии, чего не было раньше. В 1676–1679 годах была проведена еще одна долгая мирная конференция, призванная положить конец войне между католической Францией и протестантскими Соединенными провинциями. На этот раз, в отличие от переговоров в Вестфалии, католические и протестантские дипломаты вели переговоры лицом к лицу и заключили соглашение. Европа начала следовать принципу Ришельё: религия и политика вовсе не обязательно должны были совпадать.
Во французской армии, сражавшейся в Тридцатилетней войне, служил и Рене Декарт. Он учился у французских иезуитов в первом десятилетии XVII века, когда в стране началась поздняя Контрреформация, и кардинал де Берюль проявлял к его исследованиям дружеский интерес. Свою дальнейшую карьеру Декарт в основном строил в Амстердаме, крупнейшем городе протестантских Соединенных провинций, одном из самых плюралистических сообществ в Западной Европе, где установленная Церковь так и не достигла монопольного положения и не обрела той силы к принуждению, к которой она стремилась. Он своими глазами видел и ужасы войн, и армии, сеявшие смерть под призывами духовенства, – призывами, которые часто противоречили друг другу и были призваны уничтожить соперничающую систему верований. Декарт же, исследуя свое сознание, избавлялся от достоверностей, сдирая их слой за слоем, и пытался понять, в чем все-таки можно быть уверенным, когда дело касалось окружающего мира. В конце концов он остался наедине с самим собой. «Я мыслю, следовательно, существую». Исходя из этого, он мог вновь воссоздавать достоверные факты. Он остался набожным католиком и обнаружил, что чувство Бога было первым фундаментальным убеждением, которое он мог распознать после того, как осознал себя. Не все, кто пошел по его стопам, были настолько уверены в этом [27].
12. Кода: британское наследие1600–1700
Есть ряд причин, по которым история Реформации на Атлантических островах в XVII веке заслуживает особого внимания. Трем королевствам, над которыми с 1603 года властвовали Стюарты, удалось избежать прямого вовлечения в Тридцатилетнюю войну, терзавшую остальную Европу, но с 1642 года им довелось пережить двадцать лет внутренних войн. В силу характерной изолированности английской истории они свелись к единому конфликту, «Гражданской войне». И когда ужас охватил и острова, и материковую Европу, многие усомнились в том, что монархия, фундаментальный институт всего западного христианского мира, угодна Богу. Ни в одной другой европейской стране народ никогда прежде не судил правящего монарха и не приговаривал его к казни – но именно так поступили с Карлом I, королем Англии, Шотландии и Ирландии, в 1649 году. И тогда же Атлантические острова, отчасти сбавляя тот накал, из-за которого и разгорелись войны, начали колонизацию, придавшую облик современному миру. Именно в те дни на восточном побережье «Нового Света» появились поселения, позже ставшие Соединенными Штатами Америки. Посреди творившегося хаоса Церковь Англии решила проститься с другими Реформатскими Церквями Европы, выбрала свой путь и новую идентичность, а со временем дала ей имя: англиканство. Теперь это всемирное сообщество, и вместе с Епископальной Церковью Соединенных Штатов оно составляет особую форму западного христианства.
Новое английское начало. Ричард Хукер и Ланселот Эндрюс
Так что же такое англиканство, и почему Церковь Англии так отличается от других, с которыми начинала свой путь в дни Реформации, – от Церквей Цюриха, Женевы, Нидерландов, Трансильвании? Чтобы раскрыть эту тайну, мы совершим путешествие в Сомерсет – и там, к югу от Бата, в деревне под названием Пристон, найдем маленькую приходскую церковь. Сейчас она выглядит исконно англиканской, гордо храня в своем строгом, сдержанном убранстве всю английскую историю от Средневековья до наших дней. Но одна маленькая черта вернет нас к бурям Реформации. Крыльцо церкви появилось еще до Реформации, но каменный фронтон достроен позднее, и на нем, в нише, где прежде стояла статуя святого, помещена мемориальная доска в память о Томасе Уотсе, «проповеднике слова Божьего», умершем здесь в 1589 году (см. илл. 9b). Но камень – не просто благочестивое напоминание. Его предназначение шире – суровые заглавные буквы гласят: «ПРИСТОН, ПОКАЙТЕСЬ И ВЕРУЙТЕ В ЕВАНГЕЛИЕ»! Мистер Уотс уже не мог взирать с кафедры на свою маленькую паству в Сомерсете, но каждый раз, входя в церковь, селяне видели его послание об оправдании благодатью через веру, призванное заменить пережиток папизма – почитание святых. Здесь, в Пристоне, мы сможем уловить эхо потрясения, которое принесла протестантская Реформация всей Северной Европе. Мемориал Уотса – символ международной революции, настигшей Англию в XVI веке.
Если мы присмотримся к мистеру Уотсу чуть пристальнее, картина усложнится. Пристонский пастор, как и подобало благочестивому проповеднику, получил прекрасное образование. Некогда он учился в Оксфордском университете, в колледже Корпус-Кристи, где в 1568 году стал стипендиатом, а четыре года спустя получил степень бакалавра. В том году, когда колледж предоставил Томасу Уотсу стипендию, из Девона приехал новый ученик, Ричард Хукер; ему было всего четырнадцать. Должно быть, Уотс был хорошо с ним знаком в следующие четыре года – Хукер стал бакалавром всего через год после него. И, возможно, Уотс завидовал протестантским «верительным грамотам» мальчика, ведь тот, скромный, но умный не по годам, был племянником Джона Хукера, историка-космополита из Эксетера, который, когда учился в Страсбурге, делил комнату с Петром Вермильи, прославленным мучеником. Студенты шептались и о том, что юный Ричард сумел поступить в Корпус-Кристи лишь потому, что один из величайших протестантов Англии, Джон Джуэл, епископ Солсберийский – изгнанник за веру при королеве Марии, близкий друг Генриха Буллингера и автор официального слова в защиту Церковного соглашения Елизаветы I, – заплатил за то, чтобы мальчика приняли в тот самый колледж, где когда-то учился сам епископ.
Но Ричард Хукер, образцовый протестантский воспитанник, выбрал совершенно неожиданный путь. Со временем он превратился в полную противоположность Томаса Уотса, своего современника по Корпус-Кристи. Его великая книга «Законы церковного устройства» стала одной из главных отправных точек для отхода Англии от основного направления европейского протестантизма. Эти двое символизируют великий раскол в Церкви Англии; как оказалось, ее будущее было теснее связано с Хукером, а не с Уотсом. После нескольких лет преподавания в Оксфорде Хукер в основном служил в сельских приходах, но очень отличался от обычного деревенского пуританина. Его очаровала жизнь Лондона, который в то время, при Елизавете, переживал культурный расцвет; он поддерживал близкие отношения с городскими типографами и был знаком с самыми последними пьесами Шекспира. Когда его назначили совершать богослужения для юристов лондонского «Темпла», он вступил в конфликт с Уолтером Трэверсом, знаменитым пуританином, и заслужил уважение Джона Уитгифта, архиепископа Кентерберийского, который относился к пуританам с ненавистью и причинил им немало бед. Уитгифт призвал Хукера написать книгу, способную внести вклад в его кампанию против пуританства; первая часть «Законов» появилась в печати в 1593 году, когда меры, принятые против пуритан, были особенно жестокими (гл. 8, с. 449–452).
Сперва «Законы» не оказали заметного влияния. Продавались они плохо, а в 1600 году, когда Хукер умер, книга еще по большей части была в печати – и выходила в свет долго и сложно. В Европе она особого внимания не привлекла: ее не издавали на латыни, поэтому она не могла завоевать международную аудиторию, а западный христианский мир за пределами англиканства оставался к Хукеру решительно равнодушным. Впрочем, книга охватывала намного больше, чем можно было бы предположить, видя, как ее восприняли вначале, и лишь постепенно читатели осознали, что ее аргументы противоречат всему укладу английского реформатского протестантизма, в основе которого были проповеди и «только Писание», не говоря уже о том, что они прочили Церкви Англии пресвитерианское будущее. Хукер поместил конкретные споры в рамки философии человеческих дел, мотивов и дисциплины, рассмотрев их как выражение законов, предначертанных Богом для Его творения. Прежде всего, приводя свои аргументы, он тщательно исследовал, как именно следует применять священные тексты, призванные стать авторитетными для христиан в их жизни и делах – и как этого делать не следует. Хукер стремился расширить адиафору – те области, которые могли бы считаться неважными. Тогда в них применялись бы различные нормы, а власти Церкви и Содружества могли бы регламентировать их в интересах широкой общественности.
Тщательно выверяя свои определения и аргументы, Хукер расширил адиафору настолько, что протестантам, считавшим Священное Писание главным источником авторитета, это бы показалось неподобающим – особенно во всем, что касалось управления Церковью. В таких вопросах, не влиявших на спасение души, критерии Хукера обретали такой же авторитет, как повеления самого Священного Писания – и в основе этого авторитета лежали совокупный прошлый опыт и применение разума, данного Богом. История имела значение, и история Церкви в дни Реформации если и прерывалась, то ненадолго; возможно, даже в Римской Церкви было нечто хорошее, и не следовало называть папу Антихристом, как делало большинство английских протестантов. В дальнейшем Хукер стал воплощать свои принципы на деле. В пятой книге он решительно высказывался в защиту тех аспектов церковного богослужения, которые подвергались критике со стороны пуритан, и поразительно непреклонно отстаивал точную форму религиозного Соглашения, принятого в 1559 году королевой Елизаветой (гл. 6, с. 346–348). После прочтения книги возникает впечатление, что если бы в том году парламент принял закон, по которому английское духовенство должно было проповедовать, стоя на голове, Хукер нашел бы ему богословское основание.
Хукер знал, что ступает на опасную почву, решаясь противоречить общепринятым в то время интеллектуальным истинам. Он все так же говорил непривычные вещи о спасении души и предопределении – но был очень осторожен в трудах, предназначенных для публикации, чтобы не подвергать суждения реформатов слишком откровенному сомнению. Его взгляд на таинства не был исключительным для толкователя-реформата: в нем Хукер был ближе к Кальвину, чем к Цвингли, а кроме того, подобно многим английским богословам своей эпохи, решительно отвергал и лютеранские воззрения на реальное присутствие в Евхаристии, и католическое учение о пресуществлении. Знаменитый раздел пятой книги – сенсуалистическое выражение нашего соучастия во Христе через Евхаристию, но в нем есть несомненно реформатская кульминация – восторженная цитата, которую Хукер позаимствовал из текста XII века, отредактированного пастором-гугенотом [4]. Впрочем, Хукер внес кое-что от себя, и это выразилось в том, как он представил саму дискуссию.
Хукер намеренно сделал акцент на роли таинств и литургической молитвы, поставив их выше проповеди, которой, как он полагал, в Церкви Англии уделяют слишком много внимания. Возможно, такая переоценка была связана с тем, что он, как все прекрасно знали, был неимоверно скучен за кафедрой. Конечно, стоило бы проявить благосклонность и отметить, что Хукера считали одним из лучших лекторов по логике в то время, когда учебная программа Оксфордского университета предлагала студентам поставить в приоритет одну из дисциплин – логику или риторику. Поэтому неудивительно, что мастер-логик смотрел свысока на риторику, звучавшую с кафедры. Впрочем, каким бы ни был его мотив, мало кто в то время разделял отношение Хукера к проповеди. Он варьировал свои авангардные взгляды и решил не идти по стопам коллег, английских полемистов, которые, выступая сторонниками традиционных воззрений, в 1590-х годах начали говорить о божественном праве для епископата (см. ниже, с. 572–573). Даже если Хукер считал, что Церковью лучше всего управляют епископы, он не заходил так далеко, чтобы отрицать, что пресвитерианские Церкви – истинные Церкви, и не одобрял, когда папу римского называли Антихристом. А в отношении к светской власти Хукер, проявив такую же независимость – в отличие от многих церковных юристов, которые в иных вопросах могли мыслить единодушно с ним, – не позволил своей неприязни к пуританству увести его к аргументам о божественном праве светских монархов.
Именно эта чистая индивидуальность, упрямая независимость ума, тот неустанный поиск, который вел Хукер, то обилие целей, к которым он устремлялся, позволили будущим толкователям увидеть в его трудах столь великий и многогранный источник. Впрочем, если бы «Законы» прочла Елизавета I, ей было бы приятно. Согласно письменным свидетельствам, Хукер встречался с королевой не так часто, но общая картина, возникающая после прочтения его книг, странно близка к очень своеобразным религиозным воззрениям этой скрытной и таинственной дамы. Она тоже, вопреки современникам, не желала считать папу Антихристом; она тоже сомневалась в правомерности непомерных притязаний епископата; она тоже неоднозначно относилась к проповеди, считая, что молитва превыше; и она тоже любила величественные церковные церемонии. Даже во взглядах на Евхаристию королева склонялась к реформатским формулировкам – ее все сильнее раздражал догматизм немецких лютеран, и поэтому она, должно быть, проявляла благосклонность к разговорам Хукера о мистическом соучастии, близким к духу Кальвина [5]. В этом смысле богословие Хукера – поистине елизаветинское.
Хукер проторил много путей для будущей мысли «англиканства», но он был одиночкой и умер молодым в доме священника в глухой деревне. А вот один из его близких друзей и почитателей, Ланселот Эндрюс, сделал в Церкви Англии блестящую карьеру, и именно ему было суждено взрастить в ней совершенно новое благочестие. Эндрюс, сын лондонского торговца, поступил в Кембриджский университет и, как и Хукер, вначале завел знакомства с предводителями реформатских протестантов. Его первым покровителем был сэр Фрэнсис Уолсингем, строгий пуританин, советник королевы Елизаветы. Их семьи жили в Лондоне по соседству, и Уолсингем, явно впечатленный способностями мальчика, поддерживал его даже тогда, когда Эндрюс стал магистром Пемброк-колледжа в Кембридже. Впрочем, в 1580-х годах Эндрюс уже отклонялся от норм, принятых при Елизавете. Положение позволяло ему защитить себя и вдохновить других, и он прославился не только как полемист, выступавший против римского католичества, но и как проповедник, обретавший при дворе все большую славу [6].
Стиль проповедей и богословских сочинений Эндрюса отделял его от мейнстрима Реформации. Он почти не обращал внимания на труды реформаторов XVI века – его влекли произведения, созданные в дни ранней Церкви. Учение реформатов о предопределении казалось ему жестоким и бесполезным. Он восторгался красотой Божьего творения, в Евхаристии видел его окончательный, высший итог, и подчеркивал роль человеческого разума в усвоении христианских истин. Вот одна из его рождественских проповедей (типично эмоциональная, со множеством смыслов), в которой он напоминал пастве, что «Вифлеем» означает «дом хлеба»:
Неверным было имя города во все те дни, пока в нем просто пекли хлеб… «хлеб человеческий» – пока в нем не родился тот Хлеб, тот Panis Angelorum, о котором гласит псалом: «Хлеб ангельский ел человек». Тогда, и только тогда, этот город стал Вифлеемом, и стал им в Церкви, оказавшись столь же истинным, как и все, что присутствует в ней. А значит, Церковь приемлет приказ, от которого мы не отступим. И даже в эти дни существует Вифлеем, куда возможно отправиться – дом, где есть хлеб, истинный хлеб… Так неужели мы оставим Провожатого, ведущего туда, где ждет такое благо? [7]
Такая весть поразила бы многих в елизаветинской Церкви. Но Эндрюс в 1590-х годах смело проповедовал ее перед многочисленной паствой в одной из приходских церквей Лондона, а в 1601 году его назначили деканом Вестминстерского аббатства. И там, где заставляли умолкнуть многих, кто произносил в церквях подобные речи – иные даже в отчаянии обратились в католичество – Эндрюс выжил и преуспел.
Одним из самых примечательных нововведений в поздней елизаветинской Церкви было утверждение о том, что Бог предназначил епископов как неотъемлемую часть церковного устроения. Ни одна другая Церковь Реформации не создала такого богословия. Эндрюс явно был сторонником подобных взглядов, но эту идею впервые выдвинули его современники, которые в своих сочинениях против пуританства, написанных в конце 1580-х и в 1590-х годах, не разделяли ни его риторики о таинствах, ни его неприязни к предопределению. Такие конформисты зашли еще дальше архиепископа Уитгифта; он, защищая епископальное устроение Церкви Англии, просто утверждал, что оно уместно и удобно для того положения, в котором оказалась держава. Уитгифт не пытался оправдать политику елизаветинской Церкви подробными ссылками на новозаветную Церковь и говорил так: «В священных текстах я не нахожу ни предписаний, ни повелений ни об одном роде власти, бесспорном и идеальном для Церкви Христа, – которые, без сомнения, следовало бы оставить, будь это необходимо для спасения Церкви» [8]. Конечно, именно в этом и заключалась основная причина, по которой против него выступали пресвитериане. Они-то как раз полагали, что такой бесспорный и идеальный род церковной власти ясно представлен в Новом Завете и носит пресвитерианский характер; все остальное было непослушанием слову Божьему и становилось роковым препятствием на пути к спасению Церкви. Пресвитерианство подчинялось божественному закону: jure divino. А теперь о jure divino вспомнили и конформисты (в том числе Ричард Бэнкрофт, дальновидный капеллан Уитгифта, гл. 8, с. 450) – и применили его к институту епископата. Даже Уитгифт, в 1583 году желавший одолеть пресвитериан на их богословском поле и активно привлекавший сторонников, не заходил настолько далеко, чтобы так ловко «вывернуть» богословский аргумент [9].
Последним, о чем стоит упомянуть в разговоре о новых веяниях 1590-х годов, был акцент на отличии и особом характере Церкви Англии – и на идее, согласно которой Реформация происходила не в Англии, а где-то за Ла-Маншем; эти мысли были ясно выражены у Эндрюса и не столь ясно – у Хукера. Такая трактовка недавней истории подразумевала, что если у английской Реформации и были тревожно протестантские черты, скажем, иконоборчество или неприемлемо минималистские взгляды на природу Евхаристии в «Книге общих молитв» Кранмера, то они появились лишь из-за вмешательства иноземцев, таких как Петр Мартир, Буцер или Кальвин. Любопытно, что такие аргументы впервые прозвучали не от служителей Церкви Англии, а от выступавших против нее католических полемистов, и теперь были заимствованы, чтобы перестроить Церковь изнутри [10]. В последующие столетия англиканство неуклонно дистанцировалось от остального протестантизма – и более того, с XIX века очень многие англикане, стесняясь даже имени «протестант», начали настаивать на том, чтобы их считали католиками, и даже изобрели слово «англокатолик», чтобы отличаться (но не слишком сильно) от «римских» католиков.
Во взглядах современных англикан слышится эхо своеобразного синтеза всех рассмотренных нами идей, которые оформились в единое мысленное представление к началу XVII века. Их выразителями стала группа английского духовенства и некоторые миряне (как правило, последние учились в университете вместе с духовенством), начавшие объединять все эти направления мысли в особое мировоззрение Церкви Англии. Они считали, что исповедуют подлинное католичество – в отличие от Римской Церкви. Подобрать им достойное название непросто: один общий термин, «высокая Церковь», туманен и вызывает много вопросов, а ярлык «англокатоличество» лучше оставить для наследников Оксфордского движения XIX века. Другое название, с которым мы еще встретимся, «арминианство», имеет свои недостатки. «Авангардный конформизм», термин, недавно придуманный историком богословия Питером Лейком, звучит неуклюже, но точно передает атмосферу. «Авангардные конформисты» стремились к тому, чтобы Церковь следовала догматам и правилам – но на самом деле хотели изменить саму суть, которую олицетворяла ортодоксальность.
Откуда пришли все те, кто стоял за «авангардным конформизмом»? Что вдохновляло их? Огромную роль, должно быть, играла одна особенность Соглашения 1559 года, уникальная для европейских Протестантских Церквей: здесь сохранились, причем без особых изменений, соборы и горстка коллегиальных учреждений, принявших форму корпораций. В остальной Европе могли остаться здания, а в ряде европейских лютеранских государственных Церквей – подобие организации, но там не было ничего и близко похожего на английский собор с его регулярной литургией, с огромным штатом духовенства, со сложной музыкой, исполняемой профессиональными певцами, – казалось, в то время это не имело никакой связи с Протестантской Церковью. Как им удалось выжить в Англии, остается тайной. Циники склонны считать, что поместья и должности могли служить сильным мира сего, позволяя им оказывать покровительство и раздавать дары достойным или жадным. Но, возможно, еще важнее была неугасимая любовь к церковному хоралу, проявленная Елизаветой I, повитухой Церкви Англии. Поскольку ее хор в Королевской часовне продолжал петь, а ее композиторы все так же сочиняли непревзойденную музыку, соборы вдохновились их примером, несмотря на немалые финансовые трудности. Как ни странно, эта изысканная духовная музыка, преемственность которой нарушалась только гражданскими войнами XVII века, почти не влияла на музыкальную и религиозную жизнь в английских приходских церквях от эпохи Елизаветы до дней «Оксфордского движения» в XIX столетии. На приходах пели метрические псалмы в духе Женевы – по крайней мере, до тех пор, пока в широком евангелическом «возрождении» в XVIII веке не стали популярными новые гимны, основанные не только на Псалтири. Впрочем, сохранение традиции соборов имело огромное значение для будущего англиканства. Она пережила елизаветинские годы, не сулившие ей ничего хорошего, и со временем раскрыла потенциал литургического великолепия, таившийся в «Книге общих молитв» Кранмера (сам он, что почти несомненно, вряд ли приветствовал бы такое развитие событий).
Само собой, те, кто вовлекался в такую религиозную жизнь, не относились к прежним временам с такой же ненавистью, как многие реформаторы. Они не считали, что красота мешает поклоняться Богу. Безусловно, они были склонны ставить проповедь вровень с молитвой и придавать особый смысл высшей форме молитвы – таинству святого Причастия. Они со временем могли иначе оценить роль епископов, увидев в них не реформатских суперинтендентов, а хранителей христианской традиции, которых Бог наделил особым авторитетом. Если попытаться найти место, где такие отношения поощрялись сильнее всего, то это Вестминстерское аббатство, королевский мавзолей; оно было центром епархии совсем недолго, с 1540 по 1550 год, но и потом притязало на статус собора в большей степени, чем большинство соборов. Здесь английская традиция хоралов и церемоний была наиболее зрелищной, и денег на нее здесь тратили больше, чем где-либо еще, за исключением Королевской часовни – это постоянно напоминало о том, что реформатский дух так и не воцарился во всей Церкви Англии. В аббатстве, расположенном рядом со зданиями парламента, главными судами и королевским дворцом Уайтхолл, литургию во всем ее блеске могли увидеть члены парламента, истцы и ответчики, иностранные послы; одни приходили в замешательство, иные – в восторг, кого-то начинали мучить подозрения… Габриэль Гудмен, прослуживший на посту декана сорок лет с 1561 года, совершенно не походил на пуританина и был самым необычным в высшем духовенстве английских протестантов – как и его преемник, Ланселот Эндрюс [12].
Еще один фрагмент мозаики – мощная политическая поддержка, которую аббатству оказывали Уильям Сесил, лорд Бёрли, и его сын Роберт, королевские министры, главные люди в Вестминстере. Связь с Сесилом сыграла решающую роль в продвижении авангардного конформизма среди английского духовенства, потому что сами Сесилы прониклись симпатией к такому богословию. В свои последние годы старый лорд Бёрли, заставший еще Реформацию Эдуарда VI, стал осуждать суровый кальвинизм и идею предопределения. Роберт Сесил, восторгавшийся искусством и красотой, не хотел исключать их из своей религиозной жизни, как и многие сановники той эпохи, исповедовавшие реформатскую веру, и со временем начал испытывать благоговение перед Евхаристией [13]. Один протеже Сесила, Ричард Нил, служитель Церкви, авангардный конформист, решительно содействовавший своим единомышленникам, сыграл ключевую роль в истории, густо замешанной на политических и личных связях. Нил вырос в тени Вестминстерского аббатства, в елизаветинском приходе Святой Маргариты, в котором тоже предпочитали старинный, церемониальный дух религии. Воспоминания остались у Нила навсегда. Своим образованием он был обязан декану Гудмену и Сесилам, у которых стал капелланом; потом, в 1605 году, он сменил Ланселота Эндрюса на посту декана Вестминстера. До этого связи с Сесилом невероятно помогли Нилу в продвижении по службе. Когда король Яков VI в 1603 году прибыл на юг, чтобы занять трон Англии после смерти королевы Елизаветы, он попытался назначить нового английского «частного» капеллана (должность называлась странно – «Секретарь молитвенной комнаты»). Выбрали Ричарда Нила, и нет никаких сомнений в том, что его рекомендовал новый главный министр короля, Роберт Сесил. Теперь Нил обладал невероятным влиянием. В 1608 году он стал епископом – и назначил капелланом многообещающего академика из Оксфорда, Уильяма Лода.
Англия ранних Стюартов: золотой век Церкви?
Стюарты, правящая династия Шотландии, пришли к английскому престолу тернистой дорогой. До тех пор, пока Реформация не объединила два протестантских королевства, шотландцы и англичане считали себя извечными врагами. Что еще хуже, Мария, мать нового короля Якова, не только вовлекалась в заговоры, стремясь убить предыдущую английскую королеву, но и была обезглавлена по ее приказу (гл. 8, с. 448). Яков хорошо знал об этом сложном наследии и много лет провел в тревоге, пока наконец (благоразумно установив контакт с Робертом Сесилом) не уверился в том, что старая королева Елизавета не будет против его притязаний на наследство по линии сестры Генриха VIII. Он был рад получить гораздо более богатое королевство, чем Шотландия, и решил в оставшиеся ему два десятилетия просто жить в свое удовольствие; не раз он доводил Сесила до отчаяния, исчезая из правительства и устраивая долгую охоту на оленей. Но Яков не был ни бездельником, ни, вопреки расхожему клише, «мудрейшим глупцом в христианском мире». Он был умен, любил хорошую шутку и на удивление успешно правил Шотландией, притом что обстоятельства порой были очень непростыми.
Сам по себе Яков был личностью неоднозначной. Предполагали, и не без оснований, что некоторые его черты, скажем, дефекты речи и регулярное недержание мочи, указывают на то, что он родился с легким церебральным параличом [14]. Английским подданным было трудно принять его беззаботную естественность и его сильный шотландский акцент, помноженный на недостатки речи; более того, они были встревожены тем, что королем стал чужеземец. Английские дворяне негодовали по поводу гомосексуальных наклонностей короля, которые, как и в случае с Генрихом III Французским (гл. 10, с. 529), таили угрозу: был риск, что фавориты, как правило, не происходившие из политической элиты, получат право раздавать должности и богатства при дворе. Многих приводило в смятение и то, что король, похоже, не испытывал ненависти к католикам, даже когда террористы пытались взорвать его вместе с парламентом и королевской семьей – он, несмотря на это, говорил о воссоединении всего христианского мира и даже предположил, что со временем реформированное папство может вернуть себе первенство в Западной Церкви [15]. Упорное стремление ко всеобщему миру, проявленное Яковом, казалось очень странным для монарха. Его жена, датчанка Анна, не просто обратилась в католичество из лютеранства, но и невероятно любила роскошь, а сам Яков был склонен тратить больше денег, чем было в казначействе или в парламенте, что вело к очень серьезным политическим скандалам. Впрочем, при всех эти недостатках Яков, властвуя над Англией, сумел удержать тонкое равновесие – и не в последнюю очередь в религии. После его смерти и в свете событий, последовавших за ней, люди вспоминали его с ностальгией.
В 1603 году многие поразились тому, с каким восторгом новый король отнесся к Церкви Англии. Католики были разочарованы, ведь в ходе борьбы за английский престол Яков в приватных беседах сулил им золотые горы. Пуритане тоже разочаровались – ведь Яков пришел из решительно реформатской Церкви Шотландии, которая, по их мнению, могла многому научить Англию. Однако они не придали значения тому, что Яков часто враждовал с шотландскими пресвитерианами и многое сделал для того, чтобы восстановить в Церкви Шотландии наряду с пресвитериями статус епископов. Стоит сказать, что Яков считал себя реформатом и жадно внимал проповедям. В 1604 году он даже созвал в своем дворце в Хэмптон-Корте конференцию, чтобы выслушать недовольных пуритан, но не провел никаких важных церковных реформ, разве что одобрил проект по созданию новой версии английской Библии. Это была «Авторизованная версия», завершенная в 1611 году, и до наших дней она, названная «Библией короля Якова», представляет собой важный символ англоязычной протестантской культуры. Впрочем, изначально этот проект отошел на второй план – внимание прежде всего привлекли авангардные конформисты, впервые смело решившие заявить о себе не в тихих и безопасных университетских аудиториях, а в Хэмптон-Корте. Ричард Нил к тому времени уже был уже был Секретарем молитвенной комнаты. Что это значило для будущего Церкви?
Не только английских пуритан тревожило возвышение Эндрюса, Нила и им подобных. Слухи пугали и служителей Церкви Шотландии. Когда в 1610 году умер Ричард Бэнкрофт, король, выбирая нового архиепископа Кентерберийского, обошел Эндрюса вниманием (хотя тот был прекрасно подготовлен и уже дважды назначался епископом), прежде всего потому, что этого не одобрили бы шотландцы – и избрал Джорджа Эббота, бывшего преподавателя Оксфорда, убежденного кальвиниста. Многие священники и миряне в Англии пришли бы в ужас при мысли о том, что им следует счесть себя пуританами. Но они по-прежнему полагали, что их Церковь – часть международного согласия реформатов, и с недоверием относились к новым веяниям в богословии, а новый архиепископ разделял их сомнения. В 1610-х годах они присвоили авангардным конформистам чужое имя, связанное со спорами о предопределении, терзавшими в те дни Голландскую Реформатскую Церковь – «арминиане».
Так произошло не столько потому, что английских «арминиан», как и голландцев, волновали предопределение и спасение души. Хотя многие из них действительно отвергали кальвинистскую доктрину предопределения – в том виде, в каком они ее понимали, – и между голландскими и английскими арминианами существовали дружеские контакты, англичане проявляли больший интерес к церемониальной стороне богослужений, к пользе таинств и к высокому мнению о призвании церковнослужителей (многих повергало в шок то, что они без колебаний называли служителей Церкви Англии «священниками»). В голландском арминианстве не знали подобных проблем. В данном случае слово «арминиане» было призвано показать, что Англия стала свидетелем восстания против европейской реформатской ортодоксии, столь же серьезного, как восстание арминиан в Нидерландах. Некоторые также прозвали английских арминиан «кликой из Дарем-хауса», поскольку с 1617 года Ричард Нил был епископом Дарема, а Дарем-хаус, его лондонская резиденция на Стрэнде, стал неофициальной штаб-квартирой группы, «темным двойником» Ламбетского дворца архиепископа Эббота, расположенного на другом берегу Темзы.
Король Яков на протяжении десятилетий имел дело с мелкими ссорами духовенства и, что характерно, удерживал все эти тенденции в своей беспокойной Церкви в тонком равновесии – повышал в должности одних, с радостью слушал проповеди других; в общем, делал все, что считал нужным. Его не впечатлили высокопарные арминианские притязания некоторых английских епископов, и он был готов (пусть и с опаской) даровать королевское одобрение синоду английского и шотландского духовенства, служившего англоязычным общинам в Нидерландах – и не имевшего епископов [16]. Кроме того, Яков тихо и незаметно назначал высшее духовенство, преодолевая границы трех своих национальных Церквей и сближая их, и хитрыми маневрами – то угрозами, то гениальным убеждением – склонял Церковь Шотландии к переменам, благодаря которым она могла бы перенять английский уклад – например, начала бы торжественно праздновать Рождество и Пасху. Он осмотрительно поддерживал связь с другими Реформатскими Церквями и испытывал стойкую неприязнь к голландским арминианам, проследив за тем, чтобы на Дордрехтском синоде в 1618 году присутствовала значительная делегация английских и шотландских богословов – благонадежных реформатов (гл. 8, с. 438–440). Примечательно, что синод был особенно внимателен к британским делегатам: несмотря на пресвитерианские убеждения Голландской Церкви, для единственного британского епископа, Джорджа Карлтона из Лландаффа, было оборудовано специальное место с балдахином, чтобы отметить его епископский статус (по общему признанию, балдахин раздражал некоторых присутствующих голландцев).
Можно было подумать, что во времена короля Якова Церковь Англии переживала золотой век, оправдывая многие надежды как встревоженных елизаветинских епископов, так и привередливых елизаветинских пуритан. Король внес законопроект, запрещающий дальнейшую эксплуатацию церковных владений как короной, так и другими мирянами; он содействовал надлежащему сведению английского церковного права в кодекс, чего не сделали в дни ранней Реформации. Десятилетия усилий, призванных улучшить образование духовенства, привели к тому, что почти все духовные лица учились в университетах и имели ученую степень, а это означало, что пуританский идеал – проповедующий священник в каждом приходе – наконец-то стал реальностью. Однако восстание арминиан вскоре дестабилизировало Церковь Англии и привело к ее краху. Начало конца пришлось на последние годы жизни короля Якова. Старый и больной, он потерял уверенность и хватку и слишком полагался на своего последнего фаворита, Джорджа Вильерса, герцога Бекингема. Последний решил вступить в союз с арминианами, в частности с Уильямом Лодом, – впрочем, уже и сам король отдавал им предпочтение, преследуя свои далеко идущие дипломатические цели.
Мы помним и о том, как Яков выдал свою дочь Елизавету за Фридриха V, курфюрста Пфальца, и о катастрофических последствиях авантюры, которую молодая пара предприняла в Богемии в 1619–1620 годах (гл. 11, с. 553–561). В ответ на этот кризис благочестивой религии король Яков не стал помогать курфюрсту ни военной силой, ни деньгами (у него почти не было ни того, ни другого). Вместо этого, к изумлению и ярости многих протестантских подданных, он удвоил усилия по достижению мира, пытаясь женить своего сына Карла на испанской инфанте. Яков знал, насколько это разозлило голландские Соединенные провинции. Знал он и о том, что архиепископ Эббот был приверженцем воинствующего протестантизма (гл. 11, с. 555, 559). И король начал проявлять благосклонность к арминианам, которые, как ему было известно, не разделяли настроений народа. В 1623 году он даже издал прокламацию, которая запрещала обсуждать предопределение, потому что (по словам короля) проповеди на эту тему становились спорными и вели к волнениям. На самом деле он просто хотел помешать влиятельным представителям реформатов в Церкви, таким как архиепископ Эббот, защищать принятое богословие предопределения от критики арминиан. Гневный отклик народа был настолько силен, что старый король вспомнил о свойственном ему прагматизме и отменил свое воззвание.
Впрочем, для арминиан это было лишь временной неудачей. К ним прислушивался не только герцог Бекингем, но и наследник престола, принц Карл. Об этом позаботился Ланселот Эндрюс, тихий, кроткий католик, вошедший в политику мягкой, кошачьей поступью. С 1619 года епископ, став деканом Королевской капеллы, мог выбирать капелланов и проповедников, которых слушал впечатлительный молодой принц: естественно, их тон был решительно арминианским [17]. С тех пор Карл был верен Высокой Церкви и, взойдя на престол в 1625 году, содействовал арминианству во всем. В те дни ходила мрачная шутка: «Чего держатся арминиане? – Самых лучших деканств и епархий» [18]. Высший пост занимал Уильям Лод, направлявший Церковь как епископ Лондона с 1628 года; впрочем, архиепископом Кентерберийским он стал лишь после того, как в 1633 году, решив, что пришла пора, умер архиепископ Эббот. Лод был важен для королевского режима, особенно в свете того, что с 1629 года король перестал появляться на заседаниях парламента и вместо этого попытался решить проблемы Англии, издавая королевские воззвания, постановления Тайного совета и решения судов. Его враги саркастически назвали то время «Совершенным» и вспоминали его как «Одиннадцатилетнюю тиранию».
Лод славился добрым отношением к бедным, и у него была очаровательная черта – он любил своих домашних кошек и свою гигантскую черепаху (она пережила все потрясения в Ламбетском дворце, пока ее случайно не убил садовник в середине XVIII века). К тому же он был одиноким маленьким человеком, и свои эротические сны о герцоге Бекингеме и других он доверял только личному дневнику [19]. В гомосексуальных наклонностях Лода не было и следа веселой жизнерадостности, свойственной королю Якову. Его педантичность, преданность делу и суровость понравились королю Карлу, тоже замкнутому и сдержанному; впрочем, если судить по их беседам, они, похоже, даже не осознавали, что им придется вдохновлять народ на принятие тех новшеств в религии, которые они навязывали испуганной Церкви Англии. Это была попытка Контрреформации без иезуитов. Новое королевское воззвание в 1626 году снова запретило говорить с кафедр о предопределении, и на этот раз его не стали отменять, а повторили позже. Знатоки, возможно, с иронией заметили, что в прошлом году папа римский издал аналогичный запрет на дискуссии о благодати, чтобы сдержать в Римско-Католической Церкви споры о янсенизме (гл. 10, с. 546–549) [20].
Это было лишь одним из проявлений нового режима в Церкви, переопределившего некоторых из самых высокопоставленных церковнослужителей как пуритан просто потому, что они не соглашались с арминианством. Валлиец Джон Уильямс, епископ Линкольна, проницательный политик, проявивший сочувствие к протестам и бросивший вызов богословию арминиан, в 1637 году оказался в заключении в лондонском Тауэре и выплатил разорительный штраф. С тем, кого можно было безошибочно причислить к пуританам, обращались хуже: в Звездной палате применялись жестокие наказания. Там уже не штрафовали – некоторым из самых активных оппозиционеров обрезали уши. Не миновала эта участь и служителя Церкви Генри Бертона, некогда бывшего частным капелланом старшего брата короля Карла, принца Генриха, уже покойного. К удивлению любого, кто имел представление о Реформации, в 1630 году Харснет, архиепископ Йоркский, сторонник арминианства, запретил продажу в Северной Англии любых произведений великого Уильяма Перкинса или старейшины гейдельбергских богословов Захарии Урсина. Лод также начал решительную кампанию, призванную наказать Общины чужестранцев, уже восемьдесят лет принимавшие беженцев, и заявил, что эти символы международной дружбы протестантов представляют собой «питомники, растящие злодеев для Церкви Англии» [21].
Все это происходило в том десятилетии, когда в Гейдельберге обратился в почерневшие руины замок курфюрстов Пфальцских, разграбленный армиями Габсбургов (см. илл. 17), когда полыхал Магдебург и когда протестанты бились с католиками за душу Европы, а английское правительство не пошевелило и пальцем, чтобы помочь делу протестантов. Тем временем супруга Карла, королева Генриетта Мария, была французской католичкой, в Лондоне – впервые после смерти королевы Марии в 1558 году – пребывал официальный представитель папы, а монахи-капуцины, совершая свои службы, прилюдно пели в специально построенной капелле в Сомерсет-хаусе на Стрэнде. Неудивительно, что многим Лод казался агентом папы, вступившим в сговор с целью захвата Церкви Англии. Что еще хуже, в этот заговор, по мнению джентри и сельской знати, вовлекались сами церковнослужители, занимая в местном правительстве должности мировых судей, которых здесь не было со времен Реформации, и обретая и высокое положение, и новую уверенность. Близкий соратник Лода Мэтью Рен, епископ Нориджский (сын лондонского торговца), однажды провокационно заметил, что он «надеется дожить до того дня, когда священник станет таким же хорошим человеком, как любой английский джентльмен» [22]. Вице-король Ирландии Томас Уэнтуорт, лорд Страффорд, начал безжалостную кампанию по возвращению Ирландской Церкви имений и собственности, присвоенных дворянами и английскими поселенцами за предыдущие восемьдесят лет. В Шотландии корона предприняла шаги по восстановлению титульных аббатств, чтобы таким же образом отобрать церковные земли у светских владык. Габсбурги делали то же самое с лютеранскими аристократами в Центральной Европе. Могло ли что-нибудь встревожить сильнее, чем посягательство на право собственности мирян?
Поэтому разгневанные дворяне позабыли, что Лод принимал участие в важных дебатах против римского католичества – и именно после них герцог Бекингем отказался переходить в католическую веру, а сам спор был позже опубликован под названием «Обмен мнениями с иезуитом Фишером». И они не знали, что архиепископ с негодованием отверг предложение папы римского, обещавшего ему кардинальскую шапку [23]. Лод осуждал заблуждения Римской Церкви – вот только и он, и его сторонники явно считали, что Реформация от этих заблуждений не избавляла. Самыми разными способами арминиане показывали свое презрение к Реформации; некоторые даже заимствовали оскорбление у Римско-Католической Церкви и предвосхитили доктора Джонсона, назвав ее «Деформацией» [24]. Они возвели новые церкви в стиле, который намеренно имитировал архитектуру, предшествующую Реформации, и представлял собой не попытку готики выжить, а первое «готическое возрождение» – возможно, кто-то даже знал, что Контрреформация делала то же самое в Священной Римской империи и Центральной Европе, тесня протестантизм (гл. 10, с. 517). Одним из самых оскорбительных примеров в Англии была новая часовня в кембриджском Питерхаусе, построенная магистром колледжа, епископом Мэтью Реном: ее витраж и рельефный фасад, обращенные к главной улице, словно насмехались над университетскими пуританами, искусно сочетая готику с украшениями в стиле барокко, характерном для Контрреформации.
Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский
Карл I, король Англии, Шотландии и Ирландии
Вновь появилась арминианская серебряная церковная утварь, копии прежних, бывших еще до Реформации, сосудов и тарелей для причастия, – когда-то их были тысячи, но по приказу первых елизаветинских епископов их переплавили по всей стране и заменили грубыми чашами, из которых пила паства на Евхаристии (см. илл. 18) [25]. Так арминианское представление о Евхаристии в прямом смысле явилось перед глазами причастников; более того, верующим говорили, что они должны относиться к престолу своей церкви, словно к алтарю, и теперь им приходилось, нравилось им это или нет, преклонять колени, чтобы принять хлеб и вино у алтарной ограды (так Лод превратил этот невинный предмет церковного убранства в политическую проблему). В стремлении сделать богослужение и церковные интерьеры еще более святыми последователи Лода пошли против давних, негласно принятых правил религиозного поведения – и даже пытались остановить тех, кто приводил в церковь собак. Англичане к тому времени если и не обожали собак, то очень их любили, и в церкви собак терпели на том же основании, что и детей – до тех пор, пока и те, и другие вели себя прилично, – так что прихожане были в ярости из-за нетерпимости котолюба-архиепископа. По всей стране церковные старосты получали приказ переустроить церкви по арминианским принципам, потратив на это огромные деньги, – часто вскоре после того, как приход тратил столь же огромные суммы на переоборудование тех же церквей для благочестивой проповеди [26]. А завершилось все тем, что после волнений 1642 года народ с ликованием разрушил капеллу в Питерхаусе, и по всему королевству заполыхали в кострах алтарные ограды, знаменуя крах замыслов Лода. Как же мог так окончиться золотой век Церкви Англии?
Война в трех королевствах. 1638–1660
В 1630-х годах король Карл начал революцию в Церквях Англии и Ирландии, выступив против протестантских землевладельцев и духовенства, державших его под контролем с 1559 года. Будь у него хоть капля воображения, он мог бы о многом подумать, вспомнив о том, чем кончились попытки королей повернуть вспять Реформацию в Швеции при Юхане III и Сигизмунде – или о том, какие несчастья постигли немецких князей, когда те силой пытались провести вторую кальвинистскую Реформацию среди лютеранского населения (гл. 8). Король менял не только религию, но и принятые правила английской политики: он явно не собирался вновь выступать в парламенте после того, как в 1629 году распустил особенно ожесточенную сессию, и ему очень нравилась опрометчиво бескомпромиссная риторика божественного права королей. Конечно, обо всем этом говорили прежде и королева Елизавета, и король Яков (да и большинство средневековых монархов). Но сейчас, когда никто не испытывал уважения к представительным институтам страны, а союзники Карла в Церкви провозглашали божественное право епископов – учение, радикально новое для Англии – все звучало иначе. И на фоне этого предпринимались постоянные, настойчивые попытки навести порядок в управлении страной и собирать королевские финансы без парламента, причем для этого часто использовались прецеденты столь архаичные, что они казались опасно новаторскими.
Примечательно, что на протяжении большей части десятилетия король, казалось, добивался своего – насаждал новую религию, вводил политические новшества и увеличивал доходы, не созывая парламент; возможно, англичане все же отдавали дань уважения монархии, которой привыкли покоряться. Королю явно сопутствовал успех, а некоторые из самых влиятельных аристократов, выступавших против арминианства, в отчаянии собирались покинуть страну и начать все заново в североатлантических или карибских колониях (см. ниже, с. 600). Но планы Карла рухнули – из-за того, что он не совладал с третьим королевством, Шотландией. Да, то была его родная страна, но он провел жизнь к югу от границы и самоубийственно пренебрегал шотландским общественным мнением. Он соизволил приехать в Шотландию лишь в 1633 году, на коронацию – и ему стоило бы встревожиться, увидев, как изумились и разгневались зрители в Холирудском дворце, увидев английского священника в стихаре. Но король решил привести шотландскую Церковь в соответствие с английской, отказавшись от осторожной и постепенной политики отца, и слушал лишь горстку шотландских епископов, разделявших взгляды арминиан. В 1637 году он навязал Шотландии английскую «Книгу общих молитв» – с теми изменениями, которые арминиане тайно мечтали воплотить в Англии. Она вторила первой версии 1549 года, и «католического» в ней было гораздо больше, чем в английской литургии после 1552 года, отчего, в частности, оказалось намного легче провозгласить теорию реального присутствия в Евхаристии.
С влиятельными шотландцами король даже не стал советоваться, и королевство вознегодовало. Вспыхнули бунты. В соборной церкви Брикина епископ Уитфорд вел службу по новой книге, глядя на прихожан поверх пары пистолетов, на случай, если те попытаются силой стащить его с кафедры – прекрасный пример суровой епископской любви [27]. После двух «епископских» войн, прошедших друг за другом в 1639 и 1640 годах, предводители Шотландии отвергли не только новую «Книгу общих молитв», но и епископов, согласившихся ее внедрять. Тем временем они разгромили две королевские армии, присланные из Англии – те не горели желанием защищать от собратьев-протестантов ни своего властелина, ни его папистские церемонии. Разъяренные критики Карла в Англии, вступившие с шотландцами в тайное сотрудничество – чего никогда не случалось раньше – теперь смогли объединить все королевство в гневе против него. После беспокойных всеобщих выборов в 1640 году они преобладали на заседании парламента, прошедшем впервые за одиннадцать лет. Карлу не понравилось то, что он услышал от собравшихся пэров и членов Палаты общин, и он быстро распустил этот «Короткий парламент», но второй тур выборов привел к тому же итогу, и в Вестминстере началась бурная эпоха «Долгого парламента». Лод был арестован и отправлен в Тауэр, а Страффорд казнен.
Несколько месяцев в 1640–1641 годах Англия ликовала, исполнившись надежд на лучшее будущее – примерно как протестантская Центральная Европа, когда курфюрст Пфальцский ехал на коронацию в Богемию в 1618 году. И все же когда предводители недавно созванного Вестминстерского парламента силой заставили короля удовлетворить их религиозные и политические претензии, многих в правящих кругах начал тревожить их радикализм. Толпы крушили дома знатных католиков, свято веря в то, что паписты плетут там свои заговоры, а протестанты, словно вандалы, нападали на церкви, едва завидев арминианскую скверну. Конечно, все были только рады избавиться от арминианских епископов и священников Карла, но теперь казалось, что многие из его парламентских противников решительно настроены уничтожить всех епископов, а также и всю Церковь. Среди таких политических волнений в 1641 году тысячи испуганных людей были готовы подписать петиции в защиту Церкви Англии, но выразили свои требования предельно ясно: их протестантизм был готов отстаивать апостольское происхождение епископов, но хранил полное молчание о притязаниях на jure divino; он был горд (в духе Джона Фокса) кровью мучеников, пролитой при Марии и освятившей текст «Книги общих молитв»; он рукоплескал Елизавете I и Якову I, но был совершенно глух к вопросу о правящем монархе и радостно отрекался от брошенного в темницу Лода [28]. Многие, пусть и неохотно, понимали, что им потребуется сплотиться и встать на защиту своего несносного монарха, чтобы предотвратить худшее зло.
Роковой раскол произошел в 1641 году, когда в Ирландии вспыхнуло крупное народное восстание. Католики, как гэльцы, так и англичане, наконец решили отомстить протестантизму и его культуре, основанной на создании колоний. Когда вести об этом дошли на дальний берег пролива Святого Георга, уже произошли ужасные зверства, и все стало намного хуже. По адекватной современной оценке, в одной только провинции Ольстер умерло 12 000 протестантов, но эта и без того жуткая цифра вскоре возросла до 154 000, что вчетверо превышало фактическое количество переселенцев в провинции [29]. И снова английским протестантам представлялся полыхающий Магдебург, только страх был еще сильнее, ведь гибель грозила родным и близким. Они знали, что должны победить ирландцев, но страна разделилась, решая, можно ли доверить королю армию для вторжения в Ирландию. Большинство в парламенте полагали, что нет. Уклончивое поведение Карла по отношению к оппозиции в Англии не внушало доверия, и многие были уверены, что он тайно сотрудничал с графом Антримом и другими ирландскими католиками [30]. Гражданская война разразилась в 1642 году, когда Карл покинул столицу, чтобы найти для армии поддержку в провинциях. Если учесть ореол таинственности, окружавший в те дни монархию, то все более широкая поддержка, которую оказывали королю, была не столь примечательна, как огромное число его подданных, готовых сражаться против него во имя свободы и истинной религии. Гражданские войны в трех королевствах длились до 1660 года.
Одной из основных проблем, над решением которых бились сторонники Карла и предводители оппозиции, правившие в парламенте в Вестминстере, была будущая судьба Церкви Англии. Соглашение 1559 года все чаще отождествлялось с делом короля, особенно с тех пор, как Карл, желая призвать новых бойцов в армию роялистов, всеми силами изображал из себя защитника Церкви, а не ее ниспровергателя. Парламентарии раскололись на «пресвитериан», готовых по примеру Шотландии основать Церковь с пресвитерианским утроением, и «индепендентов», которые с подозрением относились к шотландским союзникам парламента и хотели, чтобы религиозную жизнь Англии направляла гораздо более свободная церковная система с минимальной центральной организацией. Пресвитериане обладали влиянием в Вестминстерском парламенте, и именно парламент в 1643 году учредил синод для реформирования Церкви в Англии. Как и следовало ожидать, эта «Вестминстерская ассамблея», в которую вошли представители Шотландии, создала кальвинистское и пресвитерианское по форме «Исповедание веры».
Вестминстерское исповедание 1646 года до сих пор занимает почетное место в доктринах Церкви Шотландии, но в религиозной жизни англичан оно играет гораздо менее важную роль. Причина в том, что основой власти индепендентов была армия, созданная парламентом для борьбы с королем, и по мере того, как та все успешнее воевала против Карла, ее предводители начали принимать свои решения о будущем Англии. В 1646 году, когда король потерпел полное поражение, все стало еще хуже: теперь парламент и армия спорили о том, что делать с поверженным монархом, а также о том, как изменить национальную религию. В результате военного переворота («Прайдова чистка», 1648 г.) пресвитериан, руководивших парламентом, свергли, а короля судили как государственного преступника и вынесли ему приговор за ведение войны с собственным народом. Он умер, не уронив достоинства, в январе 1649 года, и смерть его сделала для Церкви Англии гораздо больше, чем его жизнь. Его духовные размышления, написанные в тюрьме, «Образ королевский» (на самом деле их написал другой человек, автор-«призрак»), мгновенно стали подпольным бестселлером и создали образ святого царственного мученика. Эта книга может претендовать на звание одной из самых влиятельных, изданных в Англии в XVII веке, хотя сейчас о ней почти забыли. Благодаря ей идея священной монархии владела умами англичан еще как минимум столетие.
Что могло прийти на смену королю? Следующие одиннадцать лет нейтрально называют Междуцарствием (англ. Interregnum) – так скрывается тот факт, что Англия стала республикой, и латинское Respublica в государственных документах нового режима, демонстративно написанных на родном языке, переводилось как «Содружество», по аналогии с Речью Посполитой. Примерно в то же время, когда король Карл начал свою «совершенную» политику, главный военачальник Оливер Кромвель, блестящий полководец, часто не ведавший жалости, обрел глубокую и сильную протестантскую веру, оправившись от серьезного нервного срыва [31]. И настал час, когда младший сын джентльмена из Хантингдона, суровый, принципиальный и прямолинейный, стал властелином всех Атлантических островов. Сокрушив в Ирландии римско-католическую конфедерацию и союзные силы роялистов, он беспощадно изничтожил католические гарнизоны, а затем забрал земли у католиков-джентри. Землевладельцев, исповедовавших католичество, сослали в самую мрачную часть острова со всей той ненавистью к иноверцам, какую Габсбурги в те дни проявляли к протестантам в Центральной Европе.
В политике Кромвель был не так искусен, как в военном деле. А ему предстояло создать новую структуру правительства для Содружества, которое после его завоеваний охватило все Атлантические острова. Эта задача оказалась невыполнимой. Главная проблема состояла в том, что Шотландия и Ирландия не хотели подчиняться Англии, и требовалась вся мощь армии, чтобы внушать им благоговейный страх. Это не только требовало огромных вложений, но и глубоко оскорбляло тех англичан, которые стремились вернуться к нормальной жизни – той, что была до войны. Страна, в 1630-е годы одна из наименее милитаризованных в Европе, к 1650-м стала одной из самых милитаризованных. Англичане все больше ненавидели армию, в то время как армия строила планы на политику и религию. Любой английский парламент, избранный на представительной основе, вступал с армией в конфликт – но всем на архипелаге можно было управлять только с ее помощью. Кромвель, к несчастью, экспериментировал с множеством новых национальных ассамблей, но не смог развязать этот политический гордиев узел, и в конечном итоге ему пришлось установить диктатуру, поддерживаемую военными. Это все сильнее походило на прежнюю монархию, хотя Кромвель и принял лишь титул лорда-протектора – так поступали (что не слишком обнадеживало) кровожадный Ричард, герцог Глостер, в XV веке, и бездарный герцог Сомерсет в XVI столетии (гл. 5, с. 310–312). Польша и Литва сохраняли Содружество на протяжении трех столетий. Английское Содружество продержалось одиннадцать лет.
Кромвель умер в сентябре 1658 года, ночью, когда на Европу обрушилась одна из самых сильных бурь за все столетие, и не нашлось никого, кто обладал бы таким же положением и мог бы занять место лорда-протектора. В отчаянии, после двух лет хаоса, и не думавшего ослабевать, один из командующих армией предпринял успешные меры по восстановлению старой монархии с изгнанным Карлом II, сыном казненного короля. Это казалось «революцией» в прежнем смысле: возвращением к политическому и церковному устроению 1641 года. Но все было не так просто. За двадцать лет многое изменилось. Если говорить о религии, то в 1650-х годах организованные группы протестантов приняли постоянную форму вне установленной национальной Церкви. Со временем именно из них возникли деноминации – конгрегационалисты, индепенденты и баптисты. При Елизавете I существовали небольшие сепаратистские общины, близкие по духу к этим более поздним группам: некоторые из них обладали заметной силой в тех областях, где до Реформации действовали лолларды, другие происходили от пуритан, начавших презирать официальную Церковь, а третьи подпали под влияние радикальной Реформации в континентальной Европе. До войны их было немного: пуритане в установленной Протестантской Церкви плохо относились к тем, кто выступал против идеи о тесной связи Церкви и Содружества, характерной для господствующего протестантизма.
Но война изменила все. Весь уклад довоенной Церкви был разрушен, и теперь, когда власти уже ничем не управляли, люди могли сами определять свою религию. В парламентской армии религиозный радикализм проявлялся особенно ярко, ведь солдаты рисковали жизнью ради праведного дела – что было им до всей системы приходов? Религия ждала конца времен – казнили Короля! Апокалиптический страх рождал все новые секты, примерявшие на себя роль верного остатка перед престолом Божьим. Находились и те, кто пытался ниспровергнуть сами устои общества. Диггеры вскапывали общинные земли, желая основать на них независимые коммуны (их сокрушили взбешенные землевладельцы, объединившись в консорциумы). Рантеры, верившие, что Бог даровал им особое откровение, превосходящее то, что явилось со страниц напечатанной Библии, приводили в негодование почтенных людей. Они говорили о некоем «внутреннем свете» – и мы тут же вспомним радикальные идеи 1530-х годов (гл. 4, с. 260; гл. 5, с. 266). Порой выражая свою антиномическую свободу от всех мирских и духовных законов, дарованную Богом, рантеры, входя в экстаз, извергали богохульные речи, с ликованием курили табак и бегали голыми по улице – а народ рассказывал об этом, не упуская ни малейшей подробности, на благо зарождавшейся в те годы сенсационной журналистике [32].
Некоторые энтузиасты объединились вокруг влиятельной фигуры Джорджа Фокса, решившего направить их энергию на благочестивую цель и положить конец бесчинствам. Те, кто (более или менее) принял его центростремительное направление, стали называть себя «Друзьями истины», а другие в насмешку прозвали их квакерами («трепещущими») после случая, когда Фокс, обращаясь к судье в суде, велел тому трепетать, услышав имя Господа. В то время «Друзья» ужасали и приводили всех в ярость, умышленно пренебрегая общественным порядком, чтобы показать, что не признают никакой силы, кроме Бога. Они отказывались с уважением снимать шляпы перед вышестоящими и обращались ко всем на «ты» (впрочем, в то время английские выражения «thee» и «thou» уже и так выходили из моды). Из всех экзотических групп, возникших в период Междуцарствия, они остались почти единственными, кому удалось выжить, и преобразились в миролюбивых и сдержанных людей – и пусть даже квакеры отвергали все сакраментальные формы богопочитания, они были очень похожи на созерцательный религиозный орден во Вселенской Церкви. В наши дни они связаны с движениями за мир, разоружение и экологию – это спокойное возвращение к их изначальному стремлению бросить вызов всей установленной власти.
Такие группы пугали сторонников Содружества и протектората, большинство из которых сражались с Карлом I, чтобы сохранить привычную им старую Англию, а не привести в мир новый Сион. В 1656 году квакер Джеймс Нейлер въехал в Бристоль в сопровождении толпы восхищенных женщин, размахивающих зелеными ветвями – триумфально, точно Христос в Иерусалим. Парламент назначил ему жестокое наказание, включая клеймение и нанесение увечий. Терзался и Кромвель: он не одобрял такого насилия со стороны государственных институтов, хотя кощунственные театральные постановки Нейлера потрясли его до глубины души. Такие предводители, как Кромвель, разрывались между желанием создать в Англии благочестивое государство, способное стать новым Иерусалимом, и желанием восстановить стабильность прошлого, на радость английским джентльменам. Как правило, консерваторы одерживали верх и радикалов вытесняли с позиций власти в армии и правительстве. И все же Кромвель стремился установить в английской религии широкий и поистине всеохватный протестантизм – вопреки воле пресвитериан, которых он разгромил в парламенте.
Под руководством Кромвеля Церковь Англии расширилась настолько, что уже никогда не могла повторить подобный успех. И хотя он проявил себя как жестокий враг ирландского католичества, в Англии Кромвель поощрял беспрецедентную терпимость. Католиков в период Междуцарствия преследовали не столь яростно, как при монархии, даже несмотря на то, что те поддерживали Карла I во время войн трех королевств. Джентри-англикан, оставшихся в меньшинстве и стремившихся вернуть епископальную систему довоенной Церкви, никто не трогал, пока они не доставляли проблем, и они, неохотно согласившись на статус секты высшего класса, подобной римским католикам, таили обиду на правящие круги новой Церкви и хранили светлую память покойного короля Карла, представляя его мучеником. Кромвель даже разрешил евреям, изгнанным из Англии с 1290 года, вернуться в страну, но действовал не как просвещенный современный либерал, а как ярый протестант, с нетерпением ожидавший конца времен.
Все, кто внимательно читал Библию, знали, что последние дни не наступят, пока евреи не обратятся в христианство – но в Англии не было евреев, которых следовало бы обратить. Манассе бен-Израиль, знаменитый раввин еврейской общины Амстердама, прекрасно представлял эти апокалиптические настроения: он не раз посещал Англию и много времени потратил на то, чтобы разжечь волнения среди христиан, а Кромвель подтвердил свою приверженность делом, предоставив голландскому раввину годовую пенсию в сто фунтов стерлингов. Все закончилось не столь апокалиптично, скрыв (что типично для Междуцарствия) драму происходящего. В 1656 году, после начала англо-испанской войны, у еврея-торговца, проживавшего в Лондоне, конфисковали собственность как у испанца; он набрался храбрости и пожаловался Кромвелю, сказав, что он не испанец, а еврей. Юристы Адмиралтейства вернули ему все без лишнего шума – и пусть даже не гремели идеологические фанфары, стало ясно, что евреи без проблем могут жить в Англии и владеть имуществом. Через четыре года, после Реставрации Стюартов, Карл II, похоже, хотел примириться с амстердамскими евреями – возможно, в обмен на деньги, и с тех пор еврейская община жила в Англии совершенно открыто [33].
В новой обстановке Церковь Англии превратилась в огромную федерацию приходов, практически не имевшую центральной структуры. Роль последней исполняла разве что лондонская Высокая комиссия, проверявшая кандидатов на служение и составленная из сторонников всевозможных мнений, царивших в господствующем протестантизме. Поэтому приходы могли идти своим путем – как правило, они адаптировали «Книгу общих молитв», официально бывшую вне закона, на протестантский лад (именно к этому целый век стремились пуритане) или столь же избирательно использовали молитвы из «Наставлений для общественного богослужения», вышедших в 1645 году с позволения парламента в качестве законной замены «Книги общих молитв» [34]. В некоторых областях священникам-пресвитерианам удавалось создать местную пресвитерию из добровольцев. Но и наряду с приходской системой возникали группы, желавшие совершать богослужение как «собрание прихожан». Они были связаны с сепаратистскими группировками, начавшими формироваться во времена Елизаветы. Распахнулась широкая пропасть между теми, кто принимал крещение младенцев (индепенденты), и теми, кто его отвергал (баптисты). Впрочем, раскол был нечетким: многие общины были готовы примириться с разными взглядами на этот важный вопрос во имя христианской любви, свободы и общего богослужения. Расколы были и внутри раскола, особенно между «частными» баптистами, которые по-прежнему держались кальвинистской веры в предопределение, и возраставшим числом «общих» баптистов, отвергавших эту доктрину. Каждая основная группа создала свои структуры, чтобы те могли вступать в общение с христианами-единомышленниками: у частных баптистов эту роль играли местные организации, а у общих баптистов и индепендентов – национальные собрания, разработавшие политические принципы.
Спектр протестантизмов. 1660–1700
Реставрация Карла II в 1660 году резко прервала все религиозные эксперименты Междуцарствия. Пресвитериане, сыгравшие заметную роль в возвращении короля, к своему немалому удивлению поняли, что массы их уже не поддерживают – всю страну накрыло волной ностальгического (и, возможно, стыдливого) восторга по казненному Карлу I, по старой «Книге общих молитв» Кранмера и по епископальной структуре Церкви. Предводители епископального духовенства, ожидавшие своего часа, сыграли на этом, искусно обойдя пресвитериан в создании новой Церкви и лишь слегка пересмотренной к 1662 году «Книги общих молитв», – и теперь, после двух десятилетий без бенефициев, бывшие изгнанники с триумфом и злорадством отобрали собственность у тех, кто прежде их изгнал.
В английской истории есть изумительный феномен, которому почти не уделяют внимания: в 1660–1662 годах епископы и даже соборы с их деканами и капитулами получили обратно все свои земли, и английские землевладельцы этому совершенно не противились. Конечно, лендлорды могли чувствовать вину или просто опасались, но можно и предположить, что постепенно росла неприязнь к правительству Междуцарствия – и на фоне этого отвращения прежняя Церковь стала хорошим вложением средств. При Кромвеле власти закрыли театры, убрали майские деревья и велели владельцам лавок торговать в Рождество, не обращая внимания на суеверный праздник. Последней каплей стало то, что в конце 1650-х годов некоторых восторженных армейских офицеров назначили «генерал-майорами», которым было поручено следить за соблюдением таких мер, а также повышать налоги для армии. Народ их от всего сердца ненавидел. Рождество и «Образ королевский» победили наследников Оливера Кромвеля, и после 1660 года свершилась сладкая месть.
Восстановленная Церковь Англии оказалась гораздо более эксклюзивной в своих доктринах, чем до 1642 года. Впервые со времен Марии она обрела мучеников и, более того, мученика-короля. Столь же важно было и то, что ею руководили многие изгнанные священнослужители, которых гнали на протяжении двух десятилетий за их верность епископату и литургии Кранмера, – и теперь эта верность, конечно же, была еще сильнее. Кроме того, большая часть этого духовенства отвергла протестантское богословие кальвинистов или реформатов, господствовавшее в Англии до 1620-х годов; теперь его ассоциировали с пуританской революцией. Иными словами, Церковь Англии больше не подчеркивала, что является частью международного реформатского протестантского мира, несмотря на возмущенные протесты некоторых церковнослужителей, все еще державшихся за устаревшие представления – особенно в Оксфорде, этом извечном «приюте пропащих» [36]. Лода реабилитировали как мученика наряду с Карлом I, и хотя предводители восстановленной Церкви мало-помалу увели на второй план самые экстремальные черты его программы, настоятельное требование jure divino для епископов и монархии стало неотъемлемой частью доктринальной позиции Церкви. Знатоки литургии, приступившие к пересмотру старой «Книги общих молитв», должны были примириться с пресвитерианами, не проявляя дискриминации, но практически все их изменения были призваны успокоить давние тревоги «авангардных конформистов», связанные с тем, передавал ли архиепископ Кранмер в 1552 году «истинную весть», когда говорил о божественном присутствии в евхаристическом хлебе и вине.
В установленной Церкви были новые границы допустимого, и они отразились в том, что ее, не сумев вписаться в новую систему, покинули почти три тысячи духовных лиц вместе с их сторонниками-мирянами. И пусть даже это делалось непреднамеренно, но день, когда завершился их исход, был символичен – он совпал с девяностой годовщиной массовых убийств протестантов во Франции в канун дня святого Варфоломея (гл. 7, с. 397), о чем прекрасно помнили и сами страдальцы, и их последователи и преемники. Это был посмертный триумф Ланселота Эндрюса и Ричарда Хукера, хотя и их жизнь, и их мысли уже, с учетом обстановки, представали в ином свете [37]. Так наконец возникла Церковь Англии, которую можно было с уверенностью назвать «Англиканской». Она бы никогда не смогла обрести тот облик, о каком мечтал Лод: воспоминания о Реформации пустили в Англии слишком глубокие корни. Англия жгла костры и запускала фейерверки, празднуя поражение Армады и крах Гая Фокса, не сумевшего взорвать короля Якова. Добрые люди Льюиса в Суссексе (протестантская крепость с 1530-х годов) по-прежнему сжигают чучело папы 5 ноября. Здесь все так же читали «Книгу мучеников» Фокса, и Англиканская Церковь колебалась между протестантизмом и католичеством, создав любопытно утонченную, созерцательную версию христианства.
Ламбетский дворец на берегу Темзы после 1660 года. Роскошная перестройка разрушенного дворца, которую начал архиепископ Джаксон, и особенно воссоздание обеденной залы, где архиепископы развлекали английских аристократов и джентри, стали символами того, что реставрация Карла II ознаменовала поразительное возвращение англиканской и епископальной установленной Церкви
Впрочем, в 1662 году было не до утонченности и не до созерцания. Непримиримость англикан породила «инакомыслие» среди тех, кто входил в единую Церковь Англии до войны: и пресвитериане, и индепенденты, и баптисты (и квакеры, которых они все презирали) оказались вне нового истеблишмента. Английский протестантизм был расколот, этот раскол не уврачевали до сих пор, и в дни Карла II несогласные, или диссентеры, вели отчаянную борьбу за выживание, несмотря на жестокие преследования со стороны англиканских властей в Церкви и государстве. Законы гласили, что занять государственную должность может лишь тот, кто принимает святое Причастие так, как это принято у англикан, и это извращенное отношение к таинству единения как к политической «проверке» в Англии отменили только в XIX веке. Протестанты гнали протестантов, и нигде в Европе не знали столь злобных и жестоких гонений – вот еще один повод проявить сомнение, когда англичане самодовольно хвастаются тем, какую терпимость с давних времен проявлял их народ.
Гонение было парадоксальным и по другой причине. Пусть даже англиканские круги уcтроили его, пылая местью, сам король Карл, верховный правитель Церкви, поддержал его неохотно и лишь поневоле. В детстве и в неспокойные годы изгнания он так часто видел искреннюю религию, что перестал воспринимать ее всерьез. Если бы Создатель устроил ему перекрестный допрос, король выбрал бы католичество, отвергнув Церковь Англии, которая столь пылко клялась ему в верности, – в конце концов циничный монарх с радостью обратился в католическую веру на смертном одре. А прежде, в последние годы царствования, он направлял свои политические таланты, порой немалые, на то, чтобы гарантировать своему брату Якову, герцогу Йоркскому, права на престол – и нанести как можно больше вреда экстремальным протестантам. И не его вина, что Яков II (VII), взойдя на престол в 1685 году, за три года растерял все свое золотое политическое наследство.
Теперь реформаторы намеревались сместить еще одного короля с трех престолов Атлантических островов. Впрочем, на этот раз его голова осталась на плечах: Яков совершил подвиг, объединив британских протестантов против давнего врага, Римско-Католической Церкви, после того как они провели четверть века во взаимных распрях. Проблема была в том, что Яков, в отличие от брата, был слишком серьезен (и не очень умен). В 1660-х годах он обратился в католичество и теперь серьезно пытался улучшить положение собратьев-католиков, но делал это так неумело, что встревожил и англиканские правящие круги, и диссентеров. В 1688 году его сменил на троне зять, голландец Вильгельм Оранский, и это произошло почти без крови – замену поддержала вся английская политическая элита, а само событие было названо «Славной революцией», скрывая тот факт, что Вильгельм был (в ту пору) последним иноземным правителем, возглавившим успешное военное вторжение в Англию, и англичане не сделали ничего, чтобы его остановить. Яков пытался вернуть престолы, подняв в Шотландии и Ирландии гораздо более кровопролитные восстания; окончательные поражения его католических ирландских войск в битвах на реке Бойн и при Охриме в 1690 и 1691 годах остаются одним из самых «взрывных» воспоминаний в печальной истории отношений католиков и протестантов в Ирландии.
В Англии поражение Якова заставило англикан и диссентеров искать соглашения. Спорили они долго и мало к чему пришли. Новый король Вильгельм III (который, прикрывшись фиговым листком уважения к конституции, властвовал как монарх-соправитель вместе с женой Марией Стюарт, набожной англиканкой), голландский кальвинист из семьи Вильгельма Оранского, почти всю жизнь боролся с католической угрозой, которую представлял для протестантской Европы французский король Людовик XIV, и завоевание Англии было частью великого протестантского замысла, направленного именно против Людовика (гл. 17, с. 745). Ни Вильгельм, ни влиятельные круги англикан не могли пренебречь мощью единого протестантского фронта, выступившего против Якова, и некоторые представители высшего духовенства пытались вернуть диссентеров в Церковь Англии при помощи некоего «Постижения». В данном случае политические обстоятельства привели к гораздо более нелогичному компромиссу: организации диссентеров получили возможность совершать религиозные обряды на законных основаниях наряду с англиканской приходской системой с определенными ограничениями, изложенными в «Акте о веротерпимости» от 1689 года. В начале XVIII века непримиримые англикане неоднократно пытались вернуть все так, как было в 1660-е годы, но с принятия Акта начался долгий процесс предоставления полных гражданских прав тем, кто пребывал за пределами установленных Британских Церквей. Некоторые аномалии все еще остаются – скажем, на британский престол могут вступать только протестанты, – но эмансипация практически завершилась в XIX веке.
Так «Акт о веротерпимости» стал событием огромной важности, поскольку, как и итог Тридцатилетней войны, он был робким шагом к тому, чтобы позволить христианам, придерживающимся противоположных взглядов, жить бок о бок. Какими бы ни были ее официальные заявления, Церковь Англии сдалась и уже не пыталась взять на себя роль единственного представителя христианства, достойного существовать в королевстве, как это сделала Голландская Реформатская Церковь в Соединенных провинциях за несколько десятилетий до того – таким был негласный итог поражения арминиан на Дордрехтском синоде. Из-за этого протестантизм в англоязычном мире стал по сути совершенно иным, чем в лютеранских или кальвинистских государствах континентальной Европы. Из-за раскола среди протестантов политика стала более открытой, даже когда три королевства все больше сближались и превращались в единое государство, Великобританию. Монархии было все труднее сохранять свою реальную власть в противостоянии с протестантским парламентом, отстаивавшим свои права в Вестминстере, и с диссентерами, принимавшими активное участие в политике. С 1690 года в Англии было епископальное англиканство и протестанты-диссентеры, а Церковь Шотландии окончательно утратила епископат и стала исключительно пресвитерианской, причем большинство шотландских колонистов в Ирландии подтвердили свою верность ей. Так нескольким граням британского протестантизма было суждено дать начало всемирной семье Церквей. И более того, во всех отраслях религии, кроме англиканства, центр притяжения уже смещался с Атлантических островов на западное побережье океана, в новые англоязычные колонии Америки.
Американское начало
Религиозная политика, которую проводил Карл I в 1630-х годах, помимо прочего привела к тому, что англичане продолжили основывать колонии в Северной Америке – но началось все за восемь десятилетий до того. Как только протестанты Северной Европы восстали против Рима и начали упрочивать свое положение, мысль об Иберии, покорившей Атлантику, внушала им зависть. Религиозные и экономические мотивы неразрывно переплелись уже тогда. Англичане давно ловили рыбу в водах Северной Атлантики и бывали на берегах Северной Америки, но в какой-то мере их отвлекал более доступный Новый Свет – Ирландия: там они могли насаждать истинную религию и отбирать землю у людей, к которым часто относились так же, как испанцы – к коренным народам Америки. И пока англичане пытались создать первые плантации в Ирландии при Эдуарде и Марии (гл. 8, с. 457–458), за дело взялись французские протестанты, бросив вызов иберийским державам и основав заморские колонии в Бразилии и Флориде в 1550–1560-х годах. Их предводителям-аристократам помогала французская монархия – властителям нравилось, что Габсбургов теснят на другом краю света. Но и бразильские, и флоридские авантюры потерпели крах, а потом у Франции, раздираемой десятилетиями гражданской войны, не было причин продолжить начатое – и эту задачу взяли на себя английские протестанты. Сперва они обратили внимание на земли к северу от Новой Испании: южных европейцев те влекли не так сильно, особенно потому, что в северных широтах, куда простиралось побережье, царили холода.
С 1580-х годов англичане не раз пытались повторить успех испанцев и основали свои приморские колонии к северу от Испанской империи. Сперва ничего не получалось, как и у французов, но благодаря стабильности в стране и сильной воле англичан попытки продолжались. Многие погибли, были потрачены огромные суммы, но с 1607 года у Англии появилась своя колония, которую удавалось поддерживать даже несмотря на риск. Ее назвали Виргиния – в честь недавно умершей Елизаветы, королевы-девственницы, и в память о прежних неудачных попытках елизаветинских мореплавателей колонизировать побережье Северной Америки. Поселенцы привезли с собой священника-конформиста из Церкви Англии и быстро обеспечили финансовую поддержку приходскому служению. В Виргинии установилась Церковь, явно определявшая себя как англиканскую, – но, кроме того, к сдержанной Протестантской Церкви Якова I она была ближе, чем к арминианству Уильяма Лода. Даже после казни Карла I колония стойко хранила верность «Книге общих молитв» и посвященному в епископы духовенству, отчего ее отношения с режимом Кромвеля оставались напряженными и непростыми. Во всем мире только в Виргинии и на Карибском острове Барбадос, где установился похожий режим, англиканство в 1650-х годах сохранилось как установленная Церковь [38]. Однако с 1660 года любовь к епископам оказалась не настолько пылкой, чтобы виргинские колонисты поддержали попытки учредить епископат на своей стороне Атлантики, не говоря уже о том, чтобы создать систему церковных судов по образцу английских. И они не отдали власть духовенству, а позаботились о том, чтобы их приходами управляли влиятельные «собрания» мирян. Так виргинское англиканство стало безопасным для джентри, ценивших пристойные и назидательные, но не слишком драматичные наставления «Книги общих молитв».
Виргиния больше походила на иерархическую глубинку Старой Англии, особенно если сравнить ее с теми колониями, что возникали на побережье к северу. Основатели последних считали стюартовскую Церковь Англии слишком порочной, чтобы назвать ее истинной Церковью Божьей. В поисках места, где можно было бы создать более чистое сообщество для поклонения Богу, они не сразу выбрали Америку. Некоторые уезжали в протестантские Соединенные провинции – подобно тому, как поступали недовольные благочестивые англичане во второй половине царствования Елизаветы, – но, несмотря на всю набожность правильно реформированной церковной среды, земли было мало, а голландцев – слишком много. Ирландия сулила больше, но там к концу 1620-х годов арминиане преследовали поселенцев из Англии – и хранить благочестие там тоже не получалось. А после того, как в 1632 году правительство в Дублине возглавил Страффорд, он даже шел на серьезные уступки ирландским католикам (гл. 8, с. 462). Итак, лучшей альтернативой становились новые земли Америки.
В своем рискованном предприятии набожные англичане, исследуя берег Атлантики, зашли далеко на север от Виргинии, в землю, богатую лесами и глубокими заливами. Вскоре ее назвали Новой Англией. Первую колонию в этих северных краях – Плимут, позже ставший частью Массачусетса, – основали в 1620 году открытые сепаратисты, не скрывавшие своего желания отделиться от порочной английской религии. Эти «отцы-пилигримы» сперва переселились в Нидерланды, как единая община, но теперь искали место больших испытаний и большей свободы, – они хотели стать «гражданским государством, во имя того, чтобы среди нас сохранился порядок» [39]. Несмотря на всю их славу в дальнейшей американской мифологии, поселение оставалось маленьким и бедным, и присоединиться к ним захотели немногие; они совершили свое смелое плавание за годы до того, как сторонники Уильяма Лода обрели в Англии влияние и власть. Примечательно, что при всем стремлении «отцов» к благочестию среди них не было священников в течение первых девяти лет от основания Плимута.
В 1630-х годах людей влекло совершенно иное. Режим Карла I привел к столь радикальным переменам в религии, что многие мелкие дворяне, духовенство и простые люди, не склонные к сепаратизму, решили уйти с обжитых мест и отправиться в опасное плавание через Атлантику. Вплоть до 1630-х годов в Северную Америку уплывало меньше английских мигрантов, чем в Северную Африку, где были тысячи английских рабов, неофиты, обращенные в ислам, торговцы и авантюристы, – но теперь все резко изменилось. За десять лет в Новый Свет эмигрировало около 20 000 человек – это больше, чем все тогдашнее население Нориджа, крупнейшего города в ранней Англии эпохи Стюартов, уступавшего только Лондону [40]. Некоторые колонисты устраивали поселения намного южнее, на островах Карибского моря, при поддержке знатных пуритан, видевших в них полезные базы, с которых можно было нападать на испанские колонии, как делали это великие протестантские капитаны времен Елизаветы, скажем, тот же Фрэнсис Дрейк. Но большая часть поступила иначе – переселенцы последовали за ранними сепаратистами в Новую Англию и в 1630 году основали новую Колонию Массачусетского залива, взяв под крыло другое, уже ослабевшее поселение, которому оказывал поддержку Джон Уайт, знаменитый священник из Дорчестера (гл. 13, с. 621). Существенным отличием от инициатив, предпринятых в Виргинии и Карибском бассейне, было то, что предводители Новой Англии, как правило, не играли столь же важной социальной роли – ими были священники и мелкие землевладельцы, – и те, кто нес ответственность, теперь предлагали не оставаться в Англии, а переселиться в колонию. Так выражалось их стремление создать новую Англию за морем.
Первым губернатором Колонии Массачусетского залива стал Джон Уинтроп. Как и Оливер Кромвель, он был джентльменом из Восточной Англии, не занимал в местном обществе высокого положения и пережил похожий (хотя и не столь мучительный) денежный и семейный кризис в конце 1620-х годов (см. илл. 23а). В его семье хранили традицию космополитического протестантизма, восходившую еще к 1540-м годам; помня о своих бедах в Англии и безуспешно пытаясь избраться в парламент для содействия благочестию, он направил свой талант предводителя, прежде ограниченный ролью мирового судьи и маловажного королевского чиновника, на более великое дело [41]. Среди сторонников Уинтропа были священники с университетским образованием, изгнанные из церкви Лода или не готовые служить в ней, и еще в 1636 году они основали в Колонии Массачусетского залива новый колледж для подготовки нового духовенства. Примечательно, что этот колледж (Гарвард, как его вскоре назвали в честь одного из первых благодетелей) разместили в городке под названием Кембридж, а потом, что не менее важно, в Кембридже появился печатный станок. Третьей книгой, напечатанной на нем, была новая версия метрической Псалтири в женевском духе, прекрасно известная в приходских церквях Англии. Другим элементом английского богослужения, «Книгой общих молитв», колонисты пренебрегли, считая, что Лод безнадежно ее опорочил. Джон Уинтроп с великой радостью написал в дневнике за 15 октября 1640 года о чуде с мышами-пуританами. В библиотеке его сына был том с греческим Новым Заветом, Псалтирью и «Книгой общих молитв» под одним переплетом. Мыши прогрызли каждый лист «Книги общих молитв», но Новый Завет и Псалтирь не тронули. Так библиотека мистера Уинтропа, как и сама Колония Массачусетского залива, проявила свое презрение к папистской литургии Церкви Англии [42].
Риторика эмиграции проистекала из риторики пуритан, звучавшей с кафедр по всей Англии с 1560-х годов. Естественно, важную роль в ней играла идея завета, о которой впервые заговорил в Цюрихе Буллингер в 1530-х годах. Ричард Роджерс, один из главных пуританских священников в Восточной Англии, написал очень влиятельную книгу «Семь трактатов, называемые исполнением христианства»; она вышла в свет в 1603 году, а к 1630 году, когда появилась Колония Массачусетского залива, выдержала уже восемь переизданий. Внимание в ней, помимо прочего, привлекал рассказ о том, как двадцать лет назад Роджерс заключил в Уэтерсфилде (Эссекс) завет со своими прихожанами, готовыми отказаться от соблазнов и искушений мира; с тех пор, говорил Роджерс, их завет нерушим. Это был сильный образ, его отметили многие в пуританских кругах, и общины в Новой Англии тоже заключали заветы на будущее [43]. Они, избранный народ, вступали в соглашение с Богом и друг с другом. Впрочем, люди могли вдохновляться и другими словами помимо «завета», когда листали Библию и размышляли о прежних делах в затхлой тесноте кораблей, идущих через Атлантику, или в Новой Англии, среди снежной зимы. Они оказались в пустыне, как дети Израиля – но разве эта пустыня была хуже, чем Церковь Англии под руководством арминиан? А может, они вновь вошли в Эдемский сад – и теперь, храня его, принесут сюда порядок и мир, присущие им до того, как пришел Лод? Поэтому они дали своим новым общинам известные имена – Бостон, Дедхэм, Ипсвич, Брейнтри… Они возделывали и растили сады благочестивой Англии, утраченные из-за сорной травы и скверны, которой стала религия Лода.
Хотя Новая Англия походила на старую Англию гораздо меньше, чем Виргиния, важно помнить, что колонисты в большинстве своем были не сепаратистами, а пуританами. Они хотели обрести более истинную установленную Церковь, которая неким образом (возможно, причиняя неудобства) обладала бы и чертами Церкви избранных. Этот порыв лег в основу завета, заключенного в Уэтерсфилде; он же вдохновлял и «дальнейшие реформы» в духе пиетизма в Голландской Реформатской Церкви (гл. 8, с. 454), и подрывные движения «благочестия для привилегированных особ» в Реформатской Церкви Трансильвании (гл. 10, с. 524). Колония в Новой Англии стала не просто пустыней или садом – это был «град на холме» (как сказал губернатор Уинтроп, когда его группа готовилась отплыть из Саутгемптона). Эти слова из Евангелия от Матфея (Мф 5:14) проникли в американское самосознание и стали его частью, но Уинтроп говорил не об особенной судьбе нового поселения, а о том, что Колония Массачусетского залива, как и любое другое дело, предпринятое благочестивыми людьми, должна, как гласила евангельская цитата, воссиять перед всем миром – и научить мир. В тот критический момент, когда английская Протестантская Церковь пребывала в смятении, те, кто покинул Саутгемптон, несомненно, сознавали, что на них устремлены взгляды многих в Англии и, возможно, даже в далекой Трансильвании [44].
Итак, в колонии, как ни парадоксально, установилась форма Реформатской Церкви под управлением местных собраний благочестивых людей, причисливших себя к избранникам, – иными словами, в ней властвовали прихожане. Основание Гарвардского колледжа позволило Колонии Массачусетского залива стать уникальной среди других колоний Северной Америки. В ней всегда хватало священников для служения на приходах, благодаря чему было легче создать единую господствующую Церковь. Духовенство служило федерации приходов, состоящей из мирян, приверженцев религии книги – возможно, то было самое грамотное общество в тогдашнем мире. Они так же остро, как и любые набожные общины в реформатской семье, раскинувшейся на весь мир, чувствовали, что должны воплотить надежды века Реформации на Вселенскую Церковь; они тесно общались с единомышленниками в Англии на протяжении всего столетия и позже – и прекрасно осознавали свое международное наследие. Джон Коттон, служивший сорок лет – сперва в английском Бостоне, а затем в другом Бостоне, в Колонии Массачусетского залива, и запустивший в обиход слово «конгрегационализм», когда-то заявил (с тревожащей радостью): «Перед тем как уснуть, я люблю услаждать свои уста Кальвином» [45]. Великий реформатор Женевы, возможно, был бы удивлен – а может, и доволен – тем, что его уподобили зубной щетке.
Формально это была не теократия – государство не находилось под контролем Церкви, – но церковные власти правили вместе со светскими. Избранники, «Святые», были в ответе за содружество; впрочем, они по-прежнему составляли меньшинство, особенно потому, что дети рождались и росли, не испытав волнений эмиграции и жизни на новом месте. Уинтроп и его спутники в любом случае понимали, что на корабли, плывущие через Атлантику, поднимались не только чистые сердцем или ищущие благочестия и что некоторые могли бежать из Англии не из-за возражений против сакраментального богословия Лода, а по другим, более «темным» причинам. Таким людям не позволялось осквернять очищенную Церковь – и их не допускали в правительство. В 1631 году право голоса в собрании получали только члены Церкви. И все же каждый должен был посещать свою приходскую церковь (в Новой Англии их называли просто «молитвенными домами»), и власти колонии противились тому, чтобы люди селились вдалеке от молитвенных домов – ведь так за населением было легче присматривать.
Тем временем в Англии правительство все больше походило на то, какое было в Колонии Массачусетского залива в годы протектората Кромвеля, но возвращение Карла II в 1660 году грозило все разрушить. В спорах о том, как сохранить в своем сообществе хрупкое равновесие, власти пришли к оригинальному компромиссу, основанному на их любимой идее завета. В 1662 году, после всеобщего голосования, собрания договорились об установлении «Завета на полпути». Некоторые могли остаться в Церкви в силу свершенного над ними таинства Крещения, но истинно верные должны были доказать свое покаяние и живую веру – тогда они становились полноправными членами Церкви и могли причащаться у престола Господня. Так можно было сохранить и благочестие, и широкие привилегии в собрании Колонии Массачусетского залива и установленной Церкви. Конгрегационализм в Новой Англии столкнулся со множеством проблем: споры о «Завете на полпути» подорвали авторитет священников, поскольку соперничающее духовенство настраивало паству против своих противников, а после того как в 1680-х годах вмешалась королевская власть, редко проявлявшая симпатии к священникам-конгрегационалистам, появился и новый повод для раздражения – назначенный короной губернатор. И все же правящие конгрегационалистские круги получали поддержку законодательной власти, призывая к независимости от вмешательства внешних сил. Они господствовали до тех пор, пока не столкнулись с разрушительным религиозным энтузиазмом, захлестнувшим североамериканские колонии в XVIII веке, во время «Великого пробуждения».
Новое Содружество Массачусетса, сознательно протестующее против Церкви короля Карла, само, в свою очередь, породило инакомыслие. Еще в 1635 году Энн Хатчинсон из Бостона, сторонница независимых взглядов, привела власти в ужас, бросив вызов всей системе пуританского благочестия, установленной богословием завета Уильяма Перкинса. Она раскритиковала постоянное стремление избранных искать доказательства своей возрастающей святости и, что еще хуже, она отстаивала свой авторитет в отношении этих «антиномистских» взглядов, устраивая молитвенные встречи и притязая на то, что ей дарует откровения сам Дух Святой. Священники в колонии Массачусетского залива разделились во мнениях, споря о том, исходит ли ее харизма от Бога или от дьявола, а наряду с этим сводили личные счеты [46]. После двух лет противостояния Энн Хатчинсон изгнали из Содружества, и она отправилась на юг, в Род-Айленд, где были разрозненные приморские общины. Первое поселение там основал Роджер Уильямс, суровый священник-сепаратист, некогда, в 1636 году, бежавший из Колонии Массачусетского залива, где его собирались арестовать за религиозные взгляды. Вскоре туда, как в безопасную гавань, стали стекаться недовольные, причем их было пугающе много, и благочестивые бостонцы с презрением называли Род-Айленд «уборной Новой Англии». Уильямс изо всех сил пытался упорядочить хаос, и любые мысли о единой Церкви Божьей быстро исчезли. Со временем он заговорил о полной религиозной терпимости – свободу вероисповедания, по его словам, следовало предоставить даже евреям и «туркам» (скорее всего, в Род-Айленде было не так много турок, но с точки зрения риторики это поражало). Уильямс все же оставался кальвинистом и верил, что все, кроме избранных, попадут в ад – но он не был обязан ухудшать их положение в этой жизни. В 1647 году в его поселениях в Род-Айленде была провозглашена идея, согласно которой «все люди могут ходить теми путями, по каким им велит идти совесть, и каждый – во имя своего Бога» [47].
Еще одной проблемой для Колонии Массачусетского залива стали квакеры, прибывшие в 1657 году и решительно распространявшие свое экстатическое послание о свободе и внутреннем свете, – они явно стремились претерпеть мученическую смерть и пробуждали горькую память об Энн Хатчинсон, побуждая женщин проповедовать. Их умышленное отделение от светской жизни вызывало опасения за спокойную жизнь колонии, которой еще не было и четверти века и которую как в социальном, так и в религиозном плане скрепляли заветы. Конгрегационалисты, правившие в Новой Англии, прилюдно пороли квакеров и отрезали им уши. С 1659 по 1661 год они даже повесили четверых миссионеров; одной из повешенных была Мэри Дайер, которая сознательно вернулась из изгнания, чтобы над ней свершили приговор. Это вызвало резкий протест как в Новой Англии, так и на родине. Карл II велел прекратить казни, хотя его собственное правительство не церемонилось с квакерами и бросало их в тюрьму. Забавно, что королевский режим, столь похожий на тот, от которого бежали пуритане-колонисты, теперь сдерживал жажду гонений. После казней многие в Новой Англии задавали себе вопрос: а следует ли так поступать даже с теми, чья религия оскорбительна?
Роджер Уильямс был одним из немногих первых колонистов, которые задумались о распространении христианства среди коренного населения Америки и попытались что-то сделать, изучив их языки и издав наставления. Впрочем, со временем он тоже отказался от усилий, и всем Церквям Новой Англии пришлось ждать, пока за дело в 1646 году не взялся по личной инициативе другой священник, Джон Элиот. К 1663 году он выпустил Библию на алгонкинском диалекте, ныне исчезнувшем. Это была первая Библия, напечатанная в Америке на каком-либо языке. Английские протестанты сперва пренебрегали обращением коренных народов в евангельскую веру – здесь заметен любопытный контраст с тем, как внимательно к этому относились испанцы, обращавшие индейцев в Южной и Центральной Америке, или французы на севере в Квебеке. Это не объяснить лишь тем, как трудно было выжить колонии в первое время, или культурным непониманием и конфликтом между двумя обществами, иногда переходившим в открытую войну. Авторы пропагандистских трудов, созданных в эпоху Елизаветы и посвященных основанию колоний – прежде всего Джордж Пекхэм, Томас Хэрриот и Ричард Хаклит-младший – много говорили о том, как важно принести христианство народам Америки, и поэтому еще удивительнее то, как медленно велась эта работа в XVII веке [48].
Дело здесь, скорее всего, не в инертности и не в откровенном расизме (на них были щедры и испанские, и португальские колонисты), а в богословии. Нам следует рассмотреть природу пуританского богословия завета, которое, возможно, препятствовало идее миссии. Те, кто верил в богословие завета, вполне могли считать, что туземцам требуется доказать свое право войти в число избранных Божьих – они должны были сами, стихийно, проявить интерес к христианству и стремиться к подражанию соседям без каких-либо усилий со стороны колонистов. Кроме того, Роджер Уильямс и Джон Коттон ждали неизбежного конца света – оба они, как и Оливер Кромвель, верили, что предвестием последних дней, как о том гласит Библия, станет обращение евреев. Значит, это и должно было случиться в первую очередь, а обращение новых языческих народов становилось более поздним этапом Божьего плана [49]. Только великое воображение Элиота смогло преодолеть такие богословские или психологические барьеры, чтобы перевести всю Библию и создать катехизис на основном местном языке. За тридцать лет его интенсивной работы в христианство обратились тысячи индейцев. Они жили в в «молитвенных городках» рядом с территорией, которую возделывали англичане, и правили в этих городках, по возможности подражая английскому образу жизни. Немногие поселенцы проявили такую же открытость, как Элиот. На протяжении столетия колоний становилось все больше, им требовалась новая земля, и «молитвенные городки», как правило, становились жертвой войны и предательства со стороны колонистов – так начиналась долгая и печальная история страданий коренных жителей Северной Америки.
Другой проблемой было рабство – грязное пятно на англоязычной христианской миссии. Развивая плантационную экономику, особенно для табака и сахара (хлопок появился намного позже), южные поселения уже не могли обходиться без африканских рабов, которых испанцы и португальцы, поддерживая свои колонии, ввозили в Америку с XVI века. В конце XVII столетия число чернокожих резко возросло. В Южной Каролине к 1710-м годам их стало больше, чем белых, а в Виргинии их доля выросла с менее чем 10 % в 1680 году до примерно трети в 1740 году. Англиканское духовенство на юге пыталось обращать рабов в христианство, но этому серьезно воспротивились хозяева, что было серьезным препятствием в Церкви, где господствовали миряне. Чем южнее, тем больше было рабов и тем меньше был шанс на то, что белые миряне проявят сочувствие; даже в 1762 году один англиканский миссионер с сожалением подсчитал, что в Южной Каролине на 46 000 рабов приходилось только 500 христиан [50]. Вполне возможно, он имел в виду, что только пятьсот были англиканами – он писал это в дни евангельских религиозных возрождений, охвативших колонии во время «Великого пробуждения» XVIII века. В конечном итоге они проделали зияющие бреши в стенах, возведенных на пути евангелизации, и способствовали развитию афроамериканской христианской культуры, нашедшей свое выражение в пылком и ревностном евангельском протестантизме, а не в более спокойных тонах англиканства.
Итак, к середине века Виргиния на юге и Новая Англия на севере создали две модели англоязычной колонии. И северные, и южные колонии были верны своим установленным Церквям, как и в Европе, хотя Род-Айленд оставался костью в горле для правящих кругов Новой Англии – впрочем, в то же время он служил примером, позволявшим постепенно смягчать официальные запреты в других протестантских конгрегациях. На обширных заболоченных территориях, равнинах и удаленных от океана холмах между двумя областями возникли «Срединные колонии», и не все они принадлежали англичанам. Шведы-лютеране поселились на реке Делавэр, а протестанты-голландцы захватили поразительно красивую естественную гавань в устье Гудзона, которую они назвали Новыми Нидерландами. В 1664 году ей овладела английская флотилия под командованием Якова, герцога Йоркского, и она перешла англичанам, а ее столица, Новый Амстердам на полуострове Манхэттен, стала Нью-Йорком. И шведы, и голландцы снова стремились воссоздать свои национальные Церкви, но под властью англичан это было уже невозможно. Более того, религиозный космополитизм Нидерландов уже повторился в Новом Амстердаме, независимо от того, нравилось это Голландской Реформатской Церкви или нет. Тем более, голландцы, проявляя прагматизм, терпимо относились к богатой еврейской общине. Именно в Нью-Йорк в XVIII веке, впервые в американской истории, хлынули самые разнообразные поселенцы, и любые попытки воспроизвести отдельные и изолированные конфессиональные Церкви старой Европы теперь казались безумием.
Дальнейшие религиозные эксперименты были связаны с гражданской войной и всплеском разных религиозных сил в Англии времен Междуцарствия. В 1632 году католики-аристократы, которым благоволил Карл I, выделили деньги на основание колонии в регионе, известном как Чесапик, к северу от Виргинии, и назвали ее Мэриленд – в честь жены короля, католички Генриетты Марии. Впрочем, после поражения роялистов в английских гражданских войнах католики не играли в Мэриленде ведущей роли. Чувствуя, что их и без того шаткое положение находится под угрозой, в 1649 году они, ненадолго получив власть, сумели «поймать момент» и создали уникальную свободу вероисповедания, пойдя на огромную уступку и тем самым выбив почву из-под ног у всех протестантских оппонентов: они гарантировали полную терпимость всем, кто верил в Иисуса Христа. Они штрафовали и пороли плетьми всех, от кого слышали хоть какое-то из религиозных оскорблений, привычных для Англии XVII века: «…еретик, раскольник, идолопоклонник, пуританин, индепендент, пресвитерианин, священник-папист, иезуит, иезуит-папист, лютеранин, кальвинист, анабаптист, броунист, антиномист, барровист, круглоголовый, сепаратист…» [51]. Это была замечательная попытка уничтожить всю горькую историю века Реформации; она шла к той же цели, что и всеобщая терпимость в Род-Айленде, но совсем другим путем. Впрочем, и в Мэриленде были свои пределы: здесь по-прежнему казнили всех, кто отрицал Святую Троицу, и забирали их имущество, так что щепетильные англикане, захватив контроль над колонией в 1690-х годах, всеми силами пытались ограничить права католиков. Тем не менее на фоне постоянно возраставшего разнообразия прибрежных колоний пример Мэриленда не был забыт.
Гонимые квакеры Нового Света получили второй шанс, когда Уильям Пенн решил устроить для них убежище. Он сам был квакером, но при этом он еще родился в семье английского адмирала и дружил с католиком, очень любившим корабли и мореходство – наследником престола, будущим Яковом II. Благодаря этим полезным связям он в 1682 году получил королевскую хартию на колонию под названием Пенсильвания на территориях между Мэрилендом и Новой Англией. В своем плане, смелом и творческом, он зашел дальше, чем католики Мэриленда: отказался от принуждения в религии, предоставил свободу вероисповедания и политическое участие всем монотеистам любых взглядов, желавшим найти убежище, и кроме того, старался поддерживать дружеские отношения с коренными американцами. Вскоре в Пенсильвании смешались не только самые разные английские протестанты, но и шотландские пресвитериане, лютеране и потомки радикальных реформационных групп континентальной Европы, таких как анабаптисты и моравские братья, спасающиеся от нетерпимости католиков в Центральной Европе. Все это разнообразие разрушило изначальную мечту Пенна о сообществе, вдохновленном идеалами квакеров. Под давлением английского правительства ассамблея Пенсильвании в 1705 году даже отобрала у католиков, евреев и неверующих гражданские права [52].
Но все же пример Пенсильвании очень ярок. Здесь ни одна религиозная группа не могла автоматически претендовать на исключительный статус, в отличие от почти всех других колоний, где та или иная Церковь требовала официальных преимуществ, даже если ее представители находились в меньшинстве. Это была первая колония, в которой развился характерный образец религии современных США: система религиозных деноминаций, ни одна из которых не притязала на исключительный статус Церкви, а скорее представляла собой кусочек протестантского «пирога», и из этих кусочков складывалась Церковь. Установленные Церкви могли бы этому противостоять, если бы их властные структуры оказались более эффективны, но практически везде, кроме Колонии Массачусетского залива, в первые сто лет со дня основания не хватало священников, а местные предводители-миряне, в отличие от духовенства, прошедшего профессиональную подготовку, обычно не решались категорично утверждать, какой должна быть истинная религия. В этом им помог один веский довод: многие покровители колоний полагали, что религиозное принуждение мешает созданию поселений – а значит, оно экономически невыгодно для колоний, которые и так едва сводили концы с концами.
Так создавался идеал, отличный от религиозной терпимости, которую мы видели в большей части той Европы, где прошла Реформация. Теперь развивалась религиозная свобода. Терпимость – это неохотная уступка, на которую идет сильный, а там, где речь идет о свободе, все религиозные группы соперничают на равных. Прецеденты были и в Центральной, и в Восточной Европе: в 1520-х годах швейцарский Граубюнден решил местные проблемы, проявив прагматизм, затем венгры и трансильванцы подписали декларацию в Торде, а потом прошла Варшавская конфедерация в Речи Посполитой. И когда старая Европа отказалась от этих идеалов XVI века и строго разделилась по конфессиям в XVII столетии, в новых колониях, основанных европейцами, снова приняли вызов.
Англиканству удалось укрепиться в южных американских колониях после того, как на престол вернулся Карл II, и получить официальный статус в других местах, помимо Виргинии. Впрочем, в ходе религиозного протеста против «протоангликанской» системы возникло столько колоний, что англиканство уже никогда не смогло бы преобладать здесь, как преобладало в Англии, а успешное восстание тринадцати колоний против метрополии в 1776–1783 годах положило конец любым шансам англиканства на положение официальной Церкви, и в федеративной республике XVIII века был установлен принцип формального институционального разделения Церкви и государства. Любопытно, что в Америке при этом соблюдение религиозных обрядов распространилось шире, чем в официальных Протестантских Церквях Северной Европы. Англиканство остается в Епископальной Церкви США; это все еще влиятельная, но относительно небольшая группа, и ее довольно сдержанный и европейский дух религиозных обрядов и богослужений нехарактерен для американского протестантизма.
В этом есть ирония, поскольку первой долговечной англоязычной колонией в Америке была именно англиканская Виргиния. Риторика завета, избранности, пустыни, триумфально превращенной в сад, пришла в американское политическое и религиозное сознание из другого источника: ее привнес губернатор Уинтроп, явившись в Новую Англию. Поскольку Конгрегационалистская Церковь Уинтропа давно исчезла, в разнообразном спектре американского протестантизма воспоминания о Колонии Массачусетского залива сплелись с проявлением упрямого индивидуализма и сепаратизма отцов-пилигримов из Плимута (Уинтроп и его конгрегации завета осуждали подобный дух). Все это сопровождалось мощным религиозным возрождением и рвением, которые в конечном итоге восходят к шотландскому пресвитерианству (гл. 14, с. 670–671).
Таким образом, последствия гражданских войн, шедших на Атлантических островах с 1640 по 1660 год, совершенно не соответствовали тому, чего можно было ожидать в XVII веке от второстепенной державы, находившейся на периферии Европы. Поскольку США до сих пор сохранили свой протестантский и англоязычный характер, американские разновидности английского протестантизма и риторика английской Реформации в наши дни образуют наиболее характерные формы протестантского христианства, и более того, вероятно, представляют собой активнейшую форму христианства в мире. Американское католичество во многом оставило Контрреформацию в прошлом, и если судить по поведению и взглядам, католики заняли свое место на американской протестантской религиозной сцене. Это христианство возникло на основе совершенно иного исторического пути, чем тот, которым шла Западная Европа, и сходство в языке и конфессиональном окружении может сыграть с нами дурную шутку, скрыв глубокие противоречия. Если Британия и играет роль в современной мировой политике – то эта роль, возможно, в том, чтобы интерпретировать всепроникающую и чрезмерно настойчивую (возможно, некоторым она кажется резко агрессивной) культуру протестантской религии, господствующую в Соединенных Штатах, для Европы, начавшей забывать о том, что означала Реформация.