— Полно, братец, полно! Постыдись хоть дочки-то! В печь брошу я эту книгу!
— В печь? Да кто тебе даст? Советы премудрости хочет бросить в печь! Ах ты, безумная! Я ведь знаю толк в книгах-то.
Начался между братом и сестрою жаркий спор, который мог бы вовлечь их в сильную ссору, но дочь помогла отцу защитить избранную им книгу и отстоять его знание в грамотном деле, простосердечно растолковав, что под видом злохитрой жены, вероятно, изображается порок, и что в книге даётся наставление остерегаться этого порока.
— Ну вот, вот! то и есть! — воскликнул с радостью Мурашёв. — Слышишь ли, сестра? Я тебе ведь то же толковал! Что же тут худого? Племянница-то, я вижу, умнее тётушки.
— Скажи: и батюшки! — обиделась Дарья Власьевна. — Не верь, Оленька! Никогда не думай, что ты старших умнее.
Мурашёв хотел возразить, но не нашёлся, лишь проворчал сквозь зубы: «Дура!» и закрыл с неудовольствием «Советы премудрости».
«Сумасшедший! — подумала Дарья Власьевна. — Совсем с ума спятил от своих премудростей!»
— Тётенька! Носит ли фижмы Марфа Потапьевна, приятельница ваша? — спросила вдруг Ольга.
Этот вопрос имел силу громоотвода. Без него сбылось бы сказанное в «Слове о полку Игоревом»: «Быть грому великому!»
IV
В день провозглашения Бирона регентом государства пришли под вечер в гости к Мурашёву капитан Семёновского полка Ханыков с молодым поручиком Аргамаковым, который был страстно влюблён в Ольгу.
— Что так давно не бывали у меня, дорогие гости? — говорил Мурашёв, усаживая офицеров на кожаный диван.
— Не до того было! — отвечал Ханыков.
— Да, да, Павел Антонович! Истинно, не до того! — продолжал хозяин шёпотом. — С позволения вашего, я сегодня с заутрени до вечерни всё плакал да охал.
— Скоро и все заохаем! — заметил Аргамаков.
— Однако же, брат, прежде за дверь посмотри, а потом говори, — сказал Ханыков. — Подслушают, так и впрямь заохаешь.
— Никого дома нет, Павел Антонович. Сестра и дочка ушли в церковь, приказчиков я разослал осматривать мои невские садки, дворник сидит в своей будке на дворе. Домовой, разве, с позволения вашего, нас подслушает!… И всё же не мешает за дверь заглянуть.
Удостоверясь, что в соседней комнате никого не было, хозяин продолжал:
— Правда ли, мои батюшки, что Бирон будет царством править? Слышал я и объявление, да всё как-то не верится. Что за напасть такая?
— Уж нечего говорить! Времена! — сказал Ханыков.
— Выходит, что Бирон до сих пор сидел с удой да ловил рыбу: попадались маленькие, иногда и большие, но все поодиночке, а нынче — с позволения вашего — он запустил невод и всех нас, грешных, и маленьких и больших, поймал! Нечего делать! Теперь мы все в его садке. Всякий сиди да жди, когда потащат на сковороду!
— Да ещё молчи при этом, как рыба! — прибавил Аргамаков.
Щука нечестивая! Кит проклятый! — воскликнул Мурашёв, ходя от волнения по комнате. — Из какого омута и каким ветром его к нам занесло! Жили мы без него в раздоле, как белуга в Волге. Вспомнишь, право, как мы, грешные, живали при царе Петре Алексеевиче, или при супруге его Екатерине Алексеевне, Сердце радуется! А е тех пор как завёлся этот иноземец Бирон — чтоб ему, с позволения вашего, щучьей костью подавиться! — всё идёт вверх ногами. Что вы? Что вы? Не бойтесь! Это сестра моя идёт, — продолжал он, подбежав в испуге к окошку и смотря на двор. — Чего вы испугались? Я уж по стуку услышал, что это она.
Вскоре вошли в комнату сестра и дочь Мурашёва.
При появлении Ольги у Аргамакова сильно забилось сердце от радости, как будто он не видел её уже несколько лет, а между тем они виделись не далее, как накануне. Дарья Власьевна, жеманно поклонясь гостям, села на софу, с которой те встали, и начала махать на себя веером.
— Ну что, сестра, много народу было в церкви? — спросил Мурашёв.
— Не слишком много. Всё больше простой народ. Только одну какую-то госпожу я заметила. Должно быть, знатная: большие фижмы и шлейф очень-таки длинный. Трое несли!
— Ну дай Бог ей здоровья! — сказал Мурашёв, которому повседневные разговоры сестры о знатных давно уже надоели. — Шлейф! — продолжал он, усмехнувшись. — А что такое, с позволения вашего, шлейф, и для чего он волочится? Как смотрю я на него, меня всегда берет охота запеть:
Щука шла из Новогорода,
Она хвост волокла из Бела-озера.
Рыбе хвост помогает плавать, а шлейф людям только мешает ходить. Иной, словно невод: так и хочется запустить его в воду!
Ханыков улыбнулся, а Аргамаков, разговаривал в это время с Ольгой, и оба ничего не слыхали.
— При выходе из церкви, — продолжала Дарья Власьевна, — попалась мне знакомая и проводила меня почти до дому. Что она мне порассказала — это ужас!
— А что такое? — спросил Мурашёв.
Она слышала от верного человека, который служит двадцать лет уж при дворе и которому все важные дела известны, что правитель замышляет такие новости! Это ужас! Если он так будет поступать, то не долго усидит на своём месте.
— Вот тебе на! — воскликнул Мурашёв, взглянув на Ханыкова. — Извольте прослушать, как нынче бабы рассуждают. Сестра, изволите видеть, не бывала ещё в Тайной Канцелярии! Ей очень туда хочется.
— Я надеюсь, что здесь нет лазутчиков, братец! — возразила, обидясь, Дарья Власьевна. — Я без тебя знаю, где и что сказать.
При этих словах все невольно посмотрели друг на друга недоверчиво.
— Так! — прошептал Мурашёв. — Только всё-таки советую тебе быть поосторожнее.
— Что же вы слышали? — спросил Ханыков.
— Вообразите! Бирон хочет… нет! Не могу выговорить!… Что ему за дело до наших мод! И того не носи, и другого не носи! Что это за притеснение!
— Да что с тобой сделалось, сестра! — сказал Мурашёв. — Ты из себя выходишь. Если бы и в самом деле герцог приказал обрезать шлейфы, например, многие бы ему спасибо сказали, особенно те труженики, которые целый день за их госпожами эти хвосты таскают.
— Шлейфы носят только за самыми знатными госпожами, а все прочие дамы, даже генеральши, завёртывают шлейф, как и я, на левую руку. Не о них и речь.
— Так о чём же? — продолжал Мурашёв. — Уж не о фижмах ли, которые тебя чуть с ума не сводят?
— Да, сударь, о фижмах, именно о фижмах, от которых никто ещё с ума не сходил. Я знаю, что тебе и горя мало, хоть бы мучной куль велели носить родной сестре твоей вместо приличного наряда! Конечно, не до тебя дело касается, так ты и спокоен!
— Я стал бы носить что угодно. От того не сделался бы ни глупее, ни умнее. В «Советах премудрости» сказано, что…
— Ну!… заговорил о своих премудростях, конца не будет!
— Пожалуй, я и замолчу, только скажу тебе, что за один совет премудрости я охотно отдал бы все фижмы на свете, да ещё осётра средней величины в придачу!
— Ну так порадуйся: скоро фижм нигде не увидишь! Большие будет носить одна герцогиня, генеральшам позволят надевать маленькие, а уж бригадирша изволь-ка наряжаться, как наша кухарка, без фижм!) Может ли быть что-нибудь глупее и обиднее?
— Этого быть не может, сударыня! — сказал Ханыков. — Верно, знакомая ваша пошутила. Теперь герцогу не до фижм!
— Так вы полагаете, что этот слух пустой?
— Кажется.
— Пустой или нет, всё равно, — прервал Мурашёв. — А поужинать во всяком случае не мешает. Уже девять часов.
В это время вошёл в комнату дворник и сказал, что какой-то человек у ворот спрашивает Аргамакова. Все, бывшие в комнате, кроме Дарьи Власьевны, душа которой была погружена в фижмы, почувствовали от слов дворника неопределённый испуг. Мудрено сказать: произошло ли это от свойства сердца, которое может иногда предчувствовать близкое несчастье, или же от тогдашних времён, когда никто не мог считать себя ни на минуту в безопасности от доносов, пыток и гибели.
Аргамаков вышел к воротам и, вскоре возвратясь в комнату, сказал Ханыкову несколько слов на ухо. Тот вскочил со стула. Мурашёв заметил это и, взяв его за руку, подвёл к окну.
— Верно, недобрые вести? — спросил он шёпотом.
— Не совсем хорошие! — также шёпотом отвечал капитан. — Денщик Валериана Ильича прибежал сюда опрометью. Какие-то люди забрали все бумаги в комнатах его барина и в моих. Он подслушал, как они расспрашивали моего денщика: куда я с Валерианом Ильичом ушёл. Они идут сюда.
— Господи Боже мой! Что ж мы будем делать?
— Делать нечего! От Бирона и на дне морском не спрячешься.
Мурашёв большими шагами прошёл несколько раз взад и вперёд по комнате.
— Знаете ли, что я придумал? Спрячьтесь в мой садок. Я спущу тотчас же всех моих собак. Они привыкли от воров рыбу стеречь и даже самого Бирона со свитой на садок не пустят.
— Вы себя погубите вместе с нами!
— Совсем нет. Я скажу только, что вы у меня были и ушли, а собак спустил я на ночь, как всегда это делаю. Пусть же допрашивают и пытают моих собак, как они осмелились не пропускать на садок лазутчиков Бирона. Притом, вероятно, этим господам и в голову не придёт там вас отыскивать, а вы, по крайней мере, успеете обдумать, что вам делать. Кажется, всего лучше как-нибудь пробраться до Кронштадта, откупить местечко на иностранном корабле, да и, с Богом, за море! Ведь хуже на тот свет отправиться!
— На это нужны деньги, а со мной только два рублёвика, — сказал Ханыков.
— У меня и того нет, — прибавил Валериан.
— Я вам дам взаймы. Червонцев пятьдесят будет довольно?
Ханыков пожал руку Мурашёву, а у Валериана навернулись на глаза слёзы. Это пожатие и эти чуть заметные слёзы выразили сильнее их благодарность, нежели все возможные слова. Хозяин немедленно вынес из другой комнаты кошелёк и незаметно передал Валериану.
Во всё время, как они шептались, Ольга, отошедшая от окна и севшая на софу подле тётки, смотрела с беспокойством на своего отца, на Валериана и его друга.
Когда они все трое пошли из комнаты, Дарья Власьевна, всё ещё углублённая в прежние свои размышления, спросила Ханыкова, который прощался с нею: