— Ты спрашиваешь у меня совета?
— Да, дядя.
— Что ж, тебе следует делать то, что в свое время делал я.
— И что же мне следует делать?
— Быть уступчивым, любезным и почтительным, пока не станешь любовником принцессы; но, когда ты им станешь, тебе следует сменить тон и манеры, проявлять собственную волю, как господин, и капризничать, словно женщина.
Рион склонился перед этой старой опытностью и удалился.
В течение первого года регентства, то есть в течение того времени, которым мы занимаемся в данную минуту, герцог Орлеанский, жадный до работы, подобно всем людям с воображением и энергией, имел для каждого вида деятельности определенный час Он начинал работу в одиночестве, еще в постели, перед тем как одеться; потом принимал посетителей во время своего утреннего выхода, который был коротким и всегда сопровождался аудиенциями, происходившими как до этой церемонии, так и после нее и отнимавшими у него много времени; после этого, до двух часов дня, его поочередно удерживали главы советов; в два часа дня, вместо обеда, от которого регент полностью отказался, он пил шоколад; затем им завладевал г-н де Ла Врийер, а потом Ле Блан, которого он использовал для шпионажа; затем появлялись те, кто приходил к нему поговорить о папской булле, о которой мы вскоре будем говорить сами и которую называли апостольской конституцией; потом г-н де Торси, с которым он распечатывал письма и которому позднее поручил управление почтой; потом появлялся г-н де Вильруа, но без всякой цели, исключительно ради того, чтобы почваниться, как говорит Сен-Симон; раз в неделю приходили иностранные посланники, а иногда и советники. Все это длилось до семи или восьми часов вечера.
По воскресеньям и праздничным дням герцог Орлеанский в одиночестве слушал мессу в своей часовне.
После того как регент выпивал шоколад, он полчаса уделял своей жене, герцогине Орлеанской, и полчаса принцессе Пфальцской, когда она жила в Пале-Рояле, то есть зимой, поскольку лето принцесса Пфальцская проводила в Сен-Клу.
Иногда еще до начала работы, а иногда вечером, когда работа уже была закончена, герцог Орлеанский отправлялся к королю. Это был праздник для юного Людовика XV, ибо почти всегда регент приносил ему какую-нибудь очаровательную игрушку или рассказывал ему какую-нибудь забавную историю, что заставляло ребенка с огромным нетерпением ждать нового визита. К тому же принц никогда не покидал короля, не поклонившись ему бессчетное число раз и не изъявив ему своего глубочайшего почтения.
В тот день, когда не было заседания совета, все труды заканчивались к пяти часам вечера, и начиная с этого времени речь шла уже не о делах, а о том, чтобы ехать в Оперу или в загородный дом и ужинать либо в Люксембургском дворце, либо в Пале-Рояле.
Это были те знаменитые ужины, о которых так много говорили до нас и о которых, в свой черед, коротко скажем и мы, поговорив перед этим о сотрапезниках, обычно присутствовавших на них.
Во-первых, это были фаворитки регента или его фаворитка, а во-вторых, его неизменные сотоварищи, которых сам он называл висельниками — прозвище это было воспринято скандальной хроникой того времени и передано потомкам как делающее честь прозорливости его прославленного автора.
Иногда на них бывал также аббат Дюбуа, если это позволяло ему здоровье.
— Мой сын, — говаривала принцесса Пфальцская, — обладает большим сходством с царем Давидом: он сердечен и умен, музыкален, невелик ростом, храбр и весьма женолюбив.
В тот момент, к которому мы подошли, официальной фавориткой регента была г-жа де Парабер.
Однако это не мешало герцогу Орлеанскому иметь наряду с ней и других любовниц — г-жу д’Аверн, г-жу де Сабран и герцогиню де Фалари, хотя и проявляя по отношению к ним меньшее усердие.
Госпожа д’Аверн была супругой лейтенанта гвардейцев. Любовная связь регента и г-жи д’Аверн вела начало с празднества, устроенного маршальшей д’Эстре; это была очаровательная молодая женщина, исполненная изящества, с белокурыми волосами, тонкими и легкими; короче говоря, ее отличали самые красивые волосы на свете, кожа ослепительной белизны, стройная талия, которую можно было бы охватить чулочной подвязкой, мягкий и нежный голос, которому легкий провансальский выговор лишь придавал еще больше очарования; ее лицо, юное и подвижное, становилось прелестным, когда оно оживлялось; когда же в минуту нежной и сладостной задумчивости ее голубые глаза заволакивались влажной дымкой; когда ее уста, холодные и одновременно пламенеющие, приоткрывались, обнажая в тонком просвете губ нить жемчужин, это была уже не женщина, а демон сладострастия.
Некоторое представление о внешности г-жи д’Аверн могут дать женские головки кисти Грёза.
Госпожа де Сабран, еще в ранней юности обладавшая наклонностями, которые позднее доставили ей славу высочайшей распутницы, вырвалась из рук своей матери, чтобы выйти замуж за человека знатного происхождения, но без всякого состояния; однако этот брак принес ей свободу, а г-жа де Сабран ничего другого и не хотела.
Это была очаровательная женщина, красивая совершенной красотой, красотой одновременно правильной, пленительной и трогательной, обладавшая естественным обликом и простыми манерами; вкрадчивая, остроумная, слегка развратная — короче говоря, такая, какой и следовало быть, чтобы нравиться регенту. Регент сделал г-на де Сабрана своим дворецким с годовым доходом в две тысячи экю, которые г-жа де Сабран полагала уместным получать сама. Именно она во время одного из ужинов регента позволила себе, к великой радости сотрапезников, высказывание, ставшее впоследствии знаменитым:
— Создав человека, Господь Бог взял оставшуюся грязь и слепил из нее души принцев и лакеев.
Что же касается г-жи де Фалари, то это была высокая важная женщина, всегда усыпанная мушками, украшенная султаном из перьев, гордая своим влиянием при дворе, притворно добродетельная и во всеуслышание заявлявшая о своей приверженности принципам, в которые никто не верил, но лишь она одна делала вид, что верит в них.
Госпожа де Парабер, фаворитка регента, которую он называл черным вороненком, была, как это явствует из ее прозвища, маленькой, изящной, стройной, дерзкой и бойкой на ответ; пила и ела она так, что это вызывало удивление, и, благодаря всем этим качествам и кое-каким другим свойствам, которые мы упоминать здесь не будем, она почти что завладела сознанием регента.[3]
Впрочем, все эти женщины имели небольшое влияние на Филиппа, который не разорялся ради них и не позволял им принимать какое-либо участие в государственных делах.
Однажды г-жа де Парабер стала настаивать, чтобы герцог Орлеанский посвятил ее в какой-то политический замысел; но герцог Орлеанский взял ее за руку и, подведя к зеркалу, сказал ей:
— Сударыня, взгляните в зеркало и скажите, ну разве с женщиной, имеющей подобную мордашку, можно говорить о делах?
Его сотоварищами по распутству были прежде всего герцог де Бранкас, маркиз де Канийяк, граф де Брольи и граф де Носе.
Герцог де Бранкас был очаровательным сладострастником, законченным эпикурейцем, соприкасавшимся с жизнью лишь поверхностно, не принимая на себя никаких жизненных обязательств, которые могли побеспокоить его эгоизм, и отталкивая от себя неприятности, которые могли отвлечь его от присущей ему лености.
Когда однажды регент открыл рот, чтобы сделать герцогу де Бранкасу какое-то признание, тот остановил его:
— Замолчите, монсеньор! Я никогда не умел хранить свои собственные секреты и потому, разумеется, не смогу хранить и секреты других людей.
Однажды кто-то решил поговорить с ним о государственных делах.
— Умерьте свой пыл! — промолвил он. — Дела мне наскучили, а жизнь создана лишь для того, чтобы развлекаться.
Как-то раз друзья герцога де Бранкаса обратились к нему с просьбой попросить о чем-то принца.
— Это бесполезно, — отрезал Бранкас. — Я снискал большую милость, но у меня нет никакого влияния.
Впрочем, по прошествии двух или трех лет подобной жизни Бранкаса охватили угрызения совести, он сделался святошей, удалился в Бекское аббатство и написал письмо герцогу Орлеанскому, призывая его точно так же удалиться от мира и предаться вместе с ним покаянию. В качестве ответа на этот призыв герцог Орлеанский ограничился припевом модной в то время песенки:
Вернись, Филида! Ради прелестей твоих
Тебе я ветреность прощу…
Бранкас был одним из самых красивых придворных.
После Бранкаса шел Канийяк.
Канийяк был капитаном роты королевских мушкетеров; он обладал миловидностью, приятным остроумием и был учтивым собеседником, а рассказывал обо всем с легкостью и необычайным изяществом; даже перемывая кому-нибудь косточки, он всем нравился; страстно любящий наслаждения и хороший стол, он всегда напускал на себя суровый и строгий вид, над которым порой ему самому случалось подшучивать.
Когда Западный банк начал сталкиваться с затруднениями в своих делах, Канийяк сказал Ло:
— Господин Ло, я выдал векселя и не плачу по ним; вы украли у меня мою систему, ибо делаете то же самое.
Герцог де Брольи походил одновременно на сову и обезьяну; игрок, распутник, всегда по уши в долгах, он проводил жизнь в игорных домах, отчего днем у него был довольно скучный вид; однако вечером, когда он держал в руке стакан, а речь его сверкала и искрилась, словно пена пьянящего напитка, который он подносил к своим губам так часто, что это вызывало восхищение у самых стойких его собутыльников, именно от него исходили те бесконечные шутки и те безумные песенки, что превращали трапезу в кутеж.
Носе был высоким и смуглым, а скорее, по словам принцессы Пфальцской, зеленым, черным и желтым; он обладал важными манерами и невероятной наглостью, при этом голова у него была переполнена желчными остротами, с помощью которых он был способен смешать с грязью кого угодно. Воспитывавшийся вместе с регентом, у которого его отец был помощником гувернера, он имел на него огромное влияние. Когда регент выходил из дома ночью, рядом с ним всегда находился Носе. Носе был Джафаром этого новоявленного Гаруна ар-Рашида.