Два дня спустя герцогиня скончалась, ни на минуту не приходя более в сознание.
Пока длилась агония дочери, герцог Орлеанский долгое время оставался подле ее изголовья. Но в конце концов, поддавшись уговорам герцога де Сен-Симона, он перешел вслед за ним в небольшой кабинет, где, стоя у открытого окна и оперевшись на балкон, смог вволю наплакаться.
Горе его было настолько глубоким, а рыдания настолько бурными, что, при его предрасположенности к апоплексическому удару, какое-то время можно было опасаться наступления у него приступа удушья. Поскольку ему нужно было пройти через спальню принцессы, чтобы удалиться, в конце концов удалось убедить его сделать это прежде, чем она умрет. Но, когда безутешный отец снова увидел простертую на ложе смерти дочь, которую он так любил, ему недостало сил сделать и шага дальше: он опустился на колени у ее изголовья и не поднимался до тех пор, пока она не испустила дух.
И лишь после этого он вернулся в Пале-Рояль, поручив герцогу де Сен-Симону позаботиться обо всем и во всеуслышание распорядился, чтобы не только все слуги принцессы, но даже и его собственные слуги подчинялись лишь приказам герцога.
Подробности вскрытия остались в секрете. Однако прошел слух, что тело принцессы, хотя она родила всего лишь за три месяца до этого, выглядело так, как если бы она снова была беременна.[11]
Герцогиня Беррийская была погребена без всякой траурной церемонии и без надгробного слова, ее тело не сопровождали гвардейцы, и его не окропляли святой водой; сердце ее было отнесено в монастырь Валь-де-Грас.
Траурный кортеж был таким, какой полагается богатому частному лицу; единственная королевская почесть, оказанная этому бедному телу, состояла в том, что оно упокоилось в древней базилике Дагоберта. Король носил траур полтора месяца, а двор — три месяца.
Герцогиня Беррийская оставила после себя единственную дочь.
Однажды в монастырь госпитальеров в предместье Сен-Марсо явился какой-то незнакомец и попросил настоятельницу принять в свою обитель маленькую девочку примерно двух лет, сопровождаемую гувернанткой. После того как стоимость пансиона была установлена, незнакомец заплатил за пять лет вперед. Затем он отправился за девочкой и привел ее вместе с гувернанткой в монастырь. Карета была заполнена тюками белья, отделанного кружевом, и тканей для платьев. Кроме того, там был небольшой столовый сервис из чистого серебра.
По прошествии некоторого времени после смерти герцогини Беррийской мадемуазель де Шартр, ставшая аббатисой Шельской, потребовала отдать ей девочку, называя ее своей племянницей; лишь тогда открылась тайна рождения этого ребенка.
По словам Дюкло, двадцать или двадцать пять лет спустя он видел эту монахиню в одном из монастырей Понтуаза. К этому времени все ее состояние свелось к пенсиону в триста франков.
Почти в то же время, что и эта смерть, имевшая место 21 июля 1719 года, в полночь, случились две другие смерти, которые перевернули бы весь мир, произойди они на десять лет раньше, а теперь произвели впечатление не большее, чем если бы речь шла о смерти обычных людей.
Первой из них была смерть г-жи де Ментенон.
После смерти короля г-жа де Ментенон жила в Сен-Сире. Она завела там нечто вроде этикета вдовствующей королевы. Когда королева Англии приезжала к ней обедать, обе они сидели в креслах. Их обслуживали юные воспитанницы школы, и сотрапезницы держались между собой на равной ноге.
Один лишь герцог Менский мог приезжать повидать ее, не спрашивая на то разрешения. Он часто являлся засвидетельствовать ей свое почтение, а она, со своей стороны, всегда принимала его с материнской нежностью. Понижение ранга ее приемного сына она восприняла с большей печалью, чем смерть короля. И, дабы в некотором смысле умереть так же, как она привыкла жить, г-жа де Ментенон слегла в постель на другой день после того, как ей стало известно об аресте герцога Менского; три месяца она провела в горячке и изнеможении и по прошествии этих трех месяцев скончалась в субботу 15 апреля 1719 года, в возрасте восьмидесяти трех лет.
Второй смертью, такой важной, случись она в прежнюю эпоху, и такой безвестной в то время, к которому мы подошли, была смерть отца Ле Телье, королевского духовника, скончавшегося 2 сентября того же года.
Между тем война с Испанией продолжалась, и 16 июня мы захватили Фуэнтеррабию, а 11 августа — Сан-Себастьян.
Наконец, в течение того же августа шевалье де Живри с сотней солдат, погруженных на английскую эскадру, захватил город Сантонью и сжег там три испанских корабля, в то время как маршал Бервик вторгся в Каталонию и завладел городом Уржелем и его замком.
X
Мадемуазель де Шартр. — Причины ее ухода в монастырь. — Ло. — Апогей его системы. — Герцог Бурбонский. — Ришелье выходит из Бастилии. — Бретонские дворяне. — Сосредоточение власти в руках герцога Орлеанского. — Альберони. — Испанская королева. — Лаура Пескатори. — Опала Альберони. — Письмо короля. — Изгнание. — Всеобщий мир. — Бретонцы. — Господин де Монтескью. — Понкалек, Монлуи, Талуэ и Куэдик. — Казнь. — Крах системы Ло. — Чума в Марселе.
За некоторое время до того, как смерть забрала у регента одну из его дочерей, другую дочь отняла у него религия.
Мы уже говорили о слухах, ходивших по поводу мадемуазель де Шартр: это были точно такие же толки, какие ходили по поводу герцогини Беррийской и мадемуазель де Валуа. Причина ее ухода в монастырь осталась тайной. Принцесса Пфальцская признается в своих «Мемуарах», что ей самой были неизвестны мотивы, вызвавшие у мадемуазель де Шартр желание быть монахиней.
Ришелье же обходится без всяких обиняков и прямо заявляет, что это произошло одновременно «из ревности к мадемуазель де Валуа и ради того, чтобы иметь сераль».
Мадемуазель де Шартр прожила уже почти целый год в монастыре, где 23 августа 1718 года она приняла постриг, как вдруг 14 сентября 1719 года ее назначили аббатисой.
Должность аббатисы Шельской была куплена регентом у мадемуазель де Виллар, сестры маршала, получившей взамен пожизненную ренту в двенадцать тысяч ливров в год.
«Это была, — говорит Сен-Симон, — весьма странная аббатиса: то чрезмерно строгая, то напоминавшая монахиню лишь одеянием. Музыкантша, хирургиня, богословша, управительница — и все это перескакивая с одного занятия на другое, пресыщаясь ими и уставая от них».
В то самое время, когда умерла герцогиня Беррийская, а мадемуазель де Шартр сделалась аббатисой и сменила свое княжеское имя на скромное имя сестры Батильды, карьера Джона Ло достигла своего апогея, и весь Париж, устремлявшийся к улице Кенкампуа, принял странный облик, причиной которого явились совершившиеся социальные перемены.
И в самом деле, едва ли не все капиталы были затронуты, поколеблены, сокрушены или основаны вследствие странного головокружения, охватившего тогда всю Францию: люди приезжали из провинции, из Англии и даже из Америки, чтобы принять участие в этой удивительной игре с акциями, создававшей и разрушавшей капиталы за время между восходом и заходом солнца.
Только в период с 3 января по 1 апреля Джон Ло, в силу королевских указов, выпустил банковских билетов на семьдесят два миллиона ливров.
Было совершенно невозможно, чтобы регент отказал в контроле над финансами столь популярному человеку. И потому разговоры о том, чтобы предоставить ему этот контроль, шли постоянно; единственная причина, удерживавшая регента от такого решения, заключалась в том, что Ло не был католиком.
К счастью, Ло бы еще менее щепетилен, чем регент: вверенный заботам аббата де Тансена, он отрекся от своей веры и перешел в католичество.
Это отречение Ло доставило аббату де Тансену посольскую миссию в Риме.
Оно не было слишком дорогой ценой, ибо каждый день Ло добывал более чем странные указы, и было вполне очевидно, что гроза, мало-помалу собиравшаяся над ним, рано или поздно должна обрушить на его голову град и молнии.
Во-первых, это было постановление регентского совета, запрещавшее осуществлять посредством звонкой монеты какие бы то ни было платежи свыше шестисот ливров. Несколько месяцев спустя вышло новое постановление, согласно которому платежи не могли быть выше десяти ливров серебром и трехсот ливров золотом. Наконец, последнее вступившее в силу постановление запрещало кому бы то ни было, под страхом взыскания, хранить у себя дома более пятисот ливров в звонкой монете; этот запрет распространялся даже на религиозные и мирские общины.
Треть суммы, обнаруженной у нарушителя, получали в виде награды доносчики.
Тотчас же все запасы звонкой монеты были обменены на банковские билеты, что повысило общую стоимость акций банка Джона Ло, которая, если верить тому, что утверждал в 1767 году г-н де Неккер в своем «Ответе аббату Морелле», доходила до шести миллиардов ливров.
Что же касается самого Ло, то он менял свои деньги не на банковские билеты, а на поместья. В начале своей деятельности он купил у графа д’Эврё за 1 800 000 ливров графство Танкарвиль в Нормандии. Принцу де Кари-ньяну он предложил 1 400 000 ливров за Суассонский дворец; маркизе де Бёврон — 500 000 ливров за владение Лильбон и, наконец, герцогу де Сюлли — 1 700 000 ливров за принадлежавший ему маркизат Рони.
Регент же, в противоположность Ло, воспользовался доставшимися ему барышами лишь для того, чтобы осыпать ими весь мир, но не золотыми монетами, а бумажными деньгами. Он подарил миллион Парижскому Божьему приюту, миллион Парижской богадельне и миллион Сиротскому дому; полтора миллиона были употреблены им на то, чтобы освободить из заключения узников, попавших туда за долги; наконец, маркиз де Носе, граф де Ла Мот и граф де Руа получили из его рук вознаграждения по пятьдесят тысяч ливров каждый.
Герцог Бурбонский не последовал этому примеру; заполучив огромные суммы, он перестроил Шантийи и скупил все поместья, которые пришлись ему по вкусу. Он питал интерес к диким зверям и устроил зверинец куда лучше королевского; он любил роскошных скакунов и в один раз выписал из Англии сто пятьдесят скаковых лошадей, стоивших ему от тысячи пятисот до тысячи восьмисот ливров каждая. В течение одного-единственного празднества, которое он устроил в честь регента и несчастной герцогини Беррийской, празднества, длившегося пять дней и пять ночей, им было потрачено около двух миллионов.