Восемнадцатого февраля король вступил в состав регентского совета, и первое же заседание навело на него сильную скуку. По возвращении он сказал своему наставнику, г-ну де Флёри, что возвращаться туда более не желает.
— Учтите, государь, — ответил королю наставник, — что если вы не желаете знакомиться с государственными делами и у вас будет когда-нибудь дофин, более образованный, чем вы, то он вполне сможет занять ваше место и ограничиться тем, что предоставит вам пенсион.
— А пенсион будет значительный? — поинтересовался король.
Наконец, в один прекрасный майский день дозорный крепости Нотр-Дам-де-ла-Гард дал знать о приближении судна. Это судно, капитаном которого был Шато, носило имя «Великий святой Антоний».
С чистым карантинным патентом оно вышло из Сидона 31 января. Судно крайне нуждалось в провизии, ибо, когда капитан хотел запастись водой и продовольствием в Кальяри, его пушечным огнем встретил губернатор острова, увидевший во сне, что на Сардинию обрушилась чума и истребила ее население. Во время плавания судна на его борту умерли два человека. Третий умер в день прибытия судна в Марсель. «Великий святой Антоний» встал на карантин в порту острова Помег. На другой день после начала карантина судовой хирург, ухаживавший за больными, заболел сам и умер в свой черед.
Слухи об этой необычной смертности стали распространяться в городе и возбуждать в нем смутные страхи, как вдруг один из местных хирургов заявил, что он лечит на площади Ланш матроса, у которого есть все признаки восточной чумы.
В тот же вечер матрос умер. В Марселе началась чума.
Шестнадцатого августа, в день святого Рока, от чумы умерло семьсот человек, и по приказу регента в Марсель отправились два врача, чтобы изучать это моровое поветрие, которое, проникнув уже и в Экс, рано или поздно могло добраться до Парижа.
Этими двумя парламентерами, посланными к смерти, были доктора Лемуан и Байи.
Достаточно просто произнести имя г-на де Бельзёнса, чтобы воздать ему хвалу.
Но есть и другие имена, которые обитатели Марселя хранят в своем сердце и которые они повторяли во время праздника, посвященного столетней годовщине прекращения чумы.
Это имя шевалье Роза, который в тот день, когда пали мертвыми, словно сраженные ударом молнии, четыре тысячи человек, стоял среди множества трупов и, сохраняя хладнокровие, с командирским жезлом в руке, приказывал уносить их алжирским и тунисским каторжникам со смуглыми лицами и наголо остриженными головами, разделяя опасность с этими людьми, которых никто не воспринимал как людей.
Это имена эшевенов Мустье, Дьёде, Одимара, Пишатти де Круасента, Эстеля и бальи де Ланжерона.
Мы намеревались сказать: «Это имена капуцинов, которые жертвовали собой, помогая больным и хороня мертвых», но у капуцинов нет имен, и в Марселе о них говорят лишь следующее:
— В Марселе в начале чумы было двести семьдесят монахов ордена святого Франциска; к концу чумы их осталось трое.
Нечто подобное происходило после битвы при Эйлау. Император вручил командиру полка, творившего во время этого сражения чудеса героизма, двенадцать крестов Почетного легиона, с тем чтобы тот раздал их по собственной воле.
Полковник взял их, однако на лице его отразилось смущение.
— Что вас беспокоит? — спросил его Наполеон.
— Дело в том, сир, — ответил полковник, — что вы, ваше величество, дали мне двенадцать крестов, а у меня осталось только шесть солдат.
XI
Поездка мадемуазель де Валуа. — Горе принцессы. — Запрет, относящийся к булле «Unigenitus». — Что представляла собой эта булла. — Дюбуа становится архиепископом. — Поручение, полученное г-ном де Бретёем. — Возведение Дюбуа в сан.
Как раз в то время, когда в Марселе вспыхнула чума, мадемуазель де Валуа, та самая красавица Шарлотта Аглая, что имела честь отнять герцога де Ришелье у мадемуазель де Шароле, а своего отца — у герцогини Беррийской, проезжала через Марсель, направляясь во владения своего супруга герцога Моденского.
Склонить юную принцессу к этому замужеству было делом нелегким. Как мы уже говорили, она обожала герцога де Ришелье.
Однако у регента была причина желать, чтобы принцесса заняла положение, которое удерживало бы ее вдали от Франции.
Вначале стоял вопрос о том, чтобы выдать ее замуж за принца Пьемонтского; однако бабка мадемуазель де Валуа, принцесса Пфальцская, не желая, чтобы ее могли упрекнуть в том, что она обманула подругу, написала сицилийской королеве, состоявшей с ней в постоянной переписке:
«Я чересчур люблю Вас, чтобы сделать Вам такой гадкий подарок».
Так что первый намечавшийся брачный замысел потерпел провал — к великой радости мадемуазель де Валуа, к великой печали ее матери, мечтавшей об этом браке, и к великому удовольствию Дюбуа и регента, которые, зная, что Сицилийское королевство должно быть отторгнуто от Сардинии, скорее позволяли другим заниматься данным союзом, чем занимались им сами.
Именно тогда и начались переговоры с Моденским двором. 28 ноября 1719 года прибыл курьер, сообщивший, что при одном лишь взгляде на портрет принцессы герцог Моденский влюбился в нее. Это был блестящий успех.
Перед отъездом мадемуазель де Валуа изъявила желание повидаться со своей сестрой, аббатисой Шельской.
Принцесса Пфальцская сделала все возможное, чтобы воспрепятствовать этому визиту, сказав принцессе, что в аббатстве свирепствует корь и отправиться туда означает подвергнуть свою жизнь опасности.
— Тем лучше! — ответила мадемуазель де Валуа. — Именно к этому я и стремлюсь.
И в самом деле, мадемуазель де Валуа заразилась корью и очень тяжело заболела; но, при всей серьезности своего заболевания, она благословляла его, ибо оно отсрочило ее замужество.
Наконец, назначенный для отъезда день наступил. Следовало подчиниться.
Герцог Моденский должен был отправиться в Геную инкогнито.
Именно в этом городе должна была произойти первая встреча жениха и невесты.
Мадемуазель де Валуа делала остановки везде, где это было возможно. Из Лиона она послала в Париж забавную приветственную речь, которую адресовал ей какой-то приходский священник и которая изрядно повеселила весь двор. Одновременно она просила разрешения посетить Прованс, Тулон и Сен-Бом. Несчастная принцесса, она хотела увидеть все, кроме своего будущего мужа.
В итоге она настолько затянула свое путешествие, что жених стал жаловаться на долгое ожидание и сетовать, что она все не появляется. Регент рассердился и приказал дочери отправиться в плавание, не устраивая более никаких задержек.
Посадка на корабль состоялась в Антибе.
После их встречи от принцессы пришло письмо, в котором сообщалось, что принц Моденский показался ей лучше, чем она ожидала, и что она надеется свыкнуться с ним.
И в самом деле, существовало огромное различие между тем, что покидала мадемуазель де Валуа, и тем, что ей предстояло обрести, о чем свидетельствуют следующие стихи, распространявшиеся в дни ее отъезда:
В мужья мне дан какой-то мелкий князь.
Ничтожен он, скажу я не чинясь:
Таких владений, как его, штук пять
В любой наш лен нетрудно запихать!
Казна его пуста, и двор убог!
Ах, что за разница, мой Бог:
Вокруг меня — унылое гнильё,
А в памяти — красавец Ришельё!
Пока мадемуазель де Валуа пыталась свыкнуться со своим мужем, король подписал декларацию, наделавшую много шума.
Это был запрет высказывать что-либо против буллы «Unigenitus», а также поддерживать любые противные ей мнения и распространять их.
Впрочем, мы уже упоминали эту папскую буллу.
Скажем теперь несколько слов о том, что она собой представляла. Разъяснение не будет занятным, и потому мы оттягивали его сколько могли. Однако теперь отступать более нельзя, и нам следует покончить с ним.
Булла «Unigenitus» датируется царствованием Людовика XIV; это сочинение папы Климента XI, обнародовавшего ее в 1706 году.
Она провозглашает верховенство папы над епископами; верховенство, основанное на том, что папа является наместником Иисуса Христа, а прочие прелаты подчиняются великому понтифику.
Булла была направлена прежде всего против опубликованной за год или два до этого книги «Моральные размышления по поводу Нового Завета» отца Кенеля, главы партии янсенистов; в этой книге утверждалось, напротив, что епископы получают благодать непосредственно от Иисуса Христа.
Господин де Ноайль и восемь епископов-янсенистов, друзей отца Кенеля, оспорили буллу, заявив, что, согласно ясному и определенному тексту Евангелия, они получили свою власть не от верховного понтифика, а от Иисуса Христа.
То было время, когда никто не знал, как развлечь Людовика XIV, и его развлекали этой распрей.
Вскоре вся Франция разделилась на янсенистов и молинистов. За этим последним словом скрывалось слово «иезуит».
В тот момент, когда король уже вот-вот должен был испустить дух, преследования, которым он подвергал янсенистов, снова пришли ему на ум. И он отказал кардиналу де Бисси в просьбе выступить с последней декларацией против янсенистов.
— Я сделал все, что мог, — сказал он, — дабы установить мир между вами, и не смог добиться этой цели. Прошу Господа даровать вам его.
Незадолго до своей смерти Людовик XIV снова обратился с этим делом к папе и попросил его обнародовать апостольскую конституцию, которая сурово осудила бы воззрения отца Кенеля, поддержанные г-ном де Ноайлем.
Король заверил папу в полнейшей покорности французского духовенства его установлениям. Папа выпустил буллу, которую у него просили; но, никоим образом не находя во французском духовенстве той слепой покорности, какую обещал Людовик XIV, Климент XI обнаружил в нем огромное противодействие; к несчастью для папы и для короля, это противодействие исходило от людей, более всех прославившихся своими добродетелями и своими познаниями.