Вечером в Пале-Рояле состоялся ужин; на нем, естественно, говорили о назначении Дюбуа, и герцог Орлеанский, тоже вполне естественно, защищал своего бывшего учителя, говоря, что из человека, наделенного подобными способностями, можно сделать кого угодно.
— Монсеньор, — заметил Носе, — вы сделали его государственным секретарем, сделали его послом, сделали его архиепископом, сделали его кардиналом, сделали его первым министром, но я ручаюсь, что вам не сделать его порядочным человеком!
На другой день Носе был отправлен в ссылку.
Как видно — и мы, кстати сказать, позаботились обратить на это внимание наших читателей, — на протяжении более года вся внутренняя политика регента была направлена на сосредоточение власти и уничтожение как общественной оппозиции, так и оппозиции отдельных лиц. Советы противились ему и были распущены. Парламент противился ему и был удален в Понтуаз. Господин д’Аржансон противился ему и был вынужден покинуть Париж.
Оставался, однако, маршал де Вильруа, который не только противился ему, но и проявлял заносчивость.
Прежде чем принять против него силовые меры, Дюбуа попытался подкупить его.
Как он это уже делал в отношении короля, герцогини Орлеанский и принцев, Дюбуа попытался воздействовать на маршала смиренностью; однако маршал был невероятно спесив, и то, что было достаточным для первых лиц государства, для него оказалось недостаточным.
Чем большую покорность выказывал кардинал, тем надменнее вел себя маршал.
Дюбуа, желая оставаться в добрых отношениях с ним, обратился к кардиналу де Бисси, другу маршала, с просьбой выступить его ходатаем перед г-ном де Вильруа.
Кардинал де Бисси, на глазах которого его коллега, кардинал де Роган, вступил в регентский совет благодаря доброй услуге, оказанной им Дюбуа, охотно согласился оказать любезность кардиналу, надеясь войти туда через ту же дверь, что и г-н де Роган. Так что он взялся за переговоры.
Господину де Бисси не составило труда уверить маршала в том, что восхищение, которое изъявлял ему Дюбуа, было подлинным.
Надо сказать, что г-на де Вильруа удивляло в тех, кто его окружал, не наличие, а отсутствие такого восхищения. Что же касается смиренности Дюбуа, то, по мнению маршала де Вильруа, подобная мелкая сошка просто обязана была проявлять ее в присутствии знатных вельмож. Так что два этих пункта были без всяких возражений приняты маршалом, а заодно побудили его согласиться и на третий пункт — пойти на сближение с Дюбуа. Маршал заявил, что во имя блага государства он готов пожертвовать своей личной неприязнью, и позволил кардиналу де Бисси передать первому министру эти слова примирения.
Бисси поспешил дать Дюбуа отчет о своей миссии и тотчас же вернулся к маршалу, имея поручение Дюбуа спросить у г-на де Вильруа, в какой день и в какой час можно будет изъявить ему свою почтительную покорность.
То ли маршалу не хотелось принимать Дюбуа у себя дома, то ли ему хотелось в любых обстоятельствах оставаться благородным человеком, но, так или иначе, он велел передать Дюбуа, чтобы тот ожидал его визита.
Бисси дал понять Дюбуа, что сделал все возможное для того, чтобы привести к нему маршала назавтра, в день приема послов.
Дюбуа, вне себя от радости, рассыпался в обещаниях, суля Бисси золотые горы, если он окажет ему подобную услугу.
Бисси старался изо всех сил, чтобы добиться успеха в этом деле, и ему это в самом деле удалось.
На другой день, в тот час, когда Дюбуа давал аудиенцию послу России и гостиная перед кабинетом министра была заполнена иностранными посланниками и важнейшими лицами дипломатической службы, придверник доложил о приходе маршала де Вильруа.
Обычно аудиенции не прерывались в связи с приходом кого бы то ни было. Тем не менее лакеи, которым был дан соответствующий приказ, хотели тотчас же известить первого министра о визите г-на де Вильруа; однако маршал воспротивился этому и вместе со всеми стал ждать в гостиной окончания аудиенции.
Провожая посла России, Дюбуа заметил маршала; и тогда, забыв обо всем на свете, он кинулся к нему, согнулся в поклоне перед ним, как если бы приветствовал короля, и со всей почтительностью увлек его в свой кабинет.
Там Дюбуа рассыпался в благодарностях по поводу чести, оказанной ему маршалом.
Маршал предоставил кардиналу возможность изъявлять признательность и с надменным видом выслушивал все его уверения, отвечая на них едва заметным движением губ, глаз и головы. После чего, когда Дюбуа немного успокоился, маршал, употребляя тот менторский тон, какой был ему присущ, дал первому министру несколько советов, затем, увлеченный собственным красноречием, перешел от советов к назиданиям, а от назиданий к упрекам.
Дюбуа, напоминая этим змею, был готов пресмыкаться, но на условии, что на него не наступают. При первом же соприкосновении с этой ногой, воспользовавшейся его приниженностью для того, чтобы попытаться его раздавить, он поднял голову. Кардинал де Бисси понял, к чему клонится дело, и решил воспрепятствовать такому развитию событий; однако было уже слишком поздно: гнев уже наполнил сердце маршала и поднимался к его голове. Он топал ногами, задирал вверх голову и, как говорит Сен-Симон, ярился; Дюбуа, напротив, побледнел и напрягся, словно собираясь броситься в атаку. Через минуту, оглушенный звуком своих собственных слов и уже не помня себя от гнева, маршал стал угрожать Дюбуа; наконец, он вспылил настолько, что заявил ему:
— Да, сударь, такое в порядке вещей: один из нас двоих должен пасть, и, если вам угодно принять мой последний совет, прикажите арестовать меня.
Кардинал де Бисси увидел, что глаза Дюбуа сверкнули, и ему стало ясно, что все его личное влияние будет утрачено, если он позволит этой ссоре зайти еще дальше: он схватил маршала за руку, силой увлек его за собой и вывел из кабинета.
Однако маршал был не из тех людей, кто способен мирно отступить: выходя из кабинета, он продолжал насмехаться над Дюбуа, оскорблять его и угрожать ему.
Аудиенция прервалась, и разъяренный Дюбуа, задыхаясь и заикаясь от гнева, кинулся к регенту.
Следуя совету маршала, он предложил регенту арестовать г-на де Вильруа.
У регента не было никаких причин поддерживать маршала, поскольку тот был одним из тех, кто яростнее всего клеветал на него. При каждом недомогании короля слышался шипящий голос маршала и голос этот произносил: «Яд!»
Но, будучи человеком хладнокровным, регент попросил кардинала успокоиться и сказал ему, что не хочет подвергать Дюбуа опасности, которая ему угрожает, и что арест такого человека, как маршал, лишь заставит его еще больше чваниться, и потому он желает взять арест г-на де Вильруа на себя; он добавил, что этот арест произойдет при первом же оскорблении, которое нанесет ему маршал, а произойти такое может очень скоро.
На всякий случай регент послал за г-ном де Сен-Симоном, чтобы подготовить, как он сказал ему сам, механику ареста г-на де Вильруа.
Герцог де Сен-Симон придерживался того же мнения, что и его высочество, и полагал, что вследствие своей заносчивости, хорошо всем известной, маршал не замедлит предоставить регенту удобный и безоговорочный повод арестовать его.
Герцог Бурбонский, присутствовавший на этом совещании, был того же мнения, что и г-н де Сен-Симон, однако он предложил не полагаться на случай и подготовить маршалу западню.
В итоге придумал эту западню г-н де Сен-Симон.
Было решено, что на ближайшем совете герцог Орлеанский будет вполголоса разговаривать с королем, и, если маршал, по присущей ему привычке, навострит уши и просунет между собеседниками свою голову, герцог Орлеанский поведет короля в свой кабинет; тогда, вне всякого сомнения, г-н де Вильруа захочет последовать за королем; регент запретит ему делать это, после чего, вероятно, г-н де Вильруа позволит себе какую-нибудь дерзкую выходку, которой и воспользуется его высочество.
Таким образом, все было подготовлено для ареста маршала.
События разворачивались именно так, как и предвидел г-н де Сен-Симон: маршал пожелал услышать то, что регент говорил королю, и решил последовать за королем в кабинет регента; но тогда регент вполне определенно сказал маршалу, что намеревается говорить с королем о каких-то личных делах и разговор этот должен происходить с глазу на глаз; в ответ на это маршал, все более усиливая повод к нареканию, заявил, что его величество не может и не должен иметь секретов от своего воспитателя; услышав это замечание, регент повернулся лицом к маршалу и сказал ему:
— Господин маршал, вы забываетесь, вы не взвешиваете своих слов, и только присутствие короля не позволяет мне обойтись с вами так, как вы того заслуживаете.
С этими словами его высочество низко поклонился королю и вышел из кабинета.
Маршал бросился вслед за регентом, чтобы извиниться перед ним, однако тот жестом дал ему понять, что никаких извинений не примет.
На протяжении всего дня маршал петушился, говоря, что лишь исполнял свой долг и ничего другого не делал, но, тем не менее, поскольку сознание собственного права завело его, вероятно, слишком далеко, он заявлял при этом, что на другое утро явится к регенту, чтобы объясниться с ним.
И в самом деле, на следующий день, с великолепной шпагой на боку, с которой он никогда не расставался, маршал пересек двор и явился к герцогу; поскольку, как обычно, толпа придворных на его пути расступалась и никаких изменений в почестях, которые ему оказывались, заметно не было, он громко спросил:
— Где господин герцог Орлеанский?
— Он работает у себя в кабинете, господин маршал, — ответил ему дежурный придверник.
— Мне надо увидеться с ним; пусть обо мне доложат.
И в то же мгновение г-н де Вильруа направился к двери, не сомневаясь, что она распахнется перед ним.
Дверь кабинета, и в самом деле, распахнулась, однако оттуда вышел Ла Фар, капитан гвардейцев регента: направившись к маршалу, он потребовал от него шпагу.
В то же самое время Ле Блан предъявил ему приказ об аресте, подписанный королем, тогда как граф д’Артаньян, капитан серых мушкетеров, приказал подать портшез, заранее приготовленный в незаметном уголке.