иями. Постепенное и мирное намерение бытового строя их было нарушено административной реформой, имевшей целью нивелировать кочевых инородцев с оседлым крестьянством. И не мудрено, что хотя прошли века совместной жизни русских с инородцами, а до сего времени первые не оказали никакого культурного влияния на вторых (мнение не вполне справедливо. – Ц.Ж.). И это тем более печально, что буряты, всегда чутко относящиеся к изменяющимся условиям жизни, в полном сознании неизбежности перехода к новым и лучшим ее формам с большой охотой стремятся к образованию. На их средства главным образом выстроена гимназия в Чите (на одну мужскую гимназию забайкальские буряты дали сразу более 100 000 рублей в то время, как русское сельское население области и не думало отзываться. – Ц.Ж.), они дают стипендии в средние и высшие школы, они безрезультатно долгие годы хлопочут об устройстве сельскохозяйственного училища и желают, как доказал недавний бурятский съезд в Чите (апрель 1905 г.), обязательного всеобщего обучения своих детей родной и русской грамоте“. Так говорит местное ученое учреждение в лице лучших своих представителей, как, напр., А. Кузнецов, Д. Головачев, И. Бирюков и др., вошедших в комиссию для выработки „постановления по вопросам государственного благоустройства и благосостояния Забайкальской области“. Быть может, взгляд ученого общества о том, что русские не оказали „никакого“ влияния на инородцев, – несколько преувеличенно-отрицательный, но в общем факты отмечены совершенно правильно.
И в самом деле, буряты – северо-байкальские и забайкальские – всю свою силу в течение столетий принуждены были тратить на борьбу с местными властями и миссионерами и с центральным правительством за свои „породные земли“, за общинное землепользование, за свои хозяйственные интересы, за неприкосновенность национальных особенностей и свободу в гражданско-экономической и духовно-правовой жизни. Борьба была непосильная, никому незаметная, печальная, без всякой почти поддержки со стороны местного русского населения… Все меры правительства начиная с 1890 года (в Иркутской губернии) вплоть до наших дней были направлены против коммунистически-родового быта бурят, против той солидарности, того единства в жизни племени, которое делало бурят весьма стойкими, живучими в борьбе против „обрусения“. Насколько правительственные меры мало отвечали быту бурят, можем уяснить себе из ознакомления с этим бытом» (Жамцарано Ц. О правосознании бурят // Сибирские вопросы. 1905. № 2. С. 167–169).
33 Говоря о начале XX в. как о периоде активного национального движения, я имею в виду весь период с момента организации первых общественных организаций, например, «Знамя бурятского народа» (1905), целью которых было национально-культурное возрождение, и появления первых публикаций на эту тему до образования Бурят-Монгольской автономной советской социалистической республики в мае 1923 г.
34 Цит. по: Герасимова К.М. Обновленческое движение… С. 33.
35 Герасимова К.М. О бурятской «буржуазной интеллигенции» начала XX в. // Национальная интеллигенция, духовенство и проблемы социального, национального возрождения народов Республики Бурятия. Улан-Удэ, 1995. С. 23.
36 Жамцарано Ц. Указ. соч. С. 183–184.
37 Цит. по: Цибиков Б.Д. Цыбен Жамцарано: К 80-летию со дня рождения // Труды Бурятского комплексного научно-исследовательского института. Вып. 10. Серия историческая. Улан-Удэ, 1962. С. 132.
38 Соктоев А.Б. Становление художественной литературы дооктябрьского периода. Улан-Удэ, 1976. С. 385–386.
39 Там же. С. 390; курсив мой.
40 Там же. С. 385.
41 Там же. С. 391.
42 Там же. С. 393–394.
43 Ритино Э.-Д. Документы. Статьи. Письма. Улан-Удэ, 1994. С. 49.
44 Цит. по: Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М., 1997. С.39
45 Там же.
46 Чимитдоржиев Ш.Б. Бурят-монгольский этнос и монгольский мир // Проблемы традиционной культуры народов Байкальского региона… С. 12–13.
47 Найдаков В.Ц. Проблемы национально-культурного развития народов Республики Бурятия // Бурятия. 1997. го апреля. С. 2.
48 Там же.
49 Там же.
50 Там же; курсив мой.
51 Вопросы методологии и истории наций и национальных отношений в регионе Восточной Сибири: Тезисы и материалы научного совещания. Улан-Удэ, 1992. С. 27; курсив мой.
52 Ешеева О. Судьба, освященная талантом // Бурятия. 2001.
24 февраля. С. 6; курсив мой.
53 Убеев Ю. Знаки революций // Правда Бурятии. 2001. 18 мая. С. 13; курсив мой.
54 Сындуев Е. Люди Длинной Воли: Легенда о хонгодорах: Драматическая поэма. Рязань, 2000. С. го.
55 Сындуев Е. Матушке-России // Бурятия. 2001. 9 сентября. С. 6.
56 Тумуров С. Матушка. Билингвизм //Бурятия. 2001.19 октября. С. 6; курсив мой.
57 Чудинова И.М. Политические мифы // Социально-политический журнал. 1996. № 6. С. 123.
58 Конституция Республики Бурятия // Бурятия. 1994. № 43 (9 марта). C.1.
59 «Буряад-Монгол» нэрые бэргээхэ. Вернуть название «Бурят-Монголия» / Сост. Ш.Б. Чимитдоржиев. Улан-Удэ, 1998. С. 32.
60 Там же. С. 33.
Сергей УшакинВместо утраты: материализация памяти и герменевтика боли в провинциальной России
Прискорбно, но память – это единственный доступный нам способ отношений с умершими.
Осенью 2001 года во время полевого исследования в Барнауле я взял интервью у Светланы Павлюковой, бессменной руководительницы и основательницы Алтайского комитета солдатских матерей. Во время беседы мать Героя Советского Союза, погибшего в Афганистане в 1988 году «при исполнении воинского долга», суммировала основное направление деятельности в Алтайском Комитете солдатских матерей следующим образом:
…я всегда говорю и всем, и везде, что пока есть память о наших сыновьях, они, можно считать, что живы. Как только память будет забыта, все, – значит они погибли на самом деле. А на сегодня есть кто-то, кто помнит и продолжает их дело. И моя жизнь была посвящена этому… и вот, [ветераны-афганцы] меня зовут «мама Света», и я горжусь этим. И считаю, ну, что жизнь моя не зря прожита2.
Несмотря на всю предсказуемость подобной риторики, акцент на памяти и семейных связях в работе Комитета солдатских матерей (далее – КСМ) довольно нетипичен. Благодаря деятельности ряда региональных отделений, прежде всего в Москве и Петербурге, Комитеты приобрели устойчивую репутацию оппозиции сложившемуся политическому режиму. Многочисленные публикации в прессе и репортажи на телевидении сделали из Матерей «опознавательный» знак «антиармейской направленности», своеобразную визитную карточку, четко фиксирующую категории их социального и дискурсивного существования3. Во многом следуя именно этому стереотипу, депутат Госдумы Виктор Алкснис заявил недавно радиостанции «Эхо Москвы» о подготовке официальных депутатских запросов в Генпрокуратуру и Министерство юстиции с просьбой проверить деятельность Союза комитетов солдатских матерей. Как пояснял депутат:
Мой запрос и протокольное поручение связаны с тем, что уже на протяжении по крайней мере десяти лет в России осуществляет активную деятельность организация, которая финансируется на западные деньги… Учитывая, что организация ведет активную антиармейскую кампанию, я могу утверждать, что Комитет солдатских матерей выполняет политический заказ тех, кто дает им деньги… Никакого отношения к солдатским матерям эти женщины не имеют, это профессиональные политические работники, которые получают зарплату, содержат сотни офисов по всей России, осуществляют активную пропагандистскую, издательскую деятельность4.
Политика репрезентации, озвученная Алкснисом, состоит из двух основных шагов. Сначала действия Матерей – точнее их идентичность – подвергаются тотальной политизации («это профессиональные политические работники»), а затем эта уже «сугубо» политическая деятельность/идентичность поляризуется в контексте дискуссии о патриотизме. В итоге спектр возможных позиций ограничивается вполне предсказуемой цепью утверждений: «антиармейская» направленность Матерей становится синонимичной направленности «антироссийской», а потому «прозападной» и/или «прочеченской». Показательно, что политика в данном случае понимается прежде всего как отношение индивида и государства. Вопрос о том, что политическая деятельность может быть следствием синхронизации индивидуальных интересов, здесь не предполагается в принципе.
В рамках данной статьи мне бы хотелось расширить репертуар дискурсивных средств репрезентации солдатских матерей. Продолжая тему памяти, обозначенную С. Павлюковой, я хочу привлечь внимание к тем аспектам деятельности этой организации, которые традиционно остаются вне поля зрения исследователей.
И хотя речь также пойдет о политике, интересовать меня будет не столько непосредственная (или даже опосредованная) мотивация деятельности Матерей, сколько практики формирования поля коллективных отношений, благодаря которым их политическая деятельность, собственно, и становится возможной. В фокусе моего внимания, иными словами, будет не вопрос о том, почему Матери выбирают ту или иную политическую позицию или форму деятельности, но проблема, как они это делают.
В статье я постараюсь показать, как практики перевода личной человеческой утраты на язык публичных ритуалов, коммуникационных обменов и ежедневной рутины, т. е. материализация памяти, – стали для Матерей и механизмом производства новых групповых/индивидуальных идентичностей, и принципиальным способом конструирования нового публичного пространства. Безусловно, само возникновение таких ритуальных стратегий может восприниматься в качестве отражения общего процесса деполитизации современной российской провинции