Витя Устинович поманил его пальцем, и негромко рассказал на ухо о случившейся здесь трагедии. Бордиян вмиг стал серьезным, опасливо стал посматривать на свою кровать:
– Вай-вай, я лэжу на мэстэ пакойнэка! Извыни, брат, я вэдь нэ знал савсэм. – Он произнес, обращаясь ко всем сразу: Прастытэ, братаны, я умалкаю! Сачувствую вашэму гору!
Он действительно не проронил больше ни слова за два дня. Впрочем, ему было не до шуток – чудовищные приступы лихорадки начали сотрясать его почти непрерывно.
5 января днем в палате появился офицер с папкой под мышкой. Он отрекомендовался работником военной прокуратуры, а потом с «места в карьер» обвинил всех в организации попойки 31 декабря, в результате которой погиб (он достал бумажку, посмотрел) лейтенант Бабенко Сергей Иванович. Офицеры повскакали с мест, начали в один голос кричать о лживости утверждений. Молодой офицер, молча, с улыбкой наблюдал за происходящим. Наконец, поднялся подполковник Якушев:
–
Товарищ старший лейтенант! Как вы, будучи работником прокуратуры, можете выдвигать столь беспочвенные обвинения! Наконец, судмедэкспертиза не обнаружила никакого алкоголя в крови погибшего. Никто из нас не выпил и грамма спиртного – мы же не враги себе.–
Хорошо, прошу меня извинить за столь поспешные выводы. Я еще не смотрел результаты экспертизы. Хотел сначала вас допросить. Сейчас я раздам каждому бумагу, а вы напишете все, что происходило с вечера 31-го до утра 1-го.Он достал пачку бумаги, ручки, роздал всем, даже трясущемуся в очередном приступе Рачику.
Обитатели палаты принялись за объяснительные, а офицер прохаживался по палате, наблюдая, чтобы не переговаривались и «не списывали друг у друга», – так он пояснил свое присутствие. Собрал листы, бегло просмотрел, хмыкнул: «Даже в деталях совпадает». Больше не сказав ни слова, важно удалился. Больше он никогда не наведывался в палату.
Еще через пару дней в палате появился новый ординатор. Мазуревич, по слухам, уже уехала в Союз, так и не скопив себе на квартиру. Это был худощавый, пожилой человек с седыми волосами и седой же бородкой «клинышком». Он сразу напомнил всем Доктора Айболита из детских книжек. Действительно, у него были невероятно добрые, внимательные глаза. Он отрекомендовался:
– Виблый Захар Терентьевич, переведен на вакантное место из Кабульского госпиталя, буду теперь лечить вас. Мне Иван Петрович Ивлев кратко обрисовал ваши болезни.
Он обследовал каждого. Долго смотрел на языки, иногда даже щупал их, мял животы, слушая их фонендоскопом. Остался всем довольный:
– Лечение дает результаты, скоро все будете, «как огурчики».
Бордияну он объявил, что, по результатам анализа, точно определено его заболевание, теперь лечение пойдет лучше. Добавил, что не будет забивать голову названием – все равно «не запомнить и не выговорить». Откланявшись, доктор вышел.
Новый доктор понравился всем и сразу. Даже молчаливый теперь Рачик похвалил его: «Маладэц, слушай. Не стал мэнэ мазги засырать названыем. Зачем они? Ты, главное вылычи!»
Захар Терентьевич заходил каждый день. Сдружился сначала с Якушевым, у них даже нашлись общие знакомые. Часто засиживался в палате допоздна, играя в шахматы с новым приятелем. Постепенно в шахматные баталии втянулись и другие офицеры. Почти всегда выигрывал Виблый, впрочем, иногда он потешно уступал, будто бы случайно «зевнув» ферзя или ладью. Больные палаты № 7 души не чаяли в своем докторе.
Лечение давало результаты, больные воспаряли духом, поверили в свое исцеление. У Невского пропало ощущение «мягкости зубов». Он с удовольствием ел, незаметно подсаливая пищу. Жизнь налаживалась. Вскоре стала уменьшаться и температура, правда, до нормальной еще не опускалась. Виблый «запряг» Александра в заполнение «Историй болезни». Теперь он чаще находился в ординаторской, отправляясь туда каждый день, как на работу. Приезжали его навестить товарищи из медроты, привозили письма из дома, забирали его послания. По-прежнему перед сном Невский отыскивал «свой флажок» на карте, мечтал о доме. Свой флажок на карте «водрузил» и Рачик. Постепенно вновь стали звучать шутки в палате, играл магнитофон.
Прошли недели. Значительно поменялся состав в палате. Офицеры выздоравливали, уходя, прощались, крепко обнимая товарищей. Вскоре из «первого состава» остался лишь Невский, но и он готовился к выписке. В один из последних дней пребывания он отметил свой день рождения, правда, об этом никому в палате не сказал. Лишь вышел на улицу к приехавшим поздравить его сослуживцам из медроты. Сидели на лавочке, грелись на уже жарком февральском солнце, пили соки, ели вместе гранаты и апельсины. Смеялись, «травили» анекдоты. Все завидовали Невскому – ведь он через пару-тройку дней поедет домой в краткосрочный отпуск по болезни. Нет худа без добра!
Через два дня старший лейтенант получил выписные документы, тепло попрощался с врачами, медсестрами, с новыми обитателями палаты и вышел на свежий воздух. Больше 40 дней провел он в этом здании. Всякое повидал, многое пережил. Но выжил, поправился! Впереди – отпуск, что может быть лучше?!
17Поздним вечером Невский сидел уже минут 20 на лавочке у подъезда своего дома, никак не решаясь войти. Сильное волнение охватило его при подходе к подъезду. Сколько дней, лежа на больничной кровати, он представлял себе этот миг. И вот он наступил! В их окне на первом этаже горел свет – но вряд ли его ждали, скорей всего его последнее письмо из госпиталя не дошло еще. Он только прилетел из Ташкента в Челябинск, а из аэропорта до своего городка ехал на такси (денег в кармане хватало)! Наконец, глубоко вздохнув, Александр шагнул в подъезд…
…Уже в начале марта Невский вновь продолжил свою службу в медроте. Отпуск, пусть и небольшой, восстановил его силы. Воспоминания о днях, проведенных с женой и дочкой, согревали душу.
Работа захватила целиком. Порой некогда было присесть. Постепенно стали забываться дни в инфекционном отделении. Но операция с погибшим сержантом нет-нет, да и всплывала в памяти. «Слава Весняк», – проговаривал Невский его имя несколько раз, словно пробуя на вкус. – «Почти, как Слава весне!»
У этой истории было и неожиданное продолжение…
18В начале июля Невский сидел в ординаторской, записывая в журнал сведения о проведенной операции. Кондиционер не работал, жара стояла удушающая. Еще бы – июль и август были самыми жаркими здесь месяцами. Дверь приоткрылась. Старшая сестра Светлана, круглолицая, белокурая «хохлушка», произнесла, как заговорщик:
– Саша, кончай бумагу марать! Тебе в приемное трэба. Полковник из Москвы до тебя приихал. Он у кабинете командира нашего.
В полном недоумении Невский отложил писанину и, как был, в операционной одежде пошел в «Приемное отделение».
У входа в отделение Александр нос к носу столкнулся с прапорщиком Олегом Шлемовым, фельдшером «приемного». Тот ухватил старшего лейтенанта за руку и зашептал:
– Саня, меня он уже «пытал», я сказал, что не помню ничего. Он говорил о каком-то сержанте. Как же его фамилия? А, вспомнил! Вестник, или Весняк. Интересовался, мол, в каком он виде поступил, когда я его в пленку упаковывал уже погибшего перед отправкой в Кабул. Там же их всех в гробы укладывают. Я чуть не каждый день их отправляю, я же не рассматриваю их, где уж помнить, что было больше полгода назад.
Все знали о тяжелой работе Шлемова: он не только ездил на аэродром за ранеными, но и занимался отправкой всех погибших и умерших в гарнизоне. Олег с помощником заворачивал тела в специальную защищающую («экранирующую») от жары пленку для солдат в пустыне, ей здесь нашлось совсем другое применение…
–
Ты, вроде, этого больного еще в инфекции оперировал, – продолжал шептать Олег.–
Спасибо, все понял! – Невский, внутренне напрягшись, прошел в кабинет Семенчука.Постучав, вошел в небольшой кабинетик. Представился. Полный, истекающий потом, с бледным лицом и большими залысинами офицер (явно еще не загорал в дождливой Москве) сидел во главе стола. На нем была полевая форма без знаков отличия и без погон. Он поминутно вытирал лицо большим клетчатым платком и отхлебывал из стакана пузырящуюся минералку. Батарея пустых бутылок уже стояла на полу.
Офицер назвал могущественную организацию, наводящую страх во всем мире, представившись полковником Ивановым Иваном Петровичем. Произнес это таким тоном, что было понятно, что зовут его иначе. Невскому было все равно.
Полковник жестом предложил сесть. Минуту рассматривал хирурга. Потом принялся неторопливо говорить:
– Одна убитая горем семья получила гроб с телом единственного сына, якобы умершего после тяжелого ранения в госпитале. Он был ранен в бою. Несмотря на категорический запрет (особо выделил Иванов этот факт), родные все же вскрыли гроб. Обнаружилась ужасная картина: у их сына не только было перерезано горло, но и отрезаны уши и нос. Все это было зафиксировано в присутствии офицера военкомата. После похорон возмущенные родители написали жалобы в разные высокие инстанции, включая и руководителя нашего Комитета. Он лично направил меня с предписанием на месте разобраться с этим вопиющим фактом варварского обращения с ранеными. Я уже побывал в госпитале. Узнал настоящую причину смерти – она более ужасная. Весняк погиб в инфекционном отделении и не без вашего участия.
Иванов, не опуская глаз, внимательно смотрел на Невского. Старший лейтенант чувствовал, как начинает гореть его лицо.
– Вы находились в это время на излечении от брюшного тифа, согласились помочь в проведении операции трахеотомии, а у самого была температура 40 градусов. Я поднял вашу «Историю болезни». К сожалению, госпитальные хирурги приехали слишком поздно. Мне не удалось поговорить с очевидцами. Хирурги уже заменились в Союз, лечащий врач Мазуревич еще в январе была досрочно отправлена на родину (я пока не выяснил причины, но выясню). Постовая сестра Зина Спивак, которая, якобы помогала, ничего не могла вспомнить, так как вскоре упала в обморок. Наконец, процедурная сестра Галина Порывай сейчас находится на излечении от желтухи в Ташкенте, я могу позднее с ней встретиться. Начальник инфекционного отделения категорически отрицает вашу причастность к исчезновению ушей и носа, назвав это «чистым бредом». Осталось выяснить ваш вариант пропажи.