Хозяин, стоя под яблоней, стрижет машинкой седого и крепкого соседа. Сосед сидит рядом с горой желто-зеленых тыкв и дает советы.
– Ты, Мыкола, смело снизу вверх давай до закругления головы.
– Вы ему сверху тоже подстригите, – советую я, глядя на засиневший затылок и виски.
– Не треба, – строго говорит сосед, докуривая цигарку. – Нехай шевелюра будет, бо завтра праздник Конституции.
Брат Николай застенчиво улыбается и снимает полотенце с соседа, потом срывает яблоко и протягивает его мне.
– Я эту яблоню цыганкой зову. Рода у ней нет, а яблоки красивые и вкусные.
– От, он все умеет! – с вызовом говорит сосед о Николае, заподозрив во мне корреспондента. – С хорошего счета в колхозе не сходил, как с фронта пришел в 44-м. Не сам, конечно, пришел, бо был сильно ранетый. Но зато из всех братьев первый к матери вернулся.
Из строя он действительно выбыл раньше всех братьев. Что делать, работа у него была не для долгожителя на войне. «Сорокапятку» выкатывали на руках на передовую, ждали танков. Обычно дожидались. Под Житомиром расчет брата Николая попал в два танка, третий их опередил. Через несколько дней в госпитале он вернулся к жизни и узнал, что вернулся один, без товарищей…
– На Маковей, на праздник, 14 августа, они уже были здесь. Специально подгадали начать войну, чтобы мы хлеб убрать не могли… Специально, ей-богу!..
Брат Николай работал трактористом на мироновской селекционной станции, когда по незрелым полям Украины покатилась война. Катилась она гигантской слезой по нагретой солнцем земле в сторону Бровах, Мироновки, Киева, Москвы, и готовились к встрече с ней добрые люди по-разному: кто траншеи рыл, кто винтовку к плечу примерял, кто снаряды точил, а брату Николаю выпала доля, нелегкая для крестьянина, – губить хлеб. Сам сеял, растил, ему бы до зерна всего недели три-четыре постоять… Ат, жизнь! К своему «ХТЗ» он прицепил каток и вышел в поле… А потом велели ему трактор отогнать за Днепр, чтобы немцам не достался. Он подъехал к Черкасскому мосту, когда его уже не было… Поторопились с мостом, и «великая сила людей и техники» осталась на правом берегу. Завел брат Николай мотор, поставил его на ход, соскочил с трактора, и ушел трактор в Днепр один. А Николай вернулся в Бровахи на землю. Скоро собрались его угнать, чтоб пахал он другие поля под другим небом, но он не захотел, а потому убежал и вернулся в дом. Мама спрятала Николая, но его нашли, а ее побили в хате при детях прикладами. И снова он убежал. Его в Корсунь – в лагерь, он – оттуда. Ловят – и в Киев, а он все домой и домой. К земле, к маме. Куда ж ему еще?! Осенью 43-го в Дарнице согнали заключенных в один огромный сарай, но уничтожить не успели. 6 ноября открыли сарай вовсе не те, кто закрывал. Стал брат Николай к пушечке, да и пошел на Запад, сильно далеко, правда, не прошел…
Мы сидим в хате. В пустоватой комнате – фотографии, часы, приемник и телевизор, накрытые салфетками, политическая карта СССР, иконы, плакат Олимпийских игр, лавки вдоль окна, дорожки и рушники.
– Самый тяжелый день? – переспрашивает Николай Макарович и думает.
– Когда сына Олексу потеряли, – тихо говорит жена Евдокия Павловна, – разбился весной.
– Да, – кивает головой брат Николай. – Да. А до того тоже день был, когда катком на хлеб выехал.
Я сижу на скамейке у сельсовета, который возглавляет сын Николая Макаровича – Иван. Сам Иван, деловой и веселый красавец, носится в спешке на мотоцикле по селу, собирая своих дядек, чтобы сделать общую фотографию всех братьев вместе. Не часто собираются Лысенки. Как мамы не стало, сходятся разом только на свадьбы детей, да вот сегодня для съемки на карточку (благо праздник!).
Первым пришел к месту сбора брат Степан. Ему завтра в санаторий ехать, вот он и решил – может, раньше придет, пораньше отпустят.
– Колхоз путевку дал. А чего – я по сей, считайте, день трактористом – с 47-го года. Как из армии вернулся.
А вернулся он так: шел по дороге в деревню, и первым, кого встретил, был брат Михайло, который ехал на станцию лошадьми. Не узнал брат Михайло брата Степана. Может, потому, что чемоданчик у брата Степана был «поганэнький», а может, потому, что не виделись семь лет, с начала войны.
– То ты, брат Михайло?
– Я.
– Ага. А куда это ты едешь?
По колхозным делам ехал брат Михайло, но завернул и отвез брата Степана домой. Вечером посходилась вся братовня. Мама налила по сто граммов, погуляли… От тех пор отдохнул он четыре дня и начал жениться.
– Невеста была?
– А была ж! Семь лет ждала, хоть и не писал… Грамоты бывало маловато другой раз. Да и чего там писать?
Действительно, всего и событий две войны – с немцами да с японцами.
В первый бой он пошел под Смоленском, танкистом, правда, без танка (не на всех хватало), и вынесли его из того боя через две недели с тяжелым ранением в голову. Полтора года отлежался – и в свою 83-ю гвардейскую танковую дивизию, которая поменяла расположение к лучшему: уйдя из-под Смоленска на запад, к Вильно. К маю сорок пятого, пройдя совместно с братом Степаном по Польше и Восточной Пруссии, остановилась дивизия у самого моря. Передохнул брат Степан, сел в вагон и на Восток, на Дальний.
– Аж пока мы на японскую войну ехали, все уже закончилось, бо там брат Петр був!
– Був? – спрашиваю я у подошедшего к нам худого человека с засунутым в карман пустым рукавом.
– Був, а хто ж? В мэнэ и медаля есть… В Маньчжурии и на Курилах. У нас география – ого! – от Курил в эту сторону, куда дальше, Лысенки булы аж до Берлина. Полземли! Та ей-бо!..
– Вы помните свое возвращение к маме?
– Та конечно. Меня демобилизовали, четыре тысячи дали – куча вэлика, а грошей небогато. И я поехал. Перво к маме в дом, бо он на дороге стоит. Как с города ехать.
– А жинка у вас была?
– Да то така жинка… Детей не було. И як в армию идти, я с нею розцвенькався…
Брат Петро тоже не особенно писал домой, да и некуда было, пока Бровахи были под немцами. После войны стал он почтальоном, словно покрывая свою вину за ненаписанные письма. Теперь – сторож в тракторной бригаде и получает 60 рублей пенсии.
– А чего? Жить хорошо – чего не жить.
Подошел к сельсовету Павло Макарович и сел на скамейку рядом с нами.
– От вы его спросите, как до дому вернулся, он же предпоследний пришел. Мама его домой пускать не хотела, потому что поздно пришел.
Домой пехотинец Павло Лысенко, принявший первый бой под Корсунем, вернулся действительно поздно, потому что у него было дело в Карпатах после войны. Почистить леса от бандеровцев. Пришел он вечером, заглянул в окно и увидел, что в доме молодые ребята в солдатской форме (новобранцы лес рубили и стали у Евдохи Лысенко на постой). Мама подошла к окну и махнула рукой: «Иди, иди, солдатик, полон дом…» Потом признала, плакала.
Брат Павло смотрит на идущего к нам мужчину в пальто и шляпе:
– А самая большая радость в жизни была, когда вот он, брат Сашко, домой вернулся, десятый.
Брат Александр пришел с войны последним. Правда, он дальше всех и дошел из Лысенков – до Берлина. И у рейхстага был – связист 4-й танковой армии. Хотел расписаться за себя и за братьев, да почерк неважный… Там же, в Берлине, остался дослуживать брат Сашко, посылая матери и пяти сестрам (братья семьями обзавелись уже) посылки весом 5 кг. А вернувшись, и он отделился и стал в колхозе плотником, шорником, мельником – и до сих пор работает исправно.
Мы поднимаемся со скамейки и идем на пригорок, где стоят в ожидании остальные братья – Василь, Иван, Хтодось, Михайло и Андрей. Все десять становятся перед объективом, как сами хотят, пропуская вперед старшего, Хтодося Макаровича. Сзади подъезжает на бордовом мотоцикле бригадир трактористов Яков Семенович Ревнюк, кавалер ордена Ленина. В его бригаде шесть Лысенков-детей.
– За стол уже пора, дядьки! – весело кричит он.
– Пора, – кивает Василий Макарович, – правильно!
Утром следующего дня отправился я в гости к брату Василию.
Что за утро было в Бровахах! Золотое, с туманной проседью. Что за тишина стояла на дворе у Василия Макаровича… Белая мазанка под соломой, голубые оконца, изумрудная трава – все это светилось чистотой и той особенной свежестью, которая если и вернется в этом году, то только в погожий зимний день, с лиловой тенью на пухлом снегу и дымом, столбом уходящим к ясному небу. Но тогда уже будет холодно, а теперь тепло, и на траве к тому же лежит сноп пшеницы и малиновое яблоко на нем. Хорош также и сад Василия Макаровича, убегающий вниз по косогору и запущенный ровно настолько, сколько того требует природа, чтобы оставаться живою. А как хорош сам Василий Макарович, когда, разбуженный моим стуком, подходит он к окну в синей майке. Размером значительно большей, чем в том нуждается его тело, в синих же, под цвет майки, штанах, своего уже размера, и в синих носках.
– Ат, бисова жинка, – весело говорит Василий Макарович, – з-замкнула-таки мэнэ!
– Давайте дверь с петель снимем.
– Як бы це була дверь, як у дурненькой Маньки, – другое дело, а в мене кре-епкая! Пошукайте ключ на двори!
И пока я, вспугивая гусей, ползаю в поисках ключа, Василий Макарович рассказывает мне из хаты леденящую душу историю про дверь дурненькой Маньки…
Таков вот рассказ:
– Приехала из города Алма-Ата, где яблоки, говорят, как кавуны, нестарая одна жинка. И вот однажды берет она наше небольшое такое яблочко-кальвиль, а рот раскрывает, как на алма-атинское. Ну и, конечно, в лишний просвет влетела пчела, жалит ее внутри, и умирает бедная женщина, и хоронят ее до прибытия родственников, поскольку жара и сушь. Но родственники приезжают, скоро выкапывают ее и увозят, а гроб, почти новый, бросают на кладбище, где и находит его наша Манька. Взваливает на себя домовину, а дело к ночи, – и идет вдоль кустов. И тут слышит голоса. А голоса эти принадлежат куму Василия Макаровича с братом, которые, выпив по поводу премии добрую чарку, решили проветриться вдоль кладбища. «Ты слышал шаги? – спрашивает кум осторожно. – Пошли-ка отсюда!» – «Нет», – говорит смелый его брат, и они бесстрашно (кум за братом) лезут на кл