Паола дружила с Гуэррой. Она со многими дружила. С Тарковским, Мамардашвили, Соловьевым, Хамдамовым… Но с Тонино Волкова была особенно близка. Помогала издавать его книги в Москве, писала замечательные статьи, беседовала… У него дома в Пеннабилли мы и познакомились. Общаться с ней было удовольствием. Надо только слушать.
Она учила почти всех кинематографистов (кто хоть чему-нибудь учился), много знала и свободно оперировала своими знаниями. Я для нее оказался благодатным материалом, потому что памяти у меня нет: Паола могла рассказать мне историю, потом, через месяц-полтора, когда мы вновь встречались, рассказать ее снова и вдруг спохватиться:
– Я же вам это рассказывала.
– Да. Но я все равно ничего не запомнил, так что в следующий раз можете опять всё повторить. – Я действительно каждый раз слушал ее с неподдельным интересом.
Она никогда не выглядела приблизительно, одета была всегда продуманно. Знала, что́ ей идет, и как бы невзначай надевала все то, что точно шло ей, но при этом говорила: «Я так похудела, просто нечего носить».
Стремление всегда быть в форме очень роднило ее с Тонино Гуэррой. Он тоже всю жизнь выходил к завтраку тщательно и продуманно одетым: пиджак, пуловер, рубашка, ну, естественно, брюки вельветовые, очень часто красивые, и ботинки – почему-то с белыми шнурками. Может быть, так он стирал в себе свое крестьянское происхождение… А происхождение Паолы мне неведомо. Хотя она часто рассказывала сюжеты про знакомых ей удивительных и знаменитых мужчин, и я тешил себя надеждой, что с кем-то из них у нее были отношения, пусть хоть виртуальный, но роман. Она была чрезвычайно склонна к игре, а вот до какого уровня, до какой границы доходила, я не знаю, потому что точно так же, как Паола Дмитриевна рассказывала о бесчисленном количестве поклонников, она, как бы в порядке немедленного исправления и схождения с пути порока, тут же рассказывала, как любила мужа и какие у них были замечательные отношения. Причем все это могло уместиться в одной фразе.
Она жила вне времени не в том смысле, что жила вне нашего времени, а вообще вне границ Времени. Она спокойно оперировала историческими фактами (надеюсь, что точно). У нее была феноменальная память, и знания ее не обременяли. Как старый троечник, я понимал, что идти на экзамены, в каком бы институте ни учился, а я учился в разных, надо либо зная всё, либо не зная ничего. Зная всё – ты свободен, потому что можешь свободно оперировать информацией. Не зная ничего – свободен, потому что тебе все равно, о чем врать. Я помню, как позорно сдавал в университете экзамен по иностранной литературе, когда не знал какой-то очевидной вещи, связанной с Рабле. Но потом я Рабле так полюбил, что стал брать его с собой в путешествия. И до сих пор с огромным удовольствием цитирую по памяти разговор Панурга с Труйоганом, потому что там ключевой вопрос, который мы тоже обсуждали с Паолой Дмитриевной, – жениться Панургу или не жениться. То есть делать или не делать, быть или не быть. Когда Труйоган сказал: «Ни то ни другое», но: «и то и другое», – я понял, что он настоящий философ.
О философах у нее тоже было свое представление, потому что Волкова дружила и с Мерабом Мамардашвили, и с Александром Пятигорским. Мне повезло: у нас были общие знакомые. Не общих знакомых я опасался. Потому что она ревностно относилась ко всем связям, которые не касались лично ее или ее друзей. То есть друзья за пределами Паолиного ареала были опасны: они могли привести неизвестно куда, а главное, увести от Паолы. А она очень дорожила своим кругом. Когда я увидел у нее портрет Мамардашвили и сказал, что я с Мерабом тоже был дружен, хотя на дружбу нам не хватило времени, у нас с Волковой появилась еще одна, чрезвычайно важная тема для разговоров. Если бы у меня была память, как у Паолы, я бы мог написать довольно большую работу о нем, потому что мы летели из Америки двенадцать часов с посадкой, выпивали (тогда можно было) и разговаривали. Собственно, он говорил, а я пытался понять его и понимал, что́ он говорил, но, увы, не могу сейчас это воспроизвести.
Паола и Мераб были связаны внутренним пониманием жизни. Возможно, она тоже была лишь благодарным слушателем, потому что едва ли могла поддерживать споры о глубоких философских идеях. В философских спорах обязательно нужно быть отчасти грузином, потому что грузин, даже если он не философ, начинает свою партию в беседе со слова «ара». Это значит: «нет» сначала, а потом уже всё, что думаешь. То есть нужно сопротивляться.
Паола, как мне кажется, не хотела сопротивляться, она хотела поддаваться. Потому что прекрасно понимала: так она больше узна́ет… Она могла позволить себе высказать слова неприятия, если что-то было не по ней, но при этом все же выполняла обязательства, которые были ей в тягость. И лекции, бывало, ей не хотелось читать, но она читала, чтобы продолжать отношения с добрыми людьми. И книги порой писала, по данному ею слову, не очень обязательные, а хотелось – другие. Ну, например, она так и не написала вторую часть замечательного «Моста через бездну». А ведь была почти готова. И не написала «Мое Садовое кольцо». А это были бы чрезвычайно ценные воспоминания о жизни тех людей, которых она знала и любила.
Она была невероятно наблюдательная, очень ироничная, смешливая, любившая и понимавшая жизнь восьмидесятилетняя молодая женщина. И смеялась хриплым, громким смехом, порой совершенно неожиданно.
– А что, собственно, такого смешного вы услышали?
– Ну как же: это – так, а это – так!
И я понимал, что это действительно может быть смешно.
Паола не была скрытной, но была бережливой. Она берегла всё, что в ней было. И в то же время ей постоянно хотелось этими своими знаниями поделиться. Кажется, Паола не вполне понимала, что она сама по себе такой бриллиант, который каждому хочется приложить к себе и полюбоваться.
Ей обязательно надо было заинтересовать людей собой. Она считала, что если будет рассказывать истории про барокко, Возрождение, русские иконы, Древнюю Грецию, модерн, равно как и про современных мастеров или про друзей и общих знакомых, истории незлобивые и, с ее точки зрения, познавательные, она таким образом будет цементировать свои компании. Она хотела всех передружить. Но понимала, что это невозможно. Поэтому она все-таки как-то всех разделяла.
Она была не простым предложением, несмотря на всю свою ясность, а сложносочиненным, причем сложно сочинила себя сама.
Кого Паола любила, она всех объявляла. Просто выходила и, как шпрехшталмейстер: «А сейчас на манеже – мои любимые друзья», – дальше шел перечень, очень большой. Если ты неосторожно называл какую-нибудь известную фамилию приличного человека в искусстве, то обязательно оказывалось, что Волкова либо учила его, либо с ним училась, либо с ним работала, либо ему помогала. И самое поразительное, что все это было правдой.
Паола Дмитриевна Волкова не была ученым искусствоведом… Она, скорее, была внедрителем культуры, то есть продвигала культуру в массы. В массы кинематографистов – во ВГИКе или на Высших кинематографических курсах. И потому, что она была на связи с людьми молодыми, много моложе ее, она выработала в себе манеру постоянно осовремениваться. Трудно назвать хоть одного человека из ее окружения, кто был бы старше нее. Разве что Гуэрра, но Тонино до глубокой старости оставался молодым. А остальные – совсем другое поколение: Соловьев, Хамдамов, Сокуров, Балаян… Про женщин не говорю. Женщины все были много моложе ее.
Даже ученики воспринимали Паолу не как классную даму (в любом смысле), а как любимую подругу, даже подружку. И когда речь заходила о ней, подмигивали друг другу в разговоре. Но самое любопытное, что и она подмигивала – сама себе. Все, радуясь, играли друг с другом.
Однажды я смотрел балет с Плисецкой, может быть, Лебедя… Прима закончила движение рукой, и я вдруг увидел след этого движения. Он был не в том воздухе, которым мы дышали, и не на той сцене, где она танцевала, а в пространстве, которое у меня внутри. В реальности-то его не было, но я его увидел.
Так случается не только в искусстве: человек умно закончил блестящую мысль, повернулся и ушел. Ты не помнишь ее в точности, но чувствуешь: это нечто сделало тебя богаче, может быть, чуть лучше, может быть, точнее.
После Паолы Волковой останется след веселого образовывающего дружелюбия. И еще – лукавой откровенности. Потому что она не была бы женщиной, если б не лукавила; она любила притворяться и, кажется, была «мистификатором на гонораре». Гонораром была та радость, которую она доставляла себе и другим.
Там, где Паола теперь, очень много народу и, наверное, можно потеряться, но я стопроцентно уверен, что Паола своих знакомых найдет, со всеми передружится и будет всем очень нужна. Правда, кто-то сказал ей однажды, что там нельзя выпивать, даже иногда, как она привыкла в компании, и это ее расстроило. Зато беседовать можно сколько угодно.
Впрочем, я не думаю, что друзья уходят, чтобы там нас дождаться. Здесь надо жить и здесь быть человеком. Нечего рассчитывать на то, что когда-нибудь ты отмолишь свои грехи и будешь потом (если там что-нибудь есть) комфортно себя чувствовать. Паола Дмитриевна была безупречна, как все люди, которых мы любим и к которым при жизни предъявляем повышенные требования. А упрекнуть можно лишь себя самого – за то, что не полностью распознал их.
Бог даровал забвение именно для того, чтобы человек вспоминал.
Барабанщик Тарасов
Джазовый музыкант – в нашем сознании почти всегда человек, извлекающий из глубины подсознания звук невыдуманный, наполненный сиюминутным, рожденным сейчас же на твоих глазах переживанием. Виртуозов, владеющих инструментом, немало. Музыкантов – единицы: для публичной исповеди недостаточно безупречной техники и бесстрашия. Откровенность тоже не спасает, если нет настоящего чувства. И мысли. Грешить и каяться одновременно, вызывая восторг и сострадание зрителя, могут только настоящие художники, для которых мастерство лишь средство высокого общения.