Утром, проснувшись в палате, я обнаружил, что положение демократов в правом глазу ухудшилось. Руководство «ДемРоссии» было уже в полной тьме. А когда после экспериментального (в поисках диагноза) погружения в барокамеру темное поле накрыло и левый их фланг, я понял, что надо ехать с авангардным глазом в Институт нейрохирургии, руководимый великим современным хирургом Александром Николаевичем Коноваловым.
Доктор Серова была приветлива и профессиональна. Посмотрев снимки и бумажки, она простеньким прибором заглянула в зрачок и сказала:
– У меня для вас две новости. Хорошая и не очень.
Зная, чем кончаются подобные анекдоты, я попросил начать с хорошей.
– Опухоли у вас нет. А вот с сетчаткой, похоже, что-то неладное. Хорошо, если бы вы показались… – Наталья Константиновна сделала паузу, перебирая в голове имена.
В моей голове сидело одно имя, названное когда-то про запас Булатом Окуджавой.
– Саксонова, – произнесли мы одновременно.
– Я с ней не знакома. Позвоните. Но я слышала, что к ней можно приехать и так. Она никому не отказывает.
На непримиримой к комфорту «Ниве» я вернулся на свою больничную койку и лег на спину. С закрытыми глазами я не видел, как и все здоровые люди, но думал не хуже. Надо найти Саксонову.
В семь часов утра у своего койко-места в наглухо закрытом и охраняемом неприступной охраной лечебном заведении я обнаружил сидящую на корточках Наташу Геворкян.
– Как ты сюда попала в такую рань?
– Тсс! Люди спят. Елена Олимпиевна Саксонова ждет тебя в пятнадцатой больнице через два часа, – сказала шепотом Павловна и растворилась как видение.
Причитание. В хаосе, во мраке беспросветном: в томительном ожидании социального приговора по судебной ошибке (скорее бы!); в новом счете на деньги, а не на дивные минуты общения; в быстрой смене кошмаров и верований; во всеобщей терпимости к политическим героям и просто негодяям, в карнавале жадности, корысти, нуворишества, в ярмарочном вертепе, где Петрушка весело и отважно сбрасывает с себя назначенных наездников, чтоб, обретя волю в свободном выборе, отыскать, под чье поточнее седло подставить спину, – где ты? где теплая рука, открытая для пожатия и крепкая от самостоятельной работы?
Переберем жизнь и вспомним, много ли этих рук сохранилось в текущем ровно времени. Пожмите эти руки, а лучше не выпускайте, пока не поздно. А если выпустите, то для того, чтобы руки эти взяли ручку, скальпель, плуг, кисть или добрый стакан…
Один человек, один. Сам. Но все же ему требуется круг близких и далеких, родных и незнакомых, думающих не так, как он, но понимающих его речь. Впрочем, все деления условны, кроме грубых пар: человек – нелюдь, талантлив – бездарен, помидор – не помидор.
Продолжение процесса. Темноволосая женщина в зеленой операционной робе строго посмотрела на меня и сказала молодому мужчине с приветливым лицом, тоже в хирургической одежде:
– Как тебе нравится, Витя? Я сказала, чтобы он был до девяти, а он явился чуть не в десять. Идемте в смотровую!
Пятнадцатую больницу я знаю со дня основания. (Ее организовывал и ставил на ноги мой товарищ Володя Мудрак, о котором по-доброму помнят до сих пор.) Однако не предполагал быть ее пациентом никогда.
«Человек судьбы не знает».
– Вот результаты его обследований, – сказал сопровождавший меня милейший доктор (женщина-кандидат) с прежнего места болезни.
– Можно, коллега, мы сначала посмотрим глаза? – И тут же ласковым голосом: – Заходите, бабулечка, сейчас мы закончим с больным и займемся вами… Так, выше, правее, еще правее, ниже, – это мне.
Луч офтальмоскопа раздражал и резал глаз. Будущее было неопределенно. Но неожиданное спокойствие и абсолютное доверие поселились во мне с первым прикосновением Елены Олимпиевны.
– В правом глазу больше близорукости? То-то, я смотрю, он у вас чуть крупнее… Витюш, посмотри, это можно было не заметить?
Виктор Ильницкий, доктор медицины и ученик Саксоновой, надел офтальмоскоп.
– Тут нет вариантов: разрыв и отслойка сетчатки.
– Значит, так, дорогой мой, у вас есть два выхода: не делать операцию – раз, тогда сегодня к вечеру или завтра-послезавтра вы лишитесь глаза. И второй… Майка есть с собой? Пошли. А вы, бабулечка, идите пока в палату. Я обязательно вас посмотрю.
Какая будничность в решительных поступках. Незачем долго готовиться к тому, что составляет собственно жизнь. Как легко и радостно плелся я за Саксоновой и Ильницким в операционную.
«Надо бы воздержаться и не давать им советов во время операции. Впрочем, наркоз будет общим», – думал я, бодря себя. Но ошибся.
Меня положили на стол, даже не привязав голову, сделали местную анестезию и вставили какое-то кольцо-расширитель, чтоб не моргал. Я видел всех. Иногда фигуры хирургов искажались и плыли, становились нерезкими и удалялись, как в плохо юстированном широкоугольном объективе, потом следовал наезд на руки, тоже, впрочем, не резкий.
– Ножницы!
– Вы поосторожней с ножницами – глаз все-таки! – не удержался я от рекомендации.
– Смотри, все еще живой, – засмеялись хирурги.
…Я лежал на кровати на спине, не шевелясь, с залепленными повязками глазами (глаза – парный орган) и думал: это опыт. Без него можно обойтись (и лучше бы). Но если все кончится благополучно, это приключение можно рассматривать как удачу нового проживания. Если сетчатка не приляжет, надо готовиться к иной жизни. Ожидание неприятностей опаснее их самих. Я слышу. Я уже много видел в стереоизображении. Анохин летал с одним глазом. А если вдруг второй? Надо научиться печатать десятипальцевым методом. Придумать выставку слепых фотографий. Сажаешь человека на стул. Аппарат наведен. Свет поставлен. Разговариваешь с ним, ловишь по голосу состояние и щелкаешь. А как отбирать? Можно не отбирать. Один кадр…
– Давайте-ка посмотрим. – Это Ильницкий пришел проверить, как лежит каучуковый баллон, заведенный за глазное яблоко.
– Прилегла?
– Не очень. Пойдем поставим еще один…
С двумя баллонами в глазу я прожил долгую и счастливую жизнь полузрячего человека в тринадцатом глазном отделении московской городской больницы № 15. Жизнь равных перед болезнью людей разных возрастов и занятий, объединенных удачей попасть в руки прекрасных врачей. Я стоял в очереди на перевязку, поглядывая по-птичьи одним (когда со здорового сняли повязку) глазом на руки сестричек, ловких и уверенных, сидел в лазерной, где вместе с Саксоновой с недвижимой виртуозностью снайперов «пришивали» сетчатку недавняя ученица Елены Олимпиевны, а теперь блестящий врач – суровая Надя Гурьева и приветливая Оля Крупчатникова, робел перед академиком Нестеровым, который привел Саксонову в пятнадцатую, и коротал время в вечерних беседах с моей любимой заведующей отделением Аллой Ивановной Олейник, обладающей не только прекрасными руками хирурга, замечательным сыном и талантливым реаниматологом Никитой, но и редким даром любить больных и врачей…
А повязку все не снимали. Как буду видеть вторым глазом, я не знал, но то, что дальше мне надлежит держаться за Елену Олимпиевну, понимал отчетливо. Она стала необходимой уже не как офтальмолог, лечащий глаза, а как доктор, врачующий душу, не дающий ей покрыться коростой цинизма и неучастия. Это дело требует усилий. Саксоновой усилия не нужны, она устроена иначе.
– Вы знаете, они какие-то уроды! – с восторгом говорил мне главный врач Олег Михайлович Филатов (чьим именем сегодня названа 15-я больница) об, увы, уходящем (дай Бог ошибиться) типе докторов, к которым принадлежат Саксонова и те, с кем она работала. – В наших условиях так отдавать себя больным…
Слово «уроды» меня не покоробило. Шофер «студебекера» из моего детства дядя Вася Цыганков, крутивший роман с продавщицей из булочной, полячкой Басей (по кличке Анаконда), снимавшейся за свою красоту («вроду», почти уроду) на студии Довженко, если надо было изобразить графиню без слов, говаривал:
– Ты не урод, Юра, и это тебя не украшает!
Может быть, любя, он надеялся, что этот оксюморон защитит меня от банальности…
Результат. Повязку сняли не так, как в старом фильме, где герою долго разбинтовывали голову, а потом он смутно увидел очертания Кремля (там, видимо, тоже была отслойка). Просто отлепили марлю, и Саксонова сказала: «Смотри!» Я открыл глаза и увидел Елену Олимпиевну в стереоизображении.
– Пошли проверим зрение.
В кабинете стояли Алла Ивановна Олейник, Ильницкий и любимая ученица Лялечки Надежда Гурьева.
Саксонова посадила меня перед таблицей, закрыла левый глаз и строго сказала:
– Читай!
– Н, К, И, Б, М, И, Ы, Б…
– Единица! Молодец!
Я оглянулся на них. Кто молодец? Они улыбались. Елена Олимпиевна нагнулась и поцеловала в макушку.
– Иди!
Я вышел и подумал: «Свет моих очей – по отношению к ней не метафора».
P.S. Прошло много времени. Я по-прежнему заезжал в «пятнашку» похвастаться правым глазом, который, впрочем, с годами стал проявлять самостоятельность. Елены Олимпиевны уже не было. Она работала до последнего своего дня и ушла, посоветовав мне сохранять верность лучшему в Москве офтальмологическому отделению. Тем более что туда пришел хирург с золотыми руками – Александр Герасимович Югай.
А я, поддавшись уговорам друзей, сделал плановую операцию в Нью-Йорке, в знаменитом госпитале у знаменитого врача. Глупость с возрастом не проходит. Историей этой операции я не буду вас утруждать. Сделал и сделал. Только искусственный американский хрусталик спустя четыре года (не срок!) вывалился внутрь глаза и он перестал видеть.
Алла Ивановна Олейник, к которой я приехал наутро в панике, сказала:
– Потерпите до утра. Александр Герасимович в отпуске под Москвой. Я думаю, он приедет и поможет вам.
Югай не спросил, есть ли у меня майка. Он повел меня в операционную и сделал сложнейшую и очень тонкую операцию пришивания хрусталика, не упрекнув ни меня, ни заокеанского профессора. Спустя две недели после того, как лицо стало узнаваемо, он пригласил меня в смотровую. Сначала глаз посмотрела Алла Ивановна, потом Надежда Валентиновна, потом к аппарату сел Югай. Он долго молча изучал свою работу, потом слегка хлопнул по столу и сказал: