Рэгтайм. Том 1 — страница 28 из 71

– Стал по центру! Молодец!

Наверное, это восклицание относилось к хрусталику.

Действительно, молодец. Сам стал, как вы понимаете.

P.P.S. Этот текст написан двумя глазами.


Рэгтайм 2Жизнь со звоном

Жизнь со звоном

Утро. Иван Андреевич Духин просыпается рано, поскольку в течение дня его ждут разнообразные дела и люди насквозь неодинаковые. Будучи благожелательным, он считает, что если к населению не приставать с расспросами, просьбами, рекомендациями и не засиживаться в гостях, когда чай или кофей выпит, то значительная часть встречаемых им людей (те, кто дружит с Иваном Андреевичем совершенно бескорыстно для него) производит терпимое впечатление. Уж сколько кровель он починил, сколько снега сбросил, сколько кресел перетянул за доброе слово, и никто на него не обиделся.

Облачившись в зеленый потрепанного вида бушлат, кожаную кепку с пуговкой, спасшую ему как-то на крыше голову, и галоши, он кормит семерых подобранных из сострадания ко всему живому кошек и одну собаку. Затем, кивнув жене Людмиле и дочери Алене, не заботясь о том, видят ли они его прощальный жест, выходит во двор.

Прежде по утрам он обязательно заглядывал в мастерскую, состоящую из чулана с верстаком (на котором мог и вздремнуть, если устал) и значительного количества водосточных труб, изготовленных им с большим изяществом и при полном соблюдении тангенса угла поворота. Но теперь, после героической кончины в неравной схватке с собаками приблудного одноглазого кота Нельсона, весом в двенадцать килограммов, заходить туда без надобности резона не видит. Разве что почистить старую латунную хоругвь, найденную на помойке, отреставрированную его слегка покалеченными руками и приготовленную для подарка отцу Николаю в церковь на Самокатную улицу близ завода «Кристалл».

Иван Андреевич – кровельщик и энциклопедист, автор многочисленных трудов и крупный специалист по истории колокольного дела в России, коллекционер и книгочей – направляется в свой подшефный музей имени Владимира Высоцкого, где черт-те как (не он) покрыли крышу, и теперь, если не сбросить снег, она протечет.

Иван Андреевич говорит весело, с иронией, никогда не повышает голоса и слегка окает, почему учительница литературы часто вызывала его к доске читать Горького по книжке, а он говорил наизусть, до того цепкая у него оказалась память. Но это было, когда он вернулся в Москву. А как он уехал из нее, Иван Андреевич не помнил.

Родные сказывали, что мама его служила в няньках в Измайлове, оттуда же забрали на фронт отца, однако, раненый и хромой, он вернулся в хутор Орлов, что под слободой Ровеньки (историю которой Иван Андреевич напишет спустя много лет) Острогожского уезда, Воронежской тогда, а нынче Белгородской области.

Там, у бабушки Екатерины Даниловны, привезенный из столицы Иван Андреевич узнал себя после рождения. Матери он с младенческих дней не видел никогда, и о том, что она есть, слышал сначала лишь от соседей, а когда подрос, удостоверился в точности, поскольку каждый год она присылала ему белую рубашку.

В перемещении Ивана Андреевича в Ровеньки решительную роль сыграл дед его Филипп Иванович Духин, унаследовавший способность к поступку от своего отца Духина Ивана Семеновича, георгиевского кавалера за геройство при Шипке. Сам же Филипп Иванович участвовал с другом своим Бутовым Василием Кузьмичом в Брусиловском прорыве, после бегали по вражеским тылам и опять воевали в армии, где могли отличиться орденами за взятие в плен австрийского офицера. Но вместо награды едва не угодили под трибунал, ввиду того что Василий Кузьмич, рядовой российской армии, дал в ухо офицеру. Пусть и австрийскому.

Этот австрийский офицер пожаловался русскому офицеру, что его ударил солдат. Когда Бутова и Духина вызвали для объяснения, почему они приложили руку к пленному, герои честно объяснили, что когда он сдавал оружие, то потянул пистолет дулом вперед, а положено рукоятью. И их отпустили с миром, поскольку австриец эту ошибку подтвердил.

К описываемому периоду жизнь Филиппа Ивановича клонилась к вечеру. Отправившись в слободу Ровеньки, он продал все, что нажил за жизнь и чем не пользовался – костюм из шерстяной ткани, и на вырученные деньги привез крохотного Ивана из Москвы в хутор на свою утеху и на успокоение хромого Андрея – отца нашего героя.

Они жили сельской жизнью, с упорством сопротивлялись достижениям, достигнутым страной за счет их голода и бедности. Иван поражался воле и выносливости своего отца – военного инвалида. Иной раз Андрей Филиппович Духин, несмотря на хромоту, тащил такую скирду наворованной травы, что впору было подумать, будто это воз, который тянут волы. Однако вола ни у них не было, ни у кого. Между тем, как изучил Иван Андреевич, прежде на сто дворов здесь приходилось «лошадей – 36, волов – 101, коров – 91, овец – 230, коз и кур не считали».

Счастливая жизнь Ивана Андреевича с отцом круто изменилась, после того как он, найдя запал от гранаты, попытался сделать из него ручку-«вставочку». Заправив гвоздь, он ударил по нему молотком, и со второго удара капсюль взорвался в руках. Гвоздь угодил в пах.

Иван Андреевич выскочил на двор, два раза обежал хату и упал, обливаясь кровью, в шоке. Бабка, копавшаяся в огороде, разбудила отца криком:

– Андрий, подывысь, что твой черт наробыв!

Отец облил раны керосином, чтобы остановить кровь, обмотал руки и бедро старыми кальсонами и, погрузив сына на двуколую тачку, повез на себе за семь километров в Лозовый, где водились врачи.

Сын, раненный по глупости своей, лежал в тележке. Перед больницей отец поставил двенадцатилетнего Ивана Андреевича на ноги и сказал:

– А ну, сцыкани!

Сын напрягся и пописал.

– Мочеиспускательный канал не поврежден, – сказал бывший солдат и сдал сына в больницу.

Больницу называли Фирсовской, по имени местного помещика – Георгия Андреевича Фирсова, который был членом правления острогожского отдела императорского Московского общества сельского хозяйства и был уважаем в крестьянских кругах. В Ровенской волости к нему должны были обращаться все помещики и крестьяне по «вопросам своей деятельности». При Георгии Андреевиче волость процветала, то есть была сыта. Одних пчелиных семей в ней было 24 тысячи благодаря изобретению в этих местах рамочных ульев.

Почетным президентом отдела стала ее Императорское Высочество Евгения Максимилиановна, принцесса Ольденбургская, имевшая в Воронежской губернии имение.

Георгий Андреевич Фирсов был депутатом Государственной думы первого и четвертого созывов, уважаемый в крестьянских кругах человек. Обо всем этом Иван Андреевич узнал много лет спустя, работая над историческими очерками в Публичной библиотеке. Тогда же, попав в Железноводск, он, по обыкновению обходя музеи, зашел в мемориальный дом художника Ярошенко («Всюду жизнь», «Кочегар» и др.), бывшего к тому же генералом и владельцем завода, где в портрете «неизвестного» узнал помещика Фирсова с усиками и в бабочке, фотографию которого отыскал в газетном зале (теперь сильно пострадавшем от пожара) Библиотеки Академии наук, что на Васильевском острове в Петербурге. Изучая «Губернские ведомости» конца XIX века, он, к слову, обнаружил, что власть обязательно печатала, кто и из каких деревень и городов призывался на службу, а если ранен или не дай бог убит, то где лечится или похоронен, что свидетельствовало, по мнению Ивана Андреевича, о большей, чем теперь, ответственности государства за судьбу человека, взятого им напрокат у его родных и близких.

Краеведы тогда поблагодарили Ивана Андреевича за атрибутирование, сказав, что его знаниями одним «неизвестным» стало меньше.

В больнице отец оставил Ивана, но раны долго не заживали, что удивляло отца и других фронтовиков, помнивших, что во время войны на этот процесс уходило не больше двух недель. Иван Андреевич лечился и наблюдал жизнь. Она была скучна. Прежде в Ровеньках бывали многолюдные ярмарки и выставки сельских производителей – с медалями за какой-нибудь невиданной красоты самовязаный платок или необыкновенную свинью, величиной с маневровый паровоз, – звонили колокола. По малолетству и необразованности Иван не представлял, что жизнь бывает иной, и про колокола не ведал. Это позже, став одним из крупнейших знатоков истории колокольного дела в России, он узнал, что в этой стране секли и пытали не только людей, но и колокола, вырывали им «уши» и «языки», ссылали и уничтожали, что по «просьбе трудящихся» в 30-м году по всей стране прекратили колокольный звон и последний раз звонили более восьмидесяти лет назад, когда старый издатель Сытин обратился к козлобородому Калинину с просьбой отзвонить последний раз пасхальную службу.

Иван Андреевич запомнит церковь с пустой звонницей и, повзрослев, наменяет сделанных им труб и флюгарок из найденного на помойке и приведенного им в божеский вид выброшенного добра на колокола, чтобы подарить их Ровеньковскому храму с одним условием – повесить их на колокольне со стороны родного хутора, чтобы бабушка его и отец могли их слышать. Местный поп о. Маркиан Костюк выполнит условие, напишет письмо: «… молитвенно буду поминать Вас о здравии и многолетии за Ваш чистосердечный вклад в храм Ваших предков», скрепит печатью, на которой значится: «исполнительный орган Троицкой церкви», и при отделении Украины уедет туда, забрав два из четырех колоколов XIX века. Иван Андреевич, однако, не обидится, поскольку и там, за призрачной границей, они звонят людям.

День. Сбросив снег с музея Высоцкого, он отправляется в театр «Современник», где долгое время служил рабочим, чтобы отремонтировать крышу, которую нанятые администрацией халтурщики кое-где посадили на гвозди. Шляпки проржавели и теперь пропускают воду, опасную для сценического искусства. Проходя мимо помойки, он находит там два венских стула дореволюционной фабрики «Тонет» и жестяную банку от детских кремлевских подарков, с ракетами и Дворцом съездов на разных сторонах…