…К Новому году руки стали заживать, и отец решился на шаг, который дался ему не просто. Сын был способен к наукам, в школу ходил с пяти лет и быстро обучился всему, что знал учитель, один на всех разновозрастных учеников.
– Поедешь в Москву к матери, нечего здесь волам хвосты крутить.
Ефросиния Васильевна к этому времени ушла от хозяев и обрела социальный статус, работая уборщицей в 635-й школе на улице Москвина. Иван Андреевич поступил в шестой класс и поселился в глухом школьном подвале между котельной и насосом. В помещении не было ни кухни, ни туалета, но зато была раковина – и еще четыре человека. Иван Андреевич не роптал, поскольку думал, что в Москве, ввиду чрезвычайности населения, все так живут, и учился хорошо.
Отец же загрустил от отсутствия сына, тем более что по двору бегал мачехин ребенок, почти одногодок Ивана. От этой грусти он задумал наложить на себя руки. Сумрачное поведение его заметил сосед – дядька Панько, который и спас Ивана Андреевича от сиротства, маханув косой по веревке, на которой в сарае повесился Андрей Филиппович.
– Сядешь на поезд и съездишь к нему, – сказал дядька Панько, и отец стал ездить в Москву два раза в год, пока не состарился, и два раза (сажать картошку и выкапывать ее) ездил в Ровеньки Иван Андреевич, до самой смерти отца, когда тот, не желая быть обузой близким и утратив от болезней вкус к жизни, которую прежде любил и даже играл на цимбалах, на восемьдесят девятом году жизни зарубил себя топором. Дядьки Панько к тому времени уже не было…
Учителя в школе были хорошие, и директор, дай бог ей Царствия Небесного, Щелковская Анна Константиновна, перевела Ивана Андреевича с мамой из подвала на первый этаж в восьмиметровую, но зато настоящую комнату, при которой были ванная, туалет и кухня. Дворник с женой и двое их детей, которые обретались в той же комнате, совершенно не мешали… Кроме того, Щелковская велела выдавать Ивану талончик, по которому он у буфетчицы тети Вали мог на большой перемене получать бесплатно по два пирожка с повидлом. А учительница Анна Ивановна Русакова, что любила его вызывать к доске читать Горького, говорила: «Ты на остальных учеников не смотри, тебе скоро на свои лепешки садиться». Так и получилось. После семи лет отличной учебы он пошел в школу швейников, которую закончил хорошо, и стал работать на «Большевичке» с шестым, едва не высшим, разрядом, обметывая ширинки на конвейере из тридцати двух человек, которые шили одни штаны, отчего они, как мы помним, были замечательно хороши…
…Из «Современника» Иван Андреевич спешит в подвал двадцать третьего дома по Чистым прудам, где когда-то жил его друг, водитель Юсупов Николай Сергеевич, а теперь располагаются жэковские сантехники. И там с упомянутым Юсуповым, слесарями Алексеем Федоровичем Лобочковым, Михаилом Леонидовичем Волковым и электриком Александром Ивановичем Турленом вот уже двадцать лет в обеденный перерыв они играют в домино, обсуждая политику, в которой благодаря Ивану Андреевичу отдают предпочтение демократическим преобразованиям. Иван Андреевич с равным уважением относится к разным конфессиям и верам, не делая различия между людьми в зависимости от их происхождения. Находясь в армии, в городе Риге, он выучил латышский и отчасти литовский языки, чтобы разговаривать со своими товарищами по казарме, оказывая уважение к культуре этих стран. Вместе с этими ребятами он отшлепал шесть парадов по Комсомольской площади, играя в полковом оркестре на втором альте, хотя слуха у него не было. Но там можно было и без слуха. Если это вальс, то барабан делает «бум», а Иван Андреевич «та-та». И все. Остальные музыканты были профессиональными, но его терпели, потому что любили. И водили в костелы, к которым у Ивана Андреевича был профессиональный исторический интерес.
Майор Кудрявцев, который отпускал его в увольнительную, просил не ходить в соборы и церкви, полагая сначала, что он баптист, а потом – что католик.
Людям свойственно определять другим место, чтобы по этому месту и относиться к человеку, забывая о нем самом.
Между тем Иван Андреевич серьезно увлекался историей и, обладая феноменальной памятью и ассоциативным мышлением, легко сопоставлял былые факты и складывал их в самостоятельные картины, порой споря с известными авторитетами. «Я не согласен, – пишет Иван Андреевич в статье “Касимовские колокольчики”, – с авторами, утверждающими, что они “не видят и не слышат колокольчик” в XVIII веке» (Натан Эйдельман. Ганнибалов колокольчик. Наука и жизнь. 1983. № 10). Эйдельман ссылается на современных искусствоведов В.Глинку и Ю.Пухначева, подтвердивших ему, что только в XIX веке в поэзии А.С.Пушкина и Ф.Н.Глинки впервые зазвучал колокольчик. Но еще А.И.Клушин в стихотворении «Мой отъезд в феврале месяце 1773 г.» пишет:
Я еду – голос позвонка
Согласно с сердцем ударяет.
Уныло, томно завывает,
Струям подобно ручейка…
Позже Иван Андреевич Духин станет одним из крупнейших знатоков в истории русского колокольного литья, охватывающего весь спектр этой части национальной культуры – от поддужных колокольчиков до крупнейших колоколов, отливавшихся в России. Тихая слава серьезного исследователя и знатока однажды всполошила доминошное сообщество, когда во двор въехала черная «Волга» и, не дав закончить выигрышную партию, увезла Ивана Андреевича неизвестно куда – на площадку к строящемуся храму Христа Спасителя, где две соперничающие литейные фирмы боролись за ценный заказ. Ивану Андреевичу высокая комиссия показала колокола двух претендентов – ЗИЛа и завода «Литэкс», чтобы он, как эксперт, оценил, какие из представленных образцов ближе к несохранившимся оригиналам. Искуснее и точнее показались Ивану Андреевичу изделия «Литэкс», в точности повторявшие колокола, отлитые когда-то на заводе П.Н.Финляндского. Его отпустили доигрывать партию, а звон заказали отливать на ЗИЛе…
…После армии Иван Андреевич вернулся в портновство и одновременно поступил в вечернюю школу, которую закончил с успехом, имея лишь две четверки среди пятерок. Швейное дело он тоже скоро завершил, нарвавшись на «голландскую карту». В ателье у Покровских ворот занимались индпошивом высшего качества. Там шла ткань ударник, жатка, бостон. Заказан был костюм-тройка: брюки, жилет, пиджак. Коричневый, а в нем шла серебристая нитка из лавсана. Иван Андреевич стоял «на утюге». Готовый костюм предстояло отгладить и почистить меловые метки, которые начертил закройщик: листочки, петли, клапана. Духин взял ацетон, выданный ему в техотделе, и стал чистить, проявились пятна. Никому не пришло в голову, что ацетон съест лавсан. А материал был по тем временам дорогой – 52 рубля метр. И присудили (что несправедливо!) ему выплачивать за весь костюм. Это было много. Поэтому, когда он получил предложение ехать в пионерский лагерь «Сокол» вожатым, где будут кормить бесплатно и сохранять зарплату, он согласился. Выплатив деньги за костюм, он навсегда покончил с портняжничеством и пошел работать на строительный двор – катать и пилить бревна, поскольку там давали служебное жилье, так необходимое Ивану Андреевичу, после того как жена ушла к закройщику.
Летом 67-го года он подал документы в МГУ на романо-германскую филологию и, безусловно, поступил бы, если б 31 июля его не призвали на военные сборы в армию, где, нарядив в шинель, отправили на китайскую границу, но, пока везли, напряжение на Дальнем Востоке рассосалось, а образовалось в Кокчетавской области с уборкой урожая, потом он воевал со свеклой в Курской области, а вернувшись к Новому году в Москву, чтобы не терять время, поступил в Московский институт геодезии и картографии, где был зимний набор и где Ивана Андреевича особенно интересовала астрономия, которую он самостоятельно изучал давно. За один год он прошел трехгодичный курс математики и астрономии, работая на пилораме, которая принадлежала Бауманскому райжилуправлению, возглавляемому Вениамином Абрамовичем Зильбергрейтом, который во время войны командовал танковой ротой и хорошо относился к детям. Когда надо было по институтским делам уезжать в поле, Вениамин Абрамович сказал: «Мы не хотим, Ваня, терять тебя как ценного кадра в пионерском лагере» – и перевел Ивана Андреевича техником-смотрителем в ЖЭК, дав ему служебное жилье. История к этому времени интересовала Духина больше, чем геодезия, он всерьез уже занимался колоколами, и предложение было принято, тем более что Вениамин Абрамович купил в лагерь 75-кратный телескоп и Иван Андреевич, соорудив постамент, по ночам с детишками мог изучать звездное небо.
Большой друг Ивана Андреевича, врач пионерского лагеря Борис Анисимович Корона, очень воевал с астрономом, так как дети, разглядывающие по ночам лунные кратеры и спутники, летающие по небу, грозили не прибавить в весе, что было основным показателем здорового отдыха.
Доктору было 73 года, и он был одинокий человек. Жена умерла, а сын-профессор утонул в Черном море. Он много повидал, работал санитаром в чапаевской дивизии (правда, после гибели Чапаева), семь лет врачевал в Персии, знал пять языков (даже занимался с Духиным французским) и утверждал, что много раз обедал со Сталиным.
В это доверчивый по природе Духин не особенно поверил, а зря. Спустя много лет, читая случайно западногерманский журнал «Шпигель», Иван Андреевич наткнулся на воспоминания Светланы Аллилуевой. Там была схема родственников вождя с портретиками, на одном из которых он обнаружил Корону Марию Анисимовну, родную сестру доктора, которая была замужем за Алешей Сванидзе – свояком Сосо Джугашвили. Естественно, доктор попал в свое время на нары и узнал там много интересных людей. Он мог бы рассказать многое, но Ивана Андреевича отличает чрезвычайный такт в общении с людьми.
Он и у Аиды Тапешкиной (которую друзья называли «дети разных народов» за то, что она родила пятерых, кажется, детей от разнообразных национальностей мужей) сидел себе, починив замок или еще чего-нибудь, и слушал споры Александра Гинзбурга с Владимиром Осиповым, потом брал книжечку почитать, скажем, Александра Исаевича, и шел домой. Когда неприметные люди ходили по домам граждан, не отличавшихся единомыслием, и рекомендовали им поездки в тюрьму или за границу – пришли и к Ивану Андреевичу, который спал в это время в сухой ванне.