– Давала вам Тапешкина чего почитать?
– Давала. Даже подарила мне монографию о Коровине, поскольку я на помойке нашел этюд этого художника, заклеенный в рамке, вырезанной из «Огонька», иллюстрацией картины Васнецова «Три богатыря».
Неразличимый человек ушел, а Иван Андреевич решил, что хорошо бы сделать какое-то доброе дело, коль пронесло, и скоро они с другом Мишей Дмитриевым, который привез из Нижнего колокол в подарок, уехали с тяжеленным мешком в Данилов монастырь. Это было как раз в тысячелетие крещения Руси.
– Чего пришли, ребята? – спросил их священник.
– Колокол принесли.
– Продаете?
– Нет, так, подарить.
– За здравие писать кого?
– Иван и Михаил.
– Год будем упоминать.
И Иван Андреевич стал переходить улицу где угодно. В течение двенадцати месяцев…
…Отыграв в домино, он идет в библиотеку в Сверчков переулок, где у него, как он говорит, «подшефные». Этим подшефным постоянно требуется помощь в умелых руках Ивана Андреевича. Правда, иногда, бродя среди книг, он застывает на продолжительное время с каким-нибудь Камилем Фламмарионом или Игнатиусом Доннелли в руках. Но потом, очнувшись, отправляется сбивать сосульки или ремонтировать водостоки. По дороге в Сверчков он встречает Георгия Николаевича Данелию, которому успевает рассказать о раскопанной им до конца истории десятипудового Серебряного колокола, отлитого в Харькове на заводе Рыжова в честь спасения Александра III с семьей после железнодорожной катастрофы в семи верстах от станции Борки; затем Марину Неёлову, которая благодарит за оказанную ей накануне шефскую помощь, – и, натягивая от смущения кожаную кепку на глаза, торопливо бормочет: «Да господи, Марина, что там я сделал, ерунда», – и спешит в Сверчков.
Иван Андреевич торопится, потому что после маленькой библиотеки он пойдет в Румянцевскую, где у него заказаны книги в научном зале, а завтра с утра, если не будет аварийной работы, он через Ивановскую горку, историю всех зданий и хозяев которой он знает досконально, отправится в Библиотеку иностранной литературы. Читательский билет в это замечательное книгохранилище вместе с премией «Подвижник» был выписан в 1998 году Духину директором «Иностранки» Екатериной Юрьевной Гениевой. Диплом этой редкой по достоинству премии вручал тогда Ивану Андреевичу священник Александр Борисов из церкви Косьмы и Дамиана, что в Столешниках. Там же, разговорившись, Духин узнал, что в храме нет ни одного колокола, а только «била» – бронзовые доски. И в Чистый четверг Иван Андреевич привез в подарок трехпудового красавца хорошего литья, которого раздобыл у приятеля.
Отец Александр сказал «спасибо», а звонарь отыграл в честь Ивана Андреевича звоны. Он покраснел от смущения и тихонько исчез.
Техником-смотрителем Иван Андреевич работал исправно, хотя было нелегко. К примеру, выпишет слесарю-сантехнику унитаз в 45-ю квартиру. Жилец приходит, а унитаза нет. Это Колька Салахов его пропил. Да и кровельщик был жуткий пьяница. А Покровка – улица магистральная, по ней демонстрации шли трудящиеся, и надо, чтобы никаких сосулек не было, если холода в ноябре. И подумал Иван Андреевич: на черта ему кровельщик? Сам будет. Закончил курсы, получил высокий шестой разряд и, поучившись у великого мастера Сергея Павловича Комарова, который виртуозно крыл крыши любой конфигурации и вентиляцию делал на века, и пианино мог настроить и сыграть на нем, и пальто перелицевать, и выпивал вовсе умеренно, Духин ушел в кровельщики, в которых пребывал до своего последнего дня.
Вечер. Иван Андреевич покидает библиотеку и, обходя помойки, торопится в мастерскую. Надо изготовить флюгарку на крышу одноэтажного дома и коня вырезать из латуни. Как раз успеет до вечера. Теперь и помойки не занимают много времени, а раньше дни тратил. В конце пятидесятых начали переселять из подвалов, и люди уезжали в новостройки, выбрасывая бронзу, красное дерево и карельскую березу. Мало того, иконы выбрасывали. Он все стаскивал в подвал, где теперь играют в домино. Однажды подвал обокрали, и Иван Андреевич подумал: кто выбрасывает, а кто брошенное ворует. Тем не менее, начало мусорной коллекции было положено. Тогда и вправду можно было заниматься собирательством. Однажды он нашел замечательную книгу по Владимирскому краю и решил посмотреть памятники архитектуры, тем более что увлекся финифтью. Вошел в храм и увидел четыре колокольчика. Прочел надписи. Вышел. Вспомнил свои четыре «позвонка», опять вернулся и понял, что поддужные колокольцы тронули душу. С тех пор сорок почти лет Иван Андреевич занимался колокольчиками и колоколами (а теперь и печными дверцами), и специалистом в этом звонком деле он стал первостепенным. Уникальным. Глубоким и знающим. Сколько в своих научных статьях сделал открытий – не считал. Но точность исследований гарантировал скрупулезным отношением к историческому факту.
Иван Андреевич – коллекционер нетипичный. Он собиратель «беспризорных» предметов, что особенно дорого его друзьям и почитателям. Если у вещи есть «прописка» или прошлая квартира, он вернет ее с радостью, оттого что разбросанные камни вновь будут собраны.
Не сочтите за труд выслушать еще одну историю. Был у Ивана Андреевича друг – живописец Валентин Захарович Пурыгин, не молодой человек, за семьдесят. Однажды выпивали художники в своем доме творчества, в Ярославской губернии, и разговаривали о путях развития искусства. А Валентин Захарович – тонкой душевной организации человек – подумал: ведь кто-то отапливает эту дачу и обеспечивает уют, и, взяв стакан водки и закуски довольно, пошел к истопнику. Человек в радость пришел: внимание ему уделили. И говорит: «Знаете, Пурыгин, тут икона есть на чердаке огромная. Как печь прохудится, я на ней глинку замешиваю. Только не на лицевой стороне, а на обратной. Ну да я на фанерке могу месить. Возьмите».
А когда Ивану Андреевичу стукнуло сорок, Валентин Захарович, с которым Духин обычно вел философские беседы – и зимой в Москве-реке купались, и бегали чуть не до инфаркта по Чистым прудам, и научно голодали, и книги читали, – привез эту самую икону и подарил Ивану Андреевичу. А тот расчистил надпись на доске и на обратной стороне прочел: «Писана сия икона по заказу для Георгиевской церкви деревни Веськово Владимирской губернии. И быть при ней вечно. 1 января 1847 г.»
Вечно, значит. Написал Иван Андреевич в Веськово, справился, жива ли Георгиевская церковь, а если работает, то икона, на которой изображены Сергий Радонежский и Феодосий из Тотьмы, ваша. Скоро пришел ответ:
«Здравствуйте, уважаемый Иван Андреевич!
Стоит ли говорить о том, как Ваше письмо меня обрадовало. Да и может ли не радоваться душа христианская такой милости, оказанной в наш столь немилостивый век. Мне это было тем более приятно, что о добром движении Вашей души я узнал в минуту достаточно трудную для меня, когда искушение болезнью поставило под вопрос и самое мое настоятельство в Георгиевском храме.
Церковка наша небольшая и достаточно запущенная. Богослужения в ней возобновились лишь в 1990 году, а до сей поры там был склад навоза. Настоятелем церкви тогда был о. Сергий Климов. Он выгреб навоз, оборудовал алтарь, приобрел утварь, книги. Затем о. Сергий был переведен во Владимирский собор в Переславль-Залесский, а я получил от него в наследие Георгиевский храм.
Стоит ли Вам говорить, как нам приходится трудновато. В планах у меня и отреставрировать колокольню, и шпиль воздвигнуть, как он был раньше, и летнюю церковь возродить, и стены заново оштукатурить и побелить (а по возможности и расписать), но… Сами знаете, в какое время мы живем… И поэтому я радуюсь каждому пожертвованному рублю, каждой малой лепте, принесенной на храм небогатыми нашими согражданами. Я уверен, что перед Богом цена эта не мала.
Я очень благодарен Вам за то, что у Вас возникло желание вернуть в наш храм храмовую икону. Да зачтется это деяние Вам во благо в час Суда Господня.
С уважением, настоятель Георгиевской церкви, священник о. Андрей Кульков».
Поздним вечером Иван Андреевич заглянет и ко мне. Снимет бушлат и галоши, в которых лазает по крышам, и за чаем станет читать стихи Тютчева, которых помнит более сотни и понимает тонко, поскольку знает, кому и в какой ситуации они написаны.
– Ты помнишь, как параллельно с женой Элеонорой Петерсон у него появилась Денисьева, которую он любил четырнадцать лет до самой ее смерти.
О вещая душа моя,
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия…
Мы сидим. Он читает, я слушаю, кошка Дуся сидит у него на коленях, за стеной у кого-то бормочет телевизор. Там страсти нешуточные – кого-то куда-то назначают. А он мне – про любовь Тютчева к пятнадцатилетней красавице Амалии Максимилиановне фон Лерхенфельд: «Я помню время золотое, я помню сердцу милый край…»
И без перехода:
– Потеплеет, надо ендову закрепить и водостоки… Ну, я пошел. Завтра много дел на крыше…
Иван Андреевич жил, никому ничего не доказывая.
Заурядной или незаурядной бывает не жизнь, а человек, в ней обитающий.
Андреич и Дуся
По Покровке шел среднего возраста человек в зеленой рабочей куртке, видавшей виды Москвы с высоты птичьего полета, и кожаной потертой кепке с пуговкой, держа за шкирку на вытянутой руке орущую трехцветную кошку в ошейнике с «бабочкой» (от блох). Прохожие частью молча сторонились, частью безопасно возмущались вслед: куда это он ее тащит, не на живодерню ли? Между тем кошку по имени Дуся и смиренно улыбающегося мужчину – Ивана Андреевича Духина – связывали сложные отношения, которые, будь я потрепетней, можно было бы назвать и любовью.
Судьба наградила меня дружбой с Андреичем в то время, когда начинаешь терять способность к этому труду, требующему значительных душевных усилий. Невосполнимые утраты, которым, как выяснилось, ты не в силах противостоять, разрушали представление о бесконечной протяженности сосуществования с людьми. И не всегда доставало понять, что общение с ними здесь и сейчас оправдывало нереализованные планы, ненаписанные строки, неснятые фотографии.