Недодоенное тщеславие мычало от избытка молока и звало: сядь за стол! И я садился, оглядываясь за спину: ты этого хотело?
Я за столом, и стол накрыт. Вот она, любезная сердцу жизнь среди навсегда для меня любимых Миши Чавчавадзе, Славы Францева, Сережи Купреева, Дэвика Боровского, Славы Голованова, Беллы Ахмадулиной… Среди трубочного мастера Алексея Федорова, Булата (хоть мы и не часто встречались), Андрея Дмитриевича, бабы Марии Примаченко, Егора Яковлева… И среди живых, слава богу! (Дальше идет список не короче первого.)
Ну, и что ты сделал за истраченное время, мычит оно, вползая в кадр, с набухшим выменем? «Истраченное…» Читай – впустую.
Иногда, поддаваясь пассивной лени и мраку московской зимы, я слышу унылый этот голос, зовущий к сравнимому успеху, и вспоминаю фразу полнотелой, с исправным, что правда, бюстом, второй жены одного из первых моих друзей: «Какую жизнь ты просрал!» И тогда в несовершенной своей памяти я выстраиваю круг-оберег из превосходящих меня достоинством разнообразных жизней, которыми, куда как не скаредно, одарила меня судьба, и говорю себе: «Думай иногда, о чем думаешь!»
Ну да, многие оказались умней и рачительней. Под твердыми и мягкими обложками их достижения вызывают восхищение. Какие молодцы… Они собрали время и оформили его толковей. Но зато кто потратил его больше и лучше меня?!
И в этом кругу, где нет никого в центре, чтоб не мешать общению, я вижу Ивана Андреевича с моей кошкой Дусей на руках.
Слесарям, кровельщикам на Чистых прудах, работникам библиотек и музеев, Данелии, Неёловой, Иоселиани, Битову, Боннэр, Горбачеву… всем, кто знал его и, следовательно, любил, представлять Духина не надо, а вам – пожалуй. Самоучка энциклопедических знаний, любитель поэзии Тютчева, все стихи которого он помнил наизусть, собиратель старинных литых печных дверец, знаток поддужных колокольчиков, равного которому не было, автор книги о русских колокольных заводах, серьезный читатель исторической и философской литературы, он зарабатывал на хлеб кровельным ремеслом, где был не просто надежным профессионалом, но артистом, создававшим без всякой надобности такой красоты водосточные трубы, что их жалко было вывешивать на улицу. На них, ей-богу, хотелось играть. А однажды так и случилось.
Андрей Битов пришел в мою мастерскую, именуемую Конюшней, поскольку здесь когда-то, как сказал Андреич (а он знал!), стояли лошади чаезаводчиков Боткиных, пришел с нашими друзьями – знаменитым перкуссионистом Владимиром Тарасовым и саксофонистом Владимиром Чекасиным. А тут появляется Ваня с новой трубой, которую джазовые импровизаторы немедленно и успешно трактовали как музыкальный инструмент – духовой и одновременно ударный.
Дуся сидела на столе равным партнером в этом невероятном джем-сейшене, только молча. Обладая достоинством и тактом в застолье, она обычно располагалась на скамейке, чтобы всех было видно, но когда разговор терял для нее интерес, уходила или ложилась на столешницу – вдали от тарелок и рюмок – подремать, время от времени открывая один глаз. Не то чтоб не одобряла – держала под контролем.
Как-то Отар Иоселиани пригласил в Конюшню, в мое отсутствие, на soure своих французских кинематографических коллег. Дуся вернулась с прогулки, во время которой обучала своего приятеля Жору подниматься на крышу по вертикальной пожарной лестнице, и, увидев собрание, решила посмотреть, как обстоят дела с закуской, поскольку насчет выпивки она, зная Отара Давидовича, не сомневалась.
– Queue terrible! – всполошились гости по-французски. – У вас кошка на столе!
– Это не кошка, – отвечал Иоселиани на языке Мольера и Расина, – это наш товарищ!
Так оно и было.
Дуся случилась нечаянно. Она пришла к двери мастерской, и Ваня ее покормил. Потом пришел я. Андреич (который пригрел несчастную собаку и штук пять брошенных кошек дома, а одноглазого Флинта – в крохотной мастерской без окон, где на верстаке для раскроя труб и флюгарок иной раз и сам дремал вместе с котом) сказал:
– Юра, ну что у нас в Конюшне, кроме мухи Марты и паучков Мити и Моти, никого живого нет. Пусть будет.
– Дуся! – Она как-то сразу оказалась Дусей. – Иди домой!
Кошка посмотрела на нас, вошла и, сев на лавку, стала умываться. В мгновение она стала хозяйкой.
– Так и надо было поступать. Дуся оказалась мудрее всех женщин, имевших сомнительное счастье связаться с тобой, – сказала Ольга Борисовна Барнет, сама приютившая бездомного кота Киссинджера и подобравшая невероятной доброты бродячего пса: Матвей хоть и уступает сообразительностью некогда жившей у Барнет дворняге Чапе, сравнимой умом и красотой разве что с Голдой Мейер, зато статен и на трех своих здоровых ногах может элегантно удрать от любой собаки, превосходящей его агрессивностью. То есть от любой.
Одно лето, освобождая мне время для путешествий, а Андреичу для работы на крышах в Подмосковье, Дуся, совершенно игнорируя Матвея, благополучно прожила в деревне, обучая Киссинджера лазать по деревьям и вытаскивая его на ночные вечеринки с сельскими ухажерами. В следующем году я вновь привез ее в Дорофино и, неубедительно попрощавшись с нею, скоро уехал в Москву. Через день Оля позвонила и сказала, что Дуся исчезла. Не появилась она и на завтра. Вечером третьего дня встревоженная Ольга Борисовна, безрезультатно облазившая все окрестности, сказала, чтобы я немедленно ехал в деревню.
– Может быть, и она обиделась за твое обычное поведение и где-то спряталась.
Отмахав двести пятьдесят километров, я ночью прибыл на местность и, не слезая с машины, отправился на поиск. В Москве кошка узнавала звук моей машины и, услышав въезжающую во двор «Ниву», всегда бежала меня встречать. Зарулив в заросли малинника, возле которых сидел Киссинджер, я, не глуша мотор, открыл дверь и позвал: «Дуся!» Она выбралась из кустов, запрыгнула на сиденье и легла, всем своим видом показывая, что отдых окончен.
Домой! На крышу! К Ване, к другу Жоре, к бесконечным ухажерам с оторванными ушами и рожами, которые хорошо смотрелись бы в малиновых пиджаках по моде того времени.
С появлением Дуси у меня и Андреича началась новая жизнь. Ответственная. Впрочем, у него она была ответственной всегда. В холодильнике, кроме фотопленки, появились продукты. Если Дуся не встречала во дворе или не занималась хозяйством дома, меня охватывала тревога. И лишь когда она возвращалась из своих романтических или познавательных путешествий, я успокаивался.
Она лазала на крышу по вертикальной пожарной лестнице с ловкостью циркового акробата и научила этому трюку своих кавалеров, от которых не было отбоя. Понятно, она была красавицей: трехцветный мех, пушистые бакенбарды, ошейник с маленькой «бабочкой» на белой манишке, белые «перчатки» и невероятная страсть. Зятья еженощно орали на крыше. Что ж, любовь – это терпение, однако когда она третий раз за год принесла котят, мы с Андреичем решили: конечно, природа и все такое, но…
– Она бродит по ночам, а тут орудует стая бродячих собак.
– Пусть родит, а потом сделаем операцию.
И я уехал в командировку, оставив Дусю с Ваней, а вернувшись, увидел на столе записку с надписью: «Дусин дневник». И впоследствии в мои отлучки Андреич делал записи на ненужных конвертах, картонных коробках, случайных листках, игнорируя блокнот, который я ему оставлял, полагая чистую хорошую бумагу достойной более серьезного отношения, чем запись по случаю. В этом мы похожи. У меня полно прекрасных записных книг, ожидающих своего часа, да все никак.
30 апреля. Сон в пасхальную ночь нам с Дусей нарушил один из ее приятелей, что топал по крыше, как слон, и лез в окно. Мы кинулись на защиту своего вигвама, а потому проснулись поздно.
1 мая. Похолодало и заветрило. Не велел Дусе идти на демонстрацию, что она и послушала.
2 мая. В ночь под второе у подвала слесарей разыгралась трагедия. Стая собак удушила кота. Я услышал лай. Пока выскочил (в одних трусах), добежал – было поздно. Потом с Дусей долго не могли уснуть. Дуся, видимо, понимает. Очень волновалась.
И я отправился в ветеринарную лечебницу в районе Беговой, где пообещали полостную операцию, то есть распахать кошку, потом зашить, как сумеют, и 12 (двенадцать) дней мне следовало привозить ее на уколы или колоть самому.
– Ну их, – сказал Ваня. – У меня если что болит, я медь привязываю.
– И проходит?
– Когда как. Проходит, раз живой. Мы и в проруби с художником Пурыгиным (о нем, кстати, Духин написал замечательную книгу. – Ю.Р.) купались, и по бульвару трусцой от сердечной боли бегали. Врачам только поддайся.
– Давай все-таки покажем твое сердце Ладо Месхишвили.
– Ему можно, он и с Дусей знаком. Только Ладо в Берлине работает. Приедет – тогда. Всё, пошел в «Современник». Там в дождь сценическому искусству грозит затопление. А Дуся пусть гуляет. Зятья не переведутся.
5 мая. Ночью гоняли с Дусей двух приятелей. Оба серые. Купил ей мяса.
6 мая. Дуся половину ночи прогуляла, а теперь кемарит, уткнувшись носом в свитер. Она нашла себе молодого приятеля, нашего серо-полосатого кота-слесаришку. Я ее общению с приятелем не мешаю, иногда даже подкармливаю его. А то Дуся сытая, а он голодный.
Коту этому мы дали имя Жора, в память первого детского животного впечатления. «Беда мне с цiм Жором», – говорила хозяйка Маруся в деревне на Днепре о моем облезлом крестьянском товарище, воровавшем у соседей сало в свободное от ловли мышей время. Городской Жора не в пример сельскому был хорош статью и черепаховом окрасом. Он стал нежной привязанностью Дуси на всю жизнь.
10 мая. Подмел территорию и хорошо полил садик. Сам жив-здоров, но с моим песиком очень плохо. У него разрушен сустав правой задней ноги, вследствие побоев, нанесенных ему прежним хозяином за изгрызенный сапог. К старости все сказалось. Можно делать операцию, но хирург сам сказал, что это вряд ли поможет.
Сегодня ночью собаки выловили кошку. У нее остались в доме 20 пять котят. Я же сижу и буду сидеть под виноградным шатром и ожидать Дусю и Настю (иконописицу).