Рэгтайм. Том 1 — страница 34 из 71

«Сапунов! – кричит динамик на столбе. – Сапунов! Промети стрелку! Не переключается!»

Снег идет…

Телеграмма от 12 октября 1978 года. Дьяков, Темиртау – Ж.К.Пекеру, директору Астрофизического института, Париж:

«Дорогой коллега, считаю долгом отправить предупреждение по поводу суровости зимы 78/79 г. По моим предположениям, следует ожидать весьма интенсивные волны холода в третьей декаде декабря, а также января – около минус 20°».

Париж – Дьякову (несколько снисходительно):

«Спасибо за телеграмму. Мы уже одеваемся в теплые манто». (Дескать: ха-ха!)

21 декабря, в начале обещанной Дьяковым декады, «Известия» сообщили из Парижа: «Сильное похолодание вызвало резкий расход электроэнергии… Вышла из строя магистральная линия высокого напряжения. Прекратили работу многие заводы и фабрики, погасили фонари… Замерзли электропоезда… Ущерб равняется 4 миллиардам франков…»

«Спасибо за Ваше великолепное предвидение, – теперь писал Пекер. – Можете ли Вы, дорогой коллега и дорогой друг, – рукой Дьякова на телеграмме: «Теперь так!» – прислать заметку о методике предвидения? Надо ли учитывать активность Солнца и как?»

Пожалуй, Солнце надо учитывать всегда, потому что каких вершин ни достигали бы в состязаниях с подобными себе, как ни возвышали бы себя в житейских метаниях, мы редко, быть может, уже только на закате жизни, вспоминаем, что занимали лишь одно по-настоящему достойное место, на которое попали по протекции судьбы, – место под солнцем.

Удача Дьякова в том, что он понял это еще в детстве. Может быть, потому, что родился он на юге Украины, в селе близ Елисаветграда, где солнца много. (Хотя сей факт едва ли может объяснить, почему он не воспринял светило как простое обязательство природы перед ним: раз ты меня родило – обогревай, корми и освещай, ибо я продолжаю задуманную тобой жизнь.) Он рос под солнцем с благодарностью и любопытством к нему.

Любопытство подогревали жаркие засухи двадцатых годов. Солнце, даровавшее всему жизнь, обрывало теперь ее бесхлебицей, голодом. Это нарушало, казалось, очевидную логику и заставляло юного Дьякова искать оправдание Солнцу в книгах ученых людей. Он читал Воейкова, Клоссовского, «Астрономические вечера» Клейна, «Мироздание» Майера, «Науку о земле» Игнатьева и постепенно убеждался: природа никого не карает и не награждает, а лишь требует, чтобы человек постиг ее законы и приноровился к ним с уважением.

В двадцать пятом году четырнадцатилетний Дьяков приблизился к Солнцу на расстояние 70-миллиметрового телескопа, который дал ему для наблюдений школьный учитель Петр Петрович Пелехов. А в пятнадцать лет, уже будучи членом «Русского общества любителей мироведения», читал лекции под названием «Земля как мировое тело» и «Солнце – источник жизни» перед рабочими елисаветградского завода «Красная звезда» и солдатами, которые были раза в два-три старше лектора. Слушатели, впрочем, не слишком интересовались рассказами Дьякова. Отнеся сие наблюдение на свой счет и перерешав все решительно задачи из учебников по геометрии, тригонометрии и проч., Дьяков отправился в Одессу поступать в университет на физико-математический факультет…

Может, не обязательно в подробностях описывать детство Дьякова? Но тогда не будет понятно, каким образом он изучил в совершенстве французский язык и английский достаточно (хотя по сей день считает его исковерканным французским) и «заболел» литературой в годы, когда в степях Украины театр военных действий стал театром политических миниатюр: сегодня – немцы, завтра – петлюровцы, потом – Шкуро, потом – зеленые (или наоборот), бесчисленные банды бесчисленных атаманов Григорьева, Маруськи, Махно… И наконец, красные во главе с Пархоменко, чей штаб разместился в школе, где мама Дьякова учила французскому, а отец был заведующим.

– Вот послушайте…

Дьяков, достав из стола рукопись, начинает читать. Он очень любит читать вслух. Вероятно, десятилетиями сидя в своем домике на пригорке, он истосковался по собеседникам и по звуку собственного голоса.

Я прослушал в его исполнении многочисленные выдержки из научных статей, литературных журналов, дневников; и лишь однажды, когда Анатолий Витальевич, поправив берет, взялся вслух читать из «Юманите» на непонятном мне французском языке доклад Марше на съезде ФКП, я попробовал роптать. Но вскоре затих, вспомнив рассказ сына Дьякова Камила (названного в честь Фламмариона).

В Темиртау после войны было книг для детей мало, а детей у Дьякова много – четверо, и они нуждались в духовной пище. Среди привезенных в Горную Шорию любимых книг был Жюль Верн на французском языке. Анатолий Витальевич читал его детям, переводя с листа, но, увлекшись, часто переходил на язык оригинала, а они, не смея перебить отца, часами слушали его, угадывая по интонации, «что дальше».

Дети у него выросли – грех обижаться. Лена – синоптик в аэропорту, Александр – летчик, Валерий – горный инженер, Камил – астроном.

Значит, слушаем Дьякова:

– Отец был ироничен, любил высмеивать. Он был и пессимист, а между тем человек либеральный, умный и начитанный. Верил в провидение, но был против поповства. Кристально честен и абсолютно безразличен к материальным благам. Любимыми писателями были Некрасов, Чехов и Салтыков-Щедрин. Отец интересовался и политической литературой. Читал Добролюбова, Чернышевского, даже Энгельса и Маркса. Он знал древних авторов, вполне свободно владел латынью, – тут Дьяков значительно повернулся ко мне от рукописи, подняв брови, – и греческим (!).

По тому, что я знаю об Анатолии Витальевиче, характеристика эта вполне годна и для него самого, за исключением разве любимых писателей: тут будут Жуковский, Алексей Константинович Толстой (он открывает книжку: «Посмотрите, какое лицо!»), Фламмарион, Жюль Верн, Лондон, Марк Твен, Уэллс.

– А Пушкин?

– Пушкин написал массу чепухи: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…»

– Это же говорит герой сказки.

– Зна-аю! Но все равно не бывает так. Мужская и женская клетки складываются, и начинается жизнь. У кошки рождается кошка, у собаки – собака.

– Вы не любите Пушкина?

– Любил, пока он был романтик, до Одессы. Впрочем, в Одессе он тоже был романтик. Это такой город, где надо быть романтиком.

В Одессе, однако, ни Пушкин, ни Дьяков долго не задержались. Александр Сергеевич отправился, как мы знаем, в Михайловское, Анатолий Витальевич, окончив Одесский университет, поступил в Московский на четвертый курс мехмата, где в течение двух лет учился у выдающихся ученых Ф.Фесенкова, А.Михайлова, А.Тихонова, И.Тамма, хотя был рекомендован в аспирантуру в Одессе.

– Вот читайте, написано собственной (!) рукой профессора Кулика: «…ряд данных Дьякова лег в основу…» – Дьяков откинулся в кресле и сложил удовлетворенно руки на груди, на мгновение, впрочем. – Дальше!..

«…все эти работы показывают в Дьякове способного, с солидным фундаментом знаний, аккуратного, точного и вдумчивого… из него может выработаться высококвалифицированный работник, полезный для советской науки…»

– Вы прочли?

– Прекрасный слог.

– Вот. Теперь будет кому написать обо мне некролог, а то Федорова нет, Евгения Константиновича. Он поддерживал меня, хотя тоже считал, что у атмосферы – короткая память.

– А вы считаете – долгая?

– А как же!!! Циклы же существуют. Ломоносов еще обнаружил длинные волны. Длинные волны – долгая память.

Вошла жена:

– Слабый снег пошел.

– Запишем: ровно в час. Слабый «полярный» снежок. Наш хороший, пушистый.

И в Чугунаше снег. Несколько человек стоят у бревенчатого сруба станции. Инвалид просит сигарету или папиросу, но никто не курит, и он, повернув к падающему снегу плоское, как циферблат без стрелок, лицо, шепчет: «Не курят, потом приду»; уходит с палочкой по заснеженным путям. Сивая лошадь протащила сани. Из саней выходят три мужика. Один толстый, краснолицый, кривоватый, с нечесаной бородой и крестом на суровой нитке, другой – с бородой ухоженной и белой и третий – с усами и вовсе не бритый.

Подходит человек городского вида. В руках у него постромки от санок, на которых стоит привязанное бельевой веревкой старое оцинкованное корыто для детского купания. В корыте сверток, укутанный в одеяло.

– Мясо вот в город везу. Тут купил в октябре и повесил у него, – он кивнул на толстого, – в сарае. Птицы не клюют, и ладно… Вы из газеты? Меня тоже недавно в газету поместили. Ты, Василий Георгиевич, как бы герой, и все такое. Я и вправду участник войны и Парада Победы. Никто не верит. А и не надо. Давно было. Да и далеко отсюда. Правда, деды?

Он умолкает, потом кивает на спутников:

– А это деды наши… Надо бы мне их угостить, да нечем.

Толстый снимает варежку и машет рукой: э-эх! Два других отворачиваются и молчат. И мы все идем к станции – домику красного кирпича, из трубы которого идет дым.

– Сейчас погреемся, – говорит Василий Георгиевич. – Жаль, буфета нет, как в городе, а то б я дедов угостил.

Толстый машет рукой, двое других никак не реагируют на слова Василия Георгиевича.

Динамик на столбе из-под снежного шлема кричит в глухую белизну: «Сапунов, черт, прочисть стрелку, не переводится!»

Снег идет. Тихий, вялый снег.

Срочная телеграмма от 23 августа 1978 года. Капитан научно-исследовательского судна «Сергей Королев» Нижельский – Дьякову:

«Прошу сообщить погодные условия Северной Атлантике районе полуострова Сэйбл период сентябрь – октябрь месяцы».

28 августа, срочная телеграмма. Дьяков – Нижельскому:

«Глубокоуважаемый капитан, сообщаю свои предположения. Штормовая погода с усилением западных и северо-западных ветров и волнением свыше 5 метров следующие периоды: 5–7 сентября, 24–28 сентября, 10–17 октября, 27–28 октября. Особенно сильных штормов следует ожидать в третьей декаде сентября и во второй октября. Усиление ветра до 35 м/сек., волнение свыше 8 баллов. Температура воздуха в сентябре плюс 12–20, в октябре плюс 8–15. Следует опасаться айсбергов, движущихся в сторону Ньюфаундленда. Число их увеличится в третьей декаде сентября. С уважением и приветом Дьяков».