Лена Ватан (еще один рассказ Бориса Давидовича). «Это был девяносто пятый. У меня в разгаре стройка. Все очень сложно. Напряженка дикая, а ко мне приехал священнослужитель из Балтимора. Он еще и немножко дантист. Я говорю: “Пол, помоги чем-нибудь”. В это время во двор спортшколы въезжают женщина и какое-то существо на фанерке с колесиками. Они вкатываются в кабинет, и мама этого существа говорит: «Помогите, вот девочка моя». Не знаю, откуда они обо мне узнали, но попали по адресу. Вот точно в сердце, которое от одного взгляда чуть не оборвалось.
На досочке с колесами сидел комочек, рук нет – обрубки, ног тоже нет. Что-то недоразвитое. Лицо хорошее, умненькое, и худенькое тельце. Всё. Было ей пятнадцать или семнадцать – не разобрать…
Женщина стала рассказывать историю – валидол не поможет. Она родила ребенка, в роддоме ей сказали, что он не жилец, и она, даже не посмотрев на дочь, выписалась и уехала в Днепропетровск к старшему сыну. А муж был в это время на Севере на заработках, и она ему правды не сказала… Прошло время, муж вернулся, и тут приходит письмо, что в каком-то интернате их живая дочь. Она признается мужу, что отказалась от ребенка, и они решают дочь забрать…
Короче, я говорю: “Пол, ты хотел организовать помощь для стройки? Увези Лену в Америку и сделай ей протезы. Это и будет помощь”. Пол помог, но она не может протезами пользоваться. И по-прежнему рисует, держа карандаш в колечке под локтем. Она тут нарисовала “Тайную вечерю”, ты меня знаешь, я могу соврать? Так вот, лучше оригинала…
Чтоб долго не говорить: я забрал ее к себе в Центр, она работает администратором нашего выставочного зала, маму зачислили санитаркой; губернатор, который нам помогает, как никто, ты знаешь, Сергей Гриневский, обещал дать ей комнату.
Она очень добрая девочка и декларирует это. Только доброта спасает или добро – ты там сам разберешься (ты же переодетый профессор), но мысль ясна. И еще Лена – символ преодоления. А преодоление – это главное, что в Центре нужно».
P.S. Никакого резюме. Просто скажу: Борису Давидовичу Литваку, «какой он ни есть» (это его выражение), ангелы на земле полностью доверяли вершить дело.
Теперь уже – доверяли. Он ушел к ним.
Порог сердца
«Уважаемый Владимир Владимирович! Бесконечно благодарны Вам за спасение Надежды. Сочиненное Вами лечение спасло нашу Капельку – было ей 4,5 месяца! После второй Вашей операции она бегала босиком летом в деревне. Никто из тех (и врачи тоже), кто видел нашу фиолетовую Надежду – а именно такой она родилась, – не верил, что ее можно лечить. Да будет свято имя Вашей матери, родившей такого сына.
С уважением, Зинаида Алинцева, г. Кириши».
«Начавшая (в середине XVII века) свое замечательное служение Св. Церкви при Анчисхатском храме фамилия Алексеевых-Месхиевых стала средоточием и рассадником образованности по всему царству: певцы, книжники, проповедники, каллиграфы не оскудевали в этой фамилии в продолжение 200 лет… Знаменитый католикос Антоний I был воспитан под ближайшим руководством протоиереев Давида, Алексия и живописца Григория – Алексеевых-Месхиевых…»
Автор изданной сто лет назад работы «Анчисхатский собор в Тифлисе» Карбелашвили, описывая Месхиевых, из светских назвал художника Григория…
Врач Сардион Алексеев-Месхиев (первый из тбилисских медиков, получивший высшее образование в России в середине XIX века) дал жизнь гуманитарной ветви семьи. Владимир Сардионович – основатель профессионального театра в Кутаиси – родил двух сыновей и двух дочерей. Дочери стали актрисами. Один сын погиб на войне, другой – Владимир Владимирович – был знаменитым адвокатом и министром меньшевистского правительства. Следующий Владимир Владимирович – отец нашего героя – архитектор, красивый и достойный человек. У него родились близнецы: Георгий – теперь известный сценограф и Владимир (Ладо) – хирург. Художник и врач.
Две первые из светских профессий Месхиевых воплотились в братьях Алекси-Месхишвили.
Мне замечательная родословная стала известна на тридцатом году нашего знакомства. Но она ничего не добавила к образу Владимира Алекси-Месхишвили. Так получилось…
Его предшественник в области детской сердечной хирургии великий и прекрасный Вячеслав Францев обладал исключительными нравственными качествами и виртуозным мастерством, имея за плечами родословную семьи путевого обходчика из-под Мурома. Но вырос достойным человеком.
Может быть, важно, что предки их, трудясь – все равно в какой области, – привили им привычку жить по принципам морали. Без определения: коммунистическая, демократическая, религиозная. Эта абсолютная категория была воспринята без усилия, как норма, но обеспечила и Францеву, и Месхишвили, двум – как говорили в старину о врачах такого класса – светилам, трудную и неуютную везде, кроме как за операционным столом, жизнь.
Это Слава, наш друг Вячеслав Иванович Францев, наше мерило достоинства, давным-давно сказал:
– Володя Месхишвили – настоящий хирург. А будет – блестящим.
Я знал тогда Ладо понаслышке. Говорили: врач от Бога, одержимый, обязательный не по-московски, избегает больших компаний. Знает музыку, любит джаз, старые книги, старые фотографии. Почти не пьет, но великолепно разбирается в винах (видимо, это от дяди, который закончил Академию вина в Париже, за что был репрессирован). Но… на все, включая семью, он тратит неизмеримо меньше времени, чем на хирургию. Четырнадцать-пятнадцать часов – клиника, остальное – другие радости и сон.
К другим радостям относятся сын, жена, букинистические магазины и «блошиные рынки», на которых он находит виниловые диски для проигрывателя в 33 оборота и русские книги. За несколько дней до моего приезда в Берлин он купил прижизненное издание Пушкина за 4 марки и за 3 – «Очерки Кавказа» Евгения Маркова с одной акварелью, 310 картинками и рисунками.
Накануне операционного дня он сидит на диване и листает книгу. Жена Владимира Владимировича Нана в подвале стирает горы одежды, которые она набрала у знакомых для детей интернационального приюта под Тбилиси. Потом она уложит добро в десятки коробок, накупит новых вещей и игрушек на собранные деньги и сама отвезет и раздаст их ребятам. Сын, младший Ладо, вольно разговаривающий на пяти языках и фотографирующий лучше нас с его отцом, носится по ночным кафе, развозит пиццу, зарабатывая себе карманные деньги на пленку.
– Вот, – говорит Ладо-старший, застыв на открытой странице «Очерков Кавказа», – нашел. Ты оправдан. Слушай: «Странно забывать, что именно досуг, именно известное право лени есть одно из условий благополучия, к которому стремится человек не только с личной, но и с общественной точки зрения. Это есть самое практическое и самое осязательное проявление свободы человека, свободы тела и духа его, точно так же, как обязательная работа есть самое наглядное выражение человеческого рабства, с которым его связывает не только внутренний смысл, но и общий корень слова».
Тут Владимир Владимирович Алекси-Месхишвили радостно смеется. Потому что этой свободы он лишен.
– Я сниму тебе ксерокс. Идешь со мной завтра на операцию? Тогда спать. Подъем в 6 утра.
Квартира у одного из лучших детских хирургов маленькая, похожая на московскую скромностью и вкусом. В этой квартире, когда сын в отъезде, может разместиться и гость. Иногда случается ночевать и больным из России и ближнего, но стремительно отдаляющегося зарубежья.
Дело в том, что гордость и, смею вас уверить, честь отечественной детской кардиохирургии работает в Herzzentrum, а следовательно, живет в Берлине. Вот уже более двадцати лет.
За эти годы в Германии выдающийся мастер, которому подвластны все практикуемые в мире операции, связанные с пороком сердца, прооперировал тысячи детей. Тех, кто узнал о нем не от врачей большей частью, а от осчастливленных уже им родителей. Дома врачи зачастую объясняют, что операция нереальна. Иногда и правда нереальна, но таких случаев гораздо меньше, чем тех, о которых можно сказать: реальна, если оперировать будет Алекси-Месхишвили.
Я стараюсь несколько отстраниться от образа близкого друга, который являет собой недостижимый для меня уровень преданности делу и обязательности. С ним нелегко: он делает все, что обещает. Все. Он ни на секунду не выходит из состояния зависимости от человека, обратившегося к нему за помощью.
…По темному еще Берлину мы доехали до «Сердечного центра». Ладо стал готовиться к операции, а я рассматривал скромный кабинет профессора, увешанный фотографиями, снятыми самим Месхишвили. Грузия, карточки сухумского периода его работы, московского. Огромное количество слайдов, сотни научных журналов с его статьями, коробки с нитками и прочим хирургическим добром, которым он щедро одаривает изредка приезжающих к нему поучиться соотечественников.
– Ты готов?
Операционная, куда мы попали, переодевшись, стенами из нержавейки и обилием аппаратуры напоминала отсек космического корабля из фильма о мрачном будущем. Вся команда стояла наготове. Ладо определил мне место за низенькой занавеской со стороны головы ребенка в метре от операционного поля.
Саму операцию описывать не буду. Когда бывший шеф Алекси-Месхишвили академик Бураковский привел однажды смелую женщину-летчицу Марину Попович и она увидела раскрытую грудную клетку, а в ней живое сердце, ей стало дурно. Естествен страх при виде этого противоестественного пейзажа. Особенно когда наблюдаешь его впервые. Но я был подготовлен наблюдением за операциями Францева в Москве и теперь больше следил за поведением Ладо, пытаясь угадать его чувства.
– Ну что, угадал? – засмеялся он, когда после операции мы пили чай в рационально и скупо обставленной комнате в оперблоке. – Что ты там мог рассмотреть – шапочка, бинокулярные очки и маска. Фантазируешь. Да? Не надо. Я знаю, что я должен сделать, как точно сделать. И сроки.
– Какие сроки?
– Чем быстрей, тем лучше. Я оперирую быстро. Конечно, когда случается непредвиденная ситуация, возникает…