Мария опасается путешествия. Узнав, что председатель поддерживает идею поездки Федора в столицу на собственную выставку и съемку на телевидении, Мария загрустила. Москва казалась бесконечно далеким местом, шумным, громадным и небезопасным. Правда, Федор уже бывал в Киеве и даже ездил там в метро. Метро его не удивило, а удивили белые своды эскалаторных шахт. Вот дали бы ему, Федору, краски, так зарисовал бы он эти белые наклонные пещеры цветами. Чтобы человек, поднимаясь, готовился к восприятию природного мира.
– Ой, не знаю… – покачала головой Мария и с наивной хитростью уверенно заявила: – Мне кажется, что Болотня еще красивей Москвы.
– А как едешь из Киева, то видишь, что Болотня даже и Киева не красивее, а уж Москвы… – вступила Катя.
– От не поменяю я Болотню ни на Киев, ни на Москву.
– А Федя пусть едет, – сказала Катя, – а то чего он, кроме кузни, поля и телят, видит?
– Может, и пусть! У меня одно было в жизни, а теперь время другое…
В жизни Марии тоже много чего было. И хотя события не выглядят, на скорый взгляд, значительными, они выстраиваются в ряд и застывают, салютуя идущим вдоль них воспоминаниям…
Каждый из нас может найти в прошлом чье-то незначительное слово, или действие, или жест, который остался тут же забытым для его автора, но в твоей жизни имел решительные последствия, хорошо, если счастливые.
Мария рисовала на песке. Это было одно из немногих развлечений детства. Легенда гласит. Злая старуха накричала на тихую пятилетнюю девочку, повесившую на ее забор сушить свой платочек, и забыла об этом через минуту, а девочка испугалась и спряталась на печи. Во сне она звала: «Таточку, мамочку!» – и успокоиться не могла. Ее заговаривали бабки, отпаивали травами, она металась в жару. Потом все стало отходить, только ходить без помощи она уже не могла.
Родственница Марии была акушеркой и по медицинскому разумению рекомендовала везти девочку в Киев.
Но мама сказала: «Куда это ее в котел?» – и не пустила, а отец сделал костыль и купил гусей. Недоразвитую ногу Маруся подгибала и огородами шла на болото. Там она ковыляла помаленьку на костыле, покрывая рисунками приболотный песок. Там же нашла она синюю глину и, притащив ее в переднике домой, стала красить рамы и двери, чтоб было красиво.
Дядька Яков играл на скрипке. Примаченки были охочие до забавы и игры. В деревне был маленький оркестрик: скрипка, бу́хало (барабан), трубка. Яков был человеком добрым и, видя, как скучает девочка, сказал однажды: «У нас люди собираются, приходи, небога, я хочу, чтобы ты покрасила у нас».
На стене Маруся синей глиной нарисовала лавку, а на ней всех музыкантов со скрипкой, бу́халом, трубкой… И были те музыканты узнаваемы…
– Это они к празднику собирались? – спросил я.
– Да чего к празднику? Так, бывало, соберутся, – с укором объясняла Катя. – Когда-то же люди общались «одне с одним». Теперь это все у телевизора сидят, в одно окошко смотрят, а раньше каждый себе оконце выбирал. И не поют свое, и свое не танцуют, и не говорят…
Катя замолчала, но Мария не дала фразе повиснуть в воздухе:
– Все по расписанию. Как автобус. Он на остановку подошел, ты сел со всеми ехать. Думаешь – автобус вовремя, ан нет: это ты, как та машина продиктовала, сделал. Ты подладился… А Федя автобусом не может. Его укачивает. Он лучше пешком любит или на конях.
Татьяна Трофимовна Данько обещает посадить Федора на поезд. Ему обязательно надо поехать в столицу, убеждает она меня, словно не сам я приехал звать Примаченко на выставку. На поезд, говорит, посажу или провожатого найду. Она из тех людей, которые убеждены, что здоровый народ не тот, который живет в достатке, без нужды думать о насущном хлебе (это само собой), но который сохранил вольную душу, живущую в песнях, сказках, рушниках, рисунках…
Живая народная культура разрывна. Она может выхолоститься, если нарушить наследственность. Потом, правда, можно сымитировать форму, но люди, выросшие на имитации, не станут ли сами имитаторами? Вот и поддерживает «министр культуры» Иванковского района духовные традиции. В одном селе открыт музей ткачества, в другом – музей леса намечается. Бьется она, чтоб Федор не забывал за колхозными заботами свое чудесное, от матери унаследованное, но самобытное все-таки искусство, мечтает о возрождении студии Примаченко… И, как говорит Мария, «райпартком помогает ей, слава богу».
Мария и Федор учат детей. Еще недавно в этой самой гостеприимной в селе хате что ни вечер собирались ребятишки, и Мария, не жалея красок и бумаги, которые ей завозили случайные доброжелатели, учила всех подряд распознавать в обыкновенной жизни диковины и чудеса и переносить их на рисунки. Много добрых людей выросло из той студии. Теперь художнице тяжеловато стало, да и материала не всякий раз хватает. А Федор все в работе, самому рисовать некогда.
– Пока у нас занятия на натуре, – говорит Федя и смеется оттого, что это правда, и оттого, что ловко сформулировал свои путешествия на охоту и рыбалку с полным возом деревенских детей. Когда он с ружьем – это значит охота, когда с удочкой – рыбалка. – У меня заглавные друзья в селе дети. Я детей здесь буду учить рисовать. Я с ними – что надо!
Как-то вернулся он из лесу, поставил в угол двустволку и стал рассказывать про росный рассвет, про вольных птиц. Я спросил его про добычу, он рассмеялся и сказал, что Катя и мама не разрешают стрелять, да и у самого у него никакого азарта нет, не то что у Барса.
– А где же твой пес?
– Та… он остался охотиться, – рассмеялся Федя, – ей-бо!
…Мы шли однажды с ним на пруд, как два гусака, в голове босоногого выводка. Моросил дождик.
– Теперь он у нас постоянный житель – этот дождь, – сказал Федя. – Хорошо! Воды в ставке́ прибавится, рыба веселей будет жить. – И тактично заметил: – Мы маленьких выпускаем… А большие не ловятся. Правда, хлопцы? – оглянулся он на учеников. – Я же их не учу, чтоб они стреляли и сетями браконьерили, а красоте… Как Они меня учили.
– Кто Они?
– Мама…
Второй сон Марии. «Словно кувшин мне на голову поставили, – сказал директор мастерских народных промыслов, обращаясь к Марии, – вот как я вырос благодаря красоте, которую ты творишь».
Про этот кувшин она вспоминает и радуется, хотя сама поездка ее в тридцать пятом году в Киев была тяжелой. Правда, видала она тогда сон: будто в чистом-то месте повесили разные люди свои рисунки, а Мария вроде подумала, что повесь она свои, то лучше других будут, и тут же спохватилась – может, грех так думать.
Местом этим оказалась Киево-Печерская лавра, где и находились те мастерские, куда она попала благодаря Татьяне (фамилию Мария не припомнит) и другим людям, которые ездили по деревням, разыскивая самобытных мастериц. Люди те остро чувствовали потребность сохранить народное искусство и вырастали на этот самый кувшин от общения с народными художниками…
Намаялась Маруся, поднимаясь на второй этаж в мастерские, и заплакала на убогость свою и решила назад в Болотню возвращаться, но услышала песню «Летит галка через балку» и ткнула резиновым копытцем костыля в дверь, где сидели девушки и рисовали.
– А ну, дайте мне бумагу и красок, – сказала Мария.
– Как можешь – то берись, а не можешь – то не берись, – сказала будущая подруга Параска Власенко громким, как она говорила, голосом, оторвавшись от этюда – коврика.
– О, думаю, какие тут люди серьезные! – рассказывала потом Мария Авксентьевна.
Дали ей бумаги, «красок красивых», и нарисовала она рушник. Директор как увидел, сейчас велел ее взять в лавру и пусть отдыхает. Потом наработала она картин удивительных, наградили дипломом и премию дали тысячу тех рублей, и директор отвез ее в ортопедическую больницу. «Примаченко, – сказали с уважением в больнице, – сделаем тебе операцию, будешь хоть и с палочкой, а ходить».
Мария встречает земляка. Он приехал вместе с другими военными в кузове грузовика в лавру и увидел случайно ее, сидевшую на скамейке.
– Маруся, здоров!
Она знала его давно. Он ходил в Болотню, где жила его мать. А после возвращения Примаченко из Киева домой он снова стал ходить в Болотню. Демобилизовавшись, он возил почту. Отвезет, поставит коня во дворе – и в гости. Маруся хоть и ходила плохо и в хозяйстве не годилась, но лицом была хороша. Да еще, за свое искусство получив деньги, купила патефон, кровать новую, одеяло… Всякого добра накупила. Он и стал крутить тот патефон. Год крутил, пока не настала война.
Свадьбы не было.
Когда Федор родился, дали отцу знать на фронт, и он ответил: «Пусть сын растет, счастливым будет и ждет батька, а я иду в пятый раз в атаку». Потом случилось известие.
Федор пришел домой. И сразу в избу ворвался праздник. Он умывался и улыбался, переодевался и улыбался, отбивался от беззлобных упреков мамы и жены и улыбался ослепительной улыбкой на черном от полевого загара лице. Он был похож на Отелло, которому, вопреки замыслу Шекспира, Яго сказал, что Дездемона верна, соскучилась и ждет.
– Слышите, что Юра говорит? Я ж в Москву еду! Все посмотрю. Красную площадь и все кругом. Там же люди… ого! Кофту вам, мама, куплю зеленую и Кате гостинца и хлопцам. А за телятами кто? – спросил он меня без перехода.
– Председатель сказал, поставит хорошего человека.
– Ну, то ладно. А то знаешь… Когда я пасу телят, так аисты, как они ходят возле стада, словно помогают мне пасти. Люблю я пасти и косить люблю… И за плугом – это же самая лучшая физкультура.
– То-то ты к ночи от этой физкультуры ногами дрыгаешь, – говорит Мария.
Катя смеется.
– Гектар вспахать, так, наверное, я как пешком до Киева добрался.
– Ну да? – сомневается Катя.
– Ну до Дымера… Мне было четырнадцать лет, я семьдесят соток вспахал на конях. Носом, правда, кровь пошла…
К четырнадцати годам у него уже был двухлетний трудовой стаж и брошенная после четырех классов школа. В пятьдесят втором году умер дед Авксентий Примаченко, и старшим мужиком в их малой семье стал Федор. Пенсию Марии определили небольшую, рублей шестьдесят пять на старые… Тогдашний председатель Николай Моисеевич Диденко давал Феде подработать. Возить воду к движку. Работал он хорошо, и давали ему коней в лес съездить и доски на дом…