, от нашей мудрости, от нашей уничтожающей силы, как вся живая природа зависит от нас.
– Юра, – спросил я Горелова, когда звери, напившись, распластались над землей и взлетели по косогору. – Юра, но вся земля не может быть такой. Ты ведь понимаешь это?
– Конечно! Но я хочу, чтобы где-то оставалась земля такой, какой она была всегда. Человек должен помнить, что он часть всего этого…
Там, под деревом у родника, я понял, что собирается он жить на земле вечно, и поэтому она нужна очень надолго.
Из Моргуновки мы уезжали утром.
– Дай что-нибудь на память о Бадхызе, – попросил я Горелова.
Он пошел домой и вынес сверток.
– В Москве развернешь.
Развернув дома сверток, я увидел великолепный рог архара, пробитый браконьерской пулей.
P.S. Через несколько лет после описанных событий Юрию Константиновичу Горелову придется покинуть Бадхыз. Он переедет в подмосковную Черноголовку в Институт экологии и эволюции животных. Отправится в Эфиопию, где докажет биологическую несостоятельность проекта водохранилища, в котором было заинтересовано наше Министерство мелиорации. Побывает в Монголии, где развенчает миф писателя и ученого Ивана Ефремова о таинственном животном алгой-хорхое, убивающем всех, кто к нему приблизится или дотронется. И создаст новую легенду, поймав вселяющего священный ужас гада руками и повесив его на шею.
Будет бороться в своей Черноголовке с химическим загрязнением воды и добьется высококлассной ее очистки. Остановит строительство песчаного карьера, доказав его угрозу жилым домам…
Теперь Юрий Константинович выступает против выгодного для инвесторов строительства домов на лесных участках. Местные ученые заключают пари: кто победит?
Я ставлю на Горелова.
Время Кин-дза-дзыСценарий фильма о Георгии Данелии
В фильмах Данелии есть презумпция доброты. Он цепляется за своих героев, как за спасительную соломинку, и удивительно, что она выдерживает. И мы цепляемся и висим гроздьями, по многу раз просматривая его фильмы. Он учит видеть обаяние жизни. В его картинах нет ни одного положительного героя, но все не безнадежны.
Из чего он их складывает?
Я представляю, как они с другим невероятным сказочником Резо Габриадзе придумывали жизнь героям «Не горюй!», «Мимино», «Кин-дза-дза», и сожалею, что в ту пору не был с ними так дружен, как теперь, когда они фантазируют поодиночке.
Данелия не похож на своих героев. Он тих и замкнут. Уединение – собственный выбор. Одиночество – выбор обстоятельств. Он большей частью сидит дома, читает книги, сочиняет музыку, рисует и придумывает сюжеты для сценариев, которые с легкостью сам же опровергает. Тем не менее, во многих поступках его героев можно узнать черты поведения Георгия Николаевича.
Софико отправляет Бенджамена и своего мужа Луку свататься к красавице. Они выходят на мост, и тут Бенджамен предлагает пойти в духан перед важным шагом. Деверь отказывается.
– Нет! – уверяет Бенджамен. – Пить не будем! Просто посидим.
Чем это закончилось, вы знаете.
Георгий Николаевич (тогда Гия) влюбился в некую даму, прекрасную и недоступную. Долго, безуспешно ухаживал за ней и в конце концов добился благосклонности. К свиданию он готовился с волнением и предчувствием радости долгих и серьезных отношений. Даже цветы купил. Подходя к дому, который находился на Маяковке, над бывшим тогда магазином «Грузия», прихватил в этом самом магазине бутылку коньяка «Енисели» просто так. Для букета. («Пить не будем. Просто посидим».)
Дама его ждала, однако Гия столь долго мечтал об этом моменте, что несколько оробел. И для храбрости выпил рюмочку. После другой, третьей робость постепенно уступила жизнелюбию.
– Хорошо сидим!
Эту фразу из «Осеннего марафона» он, возможно, и не произнес, но подумал наверняка. Неприступный предмет его долговременного обожания был на расстоянии вытянутой руки, но рука была занята стаканчиком. Вечер складывался как нельзя лучше, да и ночь обещала радость, и Николаич решил ее не оттягивать.
– А теперь давай поедем во Внуково, там ресторан работает круглые сутки. Посидим хорошо. Наверняка увидим кого-нибудь из друзей.
– Лучше останемся здесь, – сказала слегка фраппированная таким поворотом событий долгожданная прекрасная дама.
– Ладно, – согласился Гия, – тогда я поеду один.
У него была замечательная компания – Геннадий Шпаликов и Виктор Конецкий. Они могли говорить и выпивать ночами и работать без сна.
Мы с ним тоже выпивали, и это, по-моему, тоже смахивало на сюжет из любимого фильма. Он поднимался на один этаж нашего дома на Чистых прудах, в комнату, расположенную строго над его квартирой, и аккуратно спрашивал, нет ли чего-нибудь выпить?
Было, граждане! Поезд № 14 Тбилиси – Москва ходил исправно. Мой друг, актер Гоги Харабадзе, снявшийся к этому времени в фильме Отара Иоселиани «Листопад» (про вино и жизнь), загружал ящики с «Цинандали», «Гурджаани», «Мукузани» (не перебивайте! дайте повспоминать всласть), «Твиши», «Тетра», «Манави» (ах, «Манави»!), «Напареули», «Ахашени», «Оджалеши», «Кахетинским», «Саперави»… и отправлял в Москву, чтобы во время набегов на столицу с Мишей Чавчавадзе, Лело Бокерией… не пить всякую ерунду. Ящики стояли на лестнице черного хода.
Мы с Георгием Николаевичем садились за стол в кухне или на балконе, где, впрочем, была опасность, что кто-нибудь, пусть не в синем халате магазинного грузчика, но столь же страстно желающий выпить, как герой Брондукова, закричит снизу:
– Афоня! Николаич! Михалыч!
Мы наливали и начинали (комплиментарно) выбирать трех лучших режиссеров мира. Не по порядку. Просто тройку. Вина было достаточно, а тема неиссякаема.
– Так, – начинал Данелия, – Феллини, раз! Теперь ты говори.
– Данелия, два!
– Нет, дорогой.
– Да, дорогой.
– Давай без меня. Конечно, некоторые фильмы я снял неплохо.
– Гениально, дорогой. Кто лучше тебя снимет…
– Многие… Ну, кое-кто все-таки есть… Хотя и я.
– Конечно, дорогой.
Полная стенограмма дебатов, к сожалению, никогда не будет опубликована, потому что ее нет, но смысл многочасовых обсуждений сводился к тому, что всякий раз надо было выбрать лишь третьего. Не буду этих третьих называть. Стенограмма закрытая.
Важно, что первым всегда был Федерико Феллини единогласно. Мы пели музыку из его фильмов. Негромко, но Гиина жена Галя слышала нас отчетливо и запирала дверь, которую мы без труда потом отжимали топором.
В моей жизни великий итальянский маэстро существовал как автор великих и понимаемых мною картин. В жизни Данелии – еще и как реальный человек, восхищавшийся искусством Николаича. Феллини очень нравился фильм, в любви к которому я уже признавался, – «Не горюй!», и это свидетельствует о неиспорченном вкусе маэстро.
А вот Сергей Параджанов этот фильм недолюбливал, что, разумеется, не говорит о его скверном вкусе. У него был вкус замечательный, но иной. Он любил другую картину Данелии – «Совсем пропащий». Сказку про Америку и Гека Финна, снятую тонко, без фальши, смешную и грустную, с великолепными Леоновым и Кикабидзе.
Когда Параджанова посадили в тюрьму за несовместимость с советским образом жизни, он продолжал там творить. Материала для его феноменальных коллажей было мало. Не было вовсе. Фильмы ему и на свободе не давали снимать, не то что в заточении, а молоко, как человеку нездоровому и за которого вступился весь культурный мир, все-таки полагалось. Крышки из серебристой фольги он прятал и алюминиевой ложкой выдавливал на них дивной красоты рельефы. Несколько таких рельефов он во время свидания передал на волю, чтобы их отправили Феллини и Тонино Гуэрре.
Те, получив подарок, не стали спорить, кому он принадлежит, а сходили к ювелиру, который отлил по Сережиной крышке три серебряные медали. Одну Федерико, другую Тонино, а третью кому-нибудь, кто не испортит компанию.
В это время в Италии шел фестиваль, куда наши привезли «Не горюй!». Но жюри не дало ей приза. Тогда два корифея мирового кино достали третью серебряную медаль и вручили ее Данелии. Эта премия, которой он очень дорожит, называется «Амаркорд».
Потом Данелия рассказал эту историю Параджанову.
– Я получил сделанную тобой медаль за фильм, который ты не любишь.
– Хорошо, Гия, считай, что от меня ты получил ее за «Совсем пропащего».
Георгий Николаевич Данелия снял семнадцать картин, но я вспоминаю их не все. Потому что разговор так складывается. Он мог бы сложиться иначе, и тогда мы беседовали бы о фильмах «Путь к причалу» (где он подружился с достойным писателем и моряком Виктором Конецким и замечательным композитором Андреем Петровым), о «Я шагаю по Москве» (с юными Никитой Михалковым и Евгением Стебловым), о «Сереже» с Сергеем Бондарчуком, которого Данелия любил, уважал его необыкновенный дар и не изменял их дружбе. «Слезы капали» мы не упоминали. Прервем перечень, а то он превращается в прием, который в вежливой форме напоминает читателю о фильмах, которые он помнит и без меня.
– Разрешите посоветоваться с семьей, – говорит Травкин, которого играет Леонов в фильме «Тридцать три», сопровождающему в «Чайке» перед отлетом героя, с лишним зубом во рту, в иные миры. И, получив от жены кальсонами по морде, говорит, как только и может сказать Леонов в фильме Данелии: «Семья согласна!»
Читатель согласен – не надо пересказывать фильмографию Георгия Николаевича, его награды и призы.
Все шло удачно… До одного дня все шло, в общем, удачно.
Там, в «Тридцати трех», есть кадры, когда семья Травкина по телевизору следит за улетом скромного специалиста по безалкогольным напиткам в бессмертие. На полу перед экраном сидят два мальчика. Один из них Коля – любимый сын Данелии.
В только что снятой «Фортуне» ближе к финалу в ресторане, где Кикабидзе (Фома) выпивает с Ильиным (Гариком), за соседним столом сидят девушки. Одна из них хорошенькая, круглолицая – Аленка, дочь Коли. Внучка Данелии.