Николай Парфентьевич отбывал срок в Прорвлаге на северо-восточном берегу Каспийского моря. У лагеря были свои рыбные промыслы, и знания ихтиолога пригодились. Он выходил в море на небольшом паруснике с черными парусами разведывать рыбные косяки. Вольные рыбаки не имели права подходить к проклятым властью лагерным рыболовным корабликам с черной меткой.
Мы истратили много букв, а все еще не добрались до рассказа о Виталии Николаевиче. Хотя и это все о нем. Страна делала биографии, предлагая испытания семьям жестокие или невыносимые, уничтожая последовательно плодоносный слой порядочных, умных, самодеятельных людей. Нравственная пересортица – дьявольская затея. Но любая власть – не от Бога. Что ты, милый, оглядываешься по сторонам с удивлением: откуда они взялись? Оттуда. Из того времени порядка, равенства и братства, по которому ты скучаешь скукой, унаследованной от отцов и дедов.
А что до меток, черные ли это паруса, серые арестантские робы или звезды героев труда и ордена всяческих степеней, то тут было все откровенно. Свой – чужой. Так было разделено население великого пространства России. И чужими бывали лучшие. Их уничтожали или (чтобы не заразили сомнением) изолировали от так называемого народа, который великий русский писатель, патриот и солдат Виктор Петрович Астафьев назвал «сукой» за беспамятство и безразличность.
Объявляли: у нас единственный привилегированный класс – дети. Без стеснения. Выдающийся сценограф Давид Боровский рассказал мне о женщине, работавшей в закрытом распределителе, которая отправила новогодние подарки номенклатурных детей в детский дом, а сиротские – на правительственную елку.
Понятно, кривила она душой, когда ее увольняли с должности: «Вы много работаете на государство и должны пользоваться привилегиями, но дети-то равны?!»
Ну да, так и было, они были уравнены в правах и возможностях с родителями. Более того, как Христос нес вину за то, что отец его Иосиф, спасая своего сына, не предупредил об известной ему опасности, грозящей другим вифлеемским младенцам, так и дети, выросшие в стране, где и Христос был чужим, платили судьбами и жизнями за родителей. И мера эта была тяжелее и обиднее, потому что на Иосифе была вина, а на их отцах нет. И было тех детей многие тысячи.
Мой близкий друг кинорежиссер Коля Дроздов рожден и вырос в ссылке, змеелов Юра Орлов – в лагерях, Виталия Танасийчука в 1937 году привезли из Ленинграда, где жил с дедом, на поселение в Астрахань, где было определено жить отцу и куда раньше переехала мать.
Отец – крупнейший знаток рыбных запасов Каспия – устроился на Волго-Балтийскую рыбохозяйственную станцию. Родители брали Виталия в экспедиции, а с десяти лет он стал бесплатным лаборантом. Дом был набит книгами, к которым он пристрастился. Плавания и чтение породили мечту о путешествиях. И скоро ему представилась возможность отправиться в первое в его жизни путешествие, не похожее на те, о которых он читал. Ссыльных вместе с освобожденными из тюрьмы уголовниками и поволжскими немцами «спецпереселяли» в Казахстан. В двадцатиградусный мороз, на открытых баржах и сухогрузе, по 2000 человек на судне. 300 граммов хлеба в день, одна селедка на троих на три дня пути. Дальше – погрузка в вагоны и месяц пути в Актюбинскую область по железной дороге, вдоль которой выкладывали тела стариков и детей, не выдержавших испытаний.
Через несколько месяцев семье удалось перебраться на Гурьевскую рыбохозяйственную станцию, оттуда – в Астрахань. Шли на маленьком экспедиционном суденышке. Море было гладкое, как стекло. Виталий полез в багаж и на дне нашел томик Гумилева «Жемчуга», который отец подарил маме на свадьбу. Танасийчук взял стихи, сел на носу и читал, читал, читал. Гумилев для него стал любимым поэтом.
Теперь Виталий стал лаборантом официальным. Работа давала возможность получать хлебные карточки. Каждую неделю он шел по степи в город за 18 километров их отоваривать, пугая казахов своей юбкой (экономил штаны на зиму) и ружьем. Постепенно втянулся и оборачивался за день туда и обратно…
«Любезный сердцу моему Виталий Николаевич! Помнишь ли ты наше знакомство? В 65-м, наверное, году в коридоре филфака ЛГУ ко мне подошли двое. Один повыше, очкастый, с удивленным, приветливым (тогда оно у тебя было такое) лицом, и второй – пониже, помоложе, очень крепкий и решительный, который, не представляясь, сказал: “Поехали с нами снимать пещеру Кизил-Коба в Крыму? Камеру достать можешь?”
Я, как ты знаешь, околачивался на ленинградской телевизионной станции “Горизонт”, и мне казалось, что могу снимать хоть чем.
Ты был опытный спелеолог, а студент геофака, крымчанин Гена Пантюхин, – вообще пещерный волк и хранитель подземной красоты. За сломанный сталактит или вынесенный из “дыры” каменный цветок он один мог начистить лицо целой туристской группе. Не любил вандализм, что поделаешь!
К нам присоединился младший брат Пантюхина Славик, отважный и нежный мальчик. Через несколько лет он погибнет в горах: выпрыгнет из набитого людьми, сползающего в пропасть грузовика, чтобы руками попытаться удержать машину. И удержит ценой собственной жизни.
Мы таскали по узким, едва пролазным лабиринтам и невероятной красоты огромным залам танковый аккумулятор весом 32 кг и посадочную самолетную фару. Жили в палатке под снегом. Каждый день приходилось ходить за шесть километров в деревню заряжать батареи для 16-миллиметровой электрической чешской кинокамеры “Адмира”.
Накопленной жизни у нас было мало, а у тебя побольше лет на десять. Кроме того, ты сделал выбор, хотя нас он и удивлял, – микроскопическая муха. На всю жизнь. Тогда я не понимал, что у тебя была страсть открывателя и что открытия возможны и ошеломительны в любой области, если ты хочешь их и владеешь предметом. Кто определит влечение твое? Почему оно происходит, чем мотивировано? То, что ты скажешь, будет относиться к тебе, а я спрашиваю про себя, так что можешь не отвечать. Vale».
…Путешествие в пещеру Кизил-Коба научило меня, кроме всего, быть прощенным друзьями. Это непростая задача – избавиться от зависимости вины. Эта зависимость разрушила не одну счастливую связку.
Две недели мы, счастливые, как каторжные, таскали аккумулятор, свет, камеру. Пантюхины ныряли под сифон в черном подземном озере. Танасийчук прошел пол-экватора (правда, не в юбке и без ружья), заряжая батареи в деревне. Наснимали сталактитов, сталагмитов, подземных галерей и дворцов и видели себя героями телеэкрана, а отданную мной в проявку пленку на телевидении запороли. Всю. Уникальная была съемка, скажу я вам без риска быть опровергнутым.
Они не сказали мне ни слова и продолжали дружить, живя в разных городах, постоянно обновляя намерение встретиться.
Мы не так устали, чтобы экономить время на обещаниях. Обещания – это мечты вслух. Прожитые или непрожитые, они порождают общение. А общение – счастье или что-то вроде этого.
Бог даровал людям любовь, чтобы они разделили ее между мужчиной и женщиной, и дружбу, чтобы утешиться от потери любви в том числе. Неразделенная любовь – возможная не редкость, неразделенная дружба – невозможная нелепость. Дружба – пространство, образованное самими инициаторами процесса, без участия общества. Она – то самое инакочувствие, которое не может быть проконтролировано и достойнейшей из систем. Существуя внутри человека, оно требует скрытой от посторонних работы души, времени и усилий. Это личный, антиобщественный институт отношений, летящий мимо власти, всегда основанной на неприязни к живому.
Пока я теоретически обосновывал дружбу, которая как раз в том не нуждается, Танасийчук поступил в Саратовский университет на исторический факультет, поскольку, оказывается, мечтал стать археологом.
Летом он копал скифские курганы и был счастлив, а осенью, походив в дырявых ботинках по мокрому снегу, слег в больницу. Диагноз был – ревматизм, порок сердца, значит, никогда никакой тяжелой работы. С археологией было покончено. Пролежав несколько месяцев, он вернулся в университет уже на биолого-почвенный факультет аккурат в год разгрома генетики…
Он жил в общежитии на Цыганке, напротив тюрьмы, где умер великий Вавилов и несколько месяцев на пересылке сидел его отец. Выпускал свою альтернативную университетской многотиражке «Сталинец» газету, которая после второго номера была за излишнюю прыткость закрыта. Впрочем, без последствий для редактора и фотографа (в одном лице).
Танасийчук определил себе основной специальностью энтомологию: и потому, что она была ему по физическим силам, и потому, что наука показалась ему захватывающе интересной, да и белых пятен было достаточно.
Однажды ему в руки попалась книга И.А.Рубцова «Биологический метод борьбы с вредными насекомыми», и он понял, что существует огромное количество насекомых, которых можно использовать против вредителей, не отравляя природу.
Танасийчук послал профессору ЗИНа нагловатое письмо: мол, ваш метод мне интересен – и, к удивлению, получил ответ с приглашением на практику в Никитский ботанический сад. Там он написал работу «Маслинная моль и ее паразиты». Но моль не стала героиней его жизни. С героиней ему пришлось подождать, потому что, окончив университет и провалив экзамен по истории партии в аспирантуру ЗИНа, Танасийчук нашел место на Грозненской опытной станции в селе Аргун (тогда Колхозное). Чеченцы были выселены, но в горах оставались небольшие отряды, и туда Виталий Николаевич выбирался охотно, пусть и с опаской. Особенности жизни специалиста по защите растений с сачком в Чечне подтолкнули нашего героя сесть за учебники и осенью 1955 года сдать экзамены в аспирантуру Зоологического института Академии наук.
Есть! Он обрел стол у окна, чугунный умывальник (по левую руку) и предмет Судьбы. Иван Антонович Рубцов предложил аспиранту заняться систематикой маленького (как казалось тогда) семейства двукрылых Chamaemyidae. В СССР было известно несколько видов, в мире – не более трех десятков. Замечательны они тем, что личинки питаются тлями и червецами, вредными для растений. (Вот и биологический метод, о котором думал Танасийчук.) Ну и потом они были красивыми, если рассмотреть.