И вот он идет, взрослый мужчина, в бывалой штормовке, горных ботинках, и сачком «косит» траву. А потом в закрытой наглухо палатке (чтобы не раздуло) описывает, накалывает и сортирует добычу. Методично и неустанно. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Он искал и находил своих замечательных мух везде. Он открывал и открывал новые виды, объяснял, которых из них разумный человек может применять в борьбе с тлей. Без химии, без вреда. Естественным путем.
Танасийчук этим естественным путем шел сам, попутно обнаруживая поразительные вещи.
Он фотографировал животных, пейзажи, людей, писал не только научные или популярные статьи, но и детские книжки. В шестьдесят четвертом году попал на Памир. Он помнил о сердце, но все же забрался на пятитысячник. А потом за десять дней прошел Фанские горы. «Я сердце оставил в Фанских горах», – пел Визбор. Свое сердце Танасийчук там обрел. Болезнь простила ему азарт и отвагу.
Он узнавал о своих мухах все больше, печатал статьи, монографию, защитил диссертацию, и время от времени его куда-то уносило в сторону.
В горах Средней Азии он нашел, описал и сфотографировал целые галереи наскальных рисунков, ранее неизвестных. Первые опубликованные подводные снимки в стране осуществил Танасийчук, приспособив для аппарата резиновую грелку и соорудив маску из медицинского подкладного судна. В качестве «объясняющего господина» сопровождал мамонтов из коллекции ЗИНа в Японию и США, параллельно завязывая научные контакты с энтомологами и обмениваясь материалом. Летал на дельтаплане в Крыму, к счастью, не смертельно. Там же его настигло новое увлечение: дом Максимилиана Волошина. Отправляясь на Карадаг, он запасся рекомендательным письмом к вдове поэта. Она встретила его неласково, однако гостивший в доме знаменитый лермонтовед Виктор Андроникович Мануйлов, узнав в Танасийчуке фотографа, уговорил хозяйку разрешить Виталию поснимать дом для истории. В последний день вдова Волошина, пребывая в хорошем настроении, сказала: «Максик тоже фотографировал», – и принесла жестяную коробку из-под печенья, набитую негативами. «Возьмите, может, пригодится».
Два года Виталий Николаевич восстанавливал, реставрировал и, конечно же, описывал уникальные, случайно не канувшие в Лету фотографии. На негативах Танасийчук с Мануйловым нашли изображения Марины и Анастасии Цветаевых, Алексея Толстого, Волошина и среди них узкое лицо Николая Гумилева. Привет мальчику, на суденышке плывущему в Астрахань из ссылки. Он напечатал три комплекта фотографий – вдове, Мануйлову и себе, а негативы передал в Пушкинский Дом.
Вот! Слово «негативы» произнесено. Маленькие, тонкие целлулоидные прямоугольники, словно ячейки памяти в мозгу, хранят в спрессованном виде твою и чужие жизни до востребования. Ничего не вытесняется и не замещается. Все последовательно и непрерывно до поры. И сохраняется. Но память щадит (или не балует), требуя усилий поиска для предъявления печали или радости. Или рассеянного перебирания. Или случайной находки.
Ты запускаешь руку в ворох пленки, находишь забытый, но неутраченный «целуллодовый» свиток, несильно зажимаешь его большим и указательным пальцами, подносишь к свету, другой рукой берешь свободный конец ленты, медленно разматываешь его перед глазами, и негативы-кадры проплывают мимо тебя, словно светящиеся окна курьерского поезда, за которыми прекрасная и таинственная жизнь. Ты стоишь на темном зимнем полустанке и думаешь: Господи, так бы пожить! Ты так и пожил. Это твоя жизнь. И веселый человек в окне – ты, и все друзья за окнами живы, все женщины любимы (в разных вагонах), все случайные попутчики не случайны…
Ты хочешь в тот вагон? Или в другой? Ну, во-первых, хочешь ли теперь? А во-вторых, это уже было. Думай, что ты увидишь в негативе-окне сегодняшнего дня, чему будешь радоваться и о чем жалеть с усилием. Потом.
А в твоих руках твой поезд-ролик, Чук! И это ты в изящной позе, в берете и с сачком, а в других светящихся проемах – две последовательные жены и дети дружно и дружественно обсуждают твою жизнь на кухне, пока ты в комнате спишь на диване, вернувшись из экспедиции. А в соседних окнах – твои учителя, родители, друзья, вообще люди, которые не вообразили, что весь этот мир создан для них и они вправе распоряжаться им по своему усмотрению безнаказанно. Твои пассажиры понимают себя частью огромной природы, которая может наказать и накажет виноватых, которые оглашены, и равно безгласных, которым кажется, что невиновны за нарушение ее законов. За отравленные высокими технологиями землю, воздух и воду, за принцип «а там хоть трава не расти» – накажет.
Не будет расти трава.
В большой проверке на уместность и терпимость есть один победитель – и это не человек. Природа позволила шалость наделить неразвитого предшественника нашего мозгами и умом впрок. Но не ставила человека над собой.
Он занимает свое место в классификации, и определяется это место, к вашему сведению, так: царство – животных. Тип – хордовые. Класс – млекопитающие. Подкласс – плацентарные. Отряд – приматы. Семейство – высшие узконосые обезьяны. Род – homo. Вид – homo sapiens.
Позволю себе вольность ввести еще один термин для продуктивных homo sapiens, которые ничего не разрушают: круг – приверженные.
Эти люди привержены идее, чести, терпимости к другим убеждениям, вере, темпераменту. Они идут в поле растить хлеб, в школу – учить, в больницу – лечить, они стоят у мольберта, у станка, у хлебной печи. Создают, чего не было в искусстве, в науке, в труде. Это они идут на работу за незначительную свою зарплату, из умеренного своего жилья, мимо орущей рекламы: «Купи дом, остров, мир!» За познанием идут, за открытием, постижением, с негромкой, но чистой совестью, и уступают дорогу кортежам машин ценой в их жизненный бюджет, которые едут и едут. По кругу. А приверженные идут и идут, чтобы недвижно и безропотно не застыть в толпе, не жить толпой и не объединяться с толпой никогда…
А теперь я ищу Танасийчука, чтобы поговорить с ним на ход ноги. По длинному изогнутому коридору добираюсь до его комнаты, заставленной столами и стеллажами. В центре – две сотрудницы ЗИНа и молодой двухметровый красавец. Хоть сейчас на обложку глянцевого журнала. Пару лет назад он ушел из энтомологии в поисках лучшей жизни. Но захотел вернуться и продолжить изучение механизма поднимания пениса у комара. Танасийчук встает от своего стола у окна, пробормотав «это действительно интересная проблема», и выходит.
В хранилище с бесценными коллекциями ЗИНа мы останавливаемся у шкафов из красного дерева.
– Великий князь Николай Михайлович Романов собрал огромную коллекцию бабочек России, издал многотомные иллюстрированные книги. В начале двадцатого века он передал более двадцати шкафов, набитых бабочками, музею вместе с – хм! – единицей хранителя, как у нас теперь говорят.
– Твои мухи тоже здесь?
– Здесь все, что собрали и описали сотрудники ЗИНа за всю историю музея. Я думаю, 13–15 миллионов экземпляров. Не видов. Видов, конечно, меньше. Нужны деньги и люди, чтобы эти коллекции не потерять.
После меня не будет человека, который знает моих мух, и после других тоже не будет… Коллекции сохранятся, надеюсь. Потом придет кто-нибудь, посмотрит умными глазами и скажет: «Боже, какие сокровища накопали эти замшелые старики и как они все напутали!»
– Ты, когда пришел, подумал так?
– Что ты, что ты! Как говорил мой старший друг Олег Леонидович Крыжановский, ЗИН был заповедником старой интеллигенции. Хотя ее травили и сажали.
Это и барон Александр Александрович Штакельберг – один из крупнейших диптерологов мира, человек огромной мудрости и такой же доброты; он сохранял привычку здороваться за руку со всеми – от слесаря до академика. Это и Дмитрий Максимилианович Штейнберг (кстати, внук Римского-Корсакова), что помог Виталию после аспирантуры остаться в ЗИНе. И Анна Алексеевна Ильина – лаборант, на которой держался весь отдел. И Владимир Вениаминович Попов, членкор, заведующий отделом беспозвоночных, он называл себя пессимистом-максималистом, с любимой присказкой: «России всегда угрожают коренные реформы». Это и «генерал» – как называли в институте Евгения Никаноровича Павловского, директора, всегда ходившего в мундире генерал-лейтенанта медслужбы и со Звездой Героя; великий ученый, он не только закрыл собой ЗИН во время погромов 1948-го, но и приютил в институте самых одиозных для властей ученых…
Давным-давно, когда Виталий поступил в аспирантуру, отец сказал ему: «Ты никогда не будешь богатым. Зато жизнь проживешь интересную».
Он ее и прожил, собирая насекомых и разгадывая их образ жизни.
– У них есть будущее?
– Это зависит от нас. Если у нас есть разумное, осмысленное представление о роли и месте человека в системе живой природы, тогда есть.
– А у нас есть?
– Хм! Но оптимисты надеются. Я – оптимист.
Мы смотрели на коллекцию насекомых, собранную более чем за двести лет, на этот миропорядок части природы, и мне показалось, я понял, что́ привлекает Виталия, кроме познания, – участие и причастность. Может быть.
«Дорогой друг, Виталий Николаевич, прощаю тебе оптимизм, поскольку он основан не на опыте развития нашего (или какого другого) общества, а на понимании законов живой природы, которую достойно представляете вы с двухмиллиметровой мухой серебрянкой. Надо бы нам вас сохранить для биологического равновесия и для душевного. Без вас многое в жизни нарушится. Если бы я писал о вас в книге (не приведи Господь, в Красной), я бы начал так: “Глаза у Танасийчука добрые, ироничные, близорукие, на ресницах он удерживает Фанские горы, Камчатку, Подмосковье, весь мир, при этом не страшится ничего, не сутулится… и по жизни идет пешком”».
Пречистенский антик
Историк Михаил Алексеевич Давыдов сидел на диване, промятом, но застланном хорошим ковром, естественно, подаренным ему или доставшимся в наследство, и курил щадящую по цене сигарету, вставленную в янтарный мундштук, как-то незаметно и естественно перешедший от меня к нему. («Да как же ты угадал, что он мне понравится?») На крупно и без мелочей вырезанной голове с некоторой лихостью, чуть набочок, сидела красная феска с кистью, а обширное, не по зарплате, тело укрывал синий, с белым орнаментом, халат, доставшийся от нобелевского лауреата академика Семенова. «Он увидел, как сидит на мне эта вещь, и даже расстроился, но вскоре примирился».