– Солнце мое, ты где?
Из-под прилавка выползает незнакомая одноглазая, сморщенная, как прошлогодняя хурма, грузинка:
– Луна моя, я тут! Ха-ха-ха!
И лицо Михаила Алексеевича, круглое и полное, как хурма, едва снятая с дерева, светится от воспоминания.
Рынок. Радость. Огорчительно, впрочем, что из русских подмосковных городов мало людей нынче попадает в круг общения ученого современника оптимизма. Они вносили мягкий неповторяемый колорит и теплоту души.
– Помню, покупал я зимой вязаные шерстяные носки у мужиков из-под Тамбова. Они мне говорят: «Скользко, давайте мы вас переведем через ледяные колдобины». И я с парой купленных носков и со слезами умиления шел и думал: «Какой город Тамбов!» А Настя из Ельца? Она торговала и приплясывала. Ну, может, немного и выпивая на морозе. Дарила детям подсолнухи. Я приносил для ее мужчин вещи, которые мне были маловаты. Она в благодарность натирала хрен. Ну, какой был хрен. Все прямо помирали – какой хрен!
В базарном общении случались и конфликты, но и в них Давыдов находил прелесть реального проживания. На Киевском вокзале цыганки вытащили из кармана все его деньги. Он даже поразился, как у них все налажено. Красивая (а он ох как не чужд) тебя заманивает в угол, старая – обихаживает. Потом десять человек набегают, повисают на тебе, и кармана нет.
– Я им кричу вдогонку: «Сукины вы дочери! Я вас всю жизнь так любил, песни на цыганском пел!» А они убегают и кричат: «Ты по отдельным личностям не суди о целом народе». Ты такое видел? Ну как их не любить! Они ходят-то как. Словно великолепные свободные звери. И все им нипочем. Такая естественность.
Что бы люди ни думали – мир-то все-таки хорош, полагает Михаил Алексеевич, что ни строй, что ни ломай. Оглянись, посмотри. И человек, если он сохранил натуру, вызывает симпатию и сочувствие.
– В общем, Юра, надо искать живую жизнь и живых людей!
…Разумеется, искать.
Постой же, приятель! Остановись! Дай тебя разглядеть. Полюбить. Но он бежит, бежит, бежит…
Планетянин Чечельницкий
Человек с возрастом удаляется от земли. Ребенок – рядом с ней, он легко падает и встает. Зрелый наступает на нее уверенно, не задумываясь, что он гость, а не хозяин. Старик ходит осторожно, не только потому, что он близорук и хрупок: земля далеко внизу, он готовится оторваться от нее.
Мой друг, астрофизик и космолог, исследователь волновой структуры Солнечной системы и автор Концепции Волновой Вселенной, оторвался от Земли, будучи еще молодым кандидатом наук, рассчитывая в Дубне траектории искусственных спутников и нерукотворных небесных тел.
На Земле ему было тесно.
Он жил в мире бесконечности, опровергающем придуманные конечными людьми пределы, в не отмеренном никем времени и в пространстве непостижимого.
Альберт Михайлович Чечельницкий всегда уходил за грань познанного, как тот чудак на старинной гравюре, который головой (уникальной, без сомнения) пробив сферу полагаемого, увидел полный мир.
Чечельницкий видел полный мир свободно. Настолько свободно, что его расчеты и предсказания, которые со временем оправдывались, заставляли тех, кто к этому готов, усомниться в традиционно принятых (подразумевается: незыблемых) представлениях об устройстве Вселенной. А кто не готов – тот и не ввязывался в научный спор с ним, отчасти потому, что контраргументов не много, а от другой части – чтобы не потревожить научный олимп идеями, которые могут поставить под сомнение то, что считается предпочтительной истиной.
Альберт Михайлович, между тем, не уставал повторять, что никого не опровергает, но лишь идет своей дорогой. И на этой дороге он встречал удивляющие вещи.
Более чем тридцатилетний опыт общения с ним и его подозрение, что я сметлив (тоже никого не опровергающее), позволяет мне попытаться рассказать о мире Чечельницкого. Несмотря на безрезультатные мои попытки представить непредставимое.
Абстрактному восприятию того, о чем, раз в месяц приезжая из Дубны, рассказывал Алик, все-таки помогали зрительные образы: Солнце, звезды, Млечный Путь, который можно наблюдать, глядя в ночное ясное небо, лежа под вишней и подложив одну руку под свою голову, а другую – под другую.
– Неужто, эта красота нигде не кончается?
– Нигде, – неожиданно вмешивается Чечельницкий.
– И время беспредельно?
– Разумеется.
– А скорость имеет предел?
– Он нам не ведом. Известны скорости, многократно превышающие скорость света.
– Но жизнь конечна?
– Твоя – да. И моя.
– И все эти видимые звезды и не видимые нами Галактики устроены разумно?
– Причем здесь разум? Они устроены по своему образу и подобию. И укладываются в Концепцию Волновой Вселенной. Все объекты микромира – атом, ядра, элементарные частицы – динамические системы, которые можно описать волновыми уравнениями. Солнечная система тоже волновая. Дальше наша Галактика, другие галактики, Мегагалактика…
– А что в центре мира, как его ни называй? Что-то сверхплотное, тяжелое, темное, невидимое – пугающее? То, что некоторые твои коллеги угрожающе назвали Черной дырой? Может, потому мы такие, как есть? Ведь она не излучает свет.
– Черные дыры, – говорит Алик, словно извиняясь, – из стремления к экзотике превратились в довольно процветающую область существования, а дыр, похоже, все нет.
– И чем сердце успокоить?
– Тело в центре галактики невероятно огромно – свыше ста миллионов масс Солнца. Оно обычной звездной плотности и радиусом в два с половиной раза больше, чем расстояние от Земли до Солнца. Это светлый объект, дружище! Именно. Оно, это таинственное светило, определяет жизнь и судьбу звезд, Солнца, планеты Земля и Человека.
– Оно подобно нам?
– Мы подобны ему.
– Почему в поисках Бога или обращаясь к Нему, мы смотрим в небо над головой? Правда, каждый в свою сторону (Земля – шар). Человек придумал религию, потому что ужаснулся перед Космосом или в надежде на его помощь? И что значит «по образу и подобию»?
– Вопрос содержит ответ: «по подобию образа», – говорит Алик и растворяется в темноте.
– Мы одиноки во Вселенной? – кричу я ему вдогонку, и сразу понимаю некорректность вопроса. Он-то одинок. Но хочется верить, что, может быть, где-нибудь в Галактике М-67 есть его собрат, который в таком же синем кримпленовом пиджаке со значком, обозначающим принадлежность к высшему астрономическому сообществу, и голубой рубахе с расстегнутым воротом вычисляет возможность нашего существования. И когда-нибудь они встретятся – одинаковой плотности, подобные и совершенно разные.
Придуманный диалог – результат упрощения того, о чем в своих трудах, хорошо известных в астрофизических кругах, пишет Альберт Михайлович. И волновое устройство Вселенной, и сверхсветовые скорости, и плотность и размер Центрального тела Галактики (мысль, которую разделяет знаменитый британский ученый Стивен Хокин), и идея изоморфизма микро- и мегамира, и доминантные элитные орбиты и эскизная разработка феномена близкодействия как причины тяготения – это и многое, о чем я не упомянул, что в состоянии удивить, повергнуть в шок, восхитить оригинальностью мысли и серьезностью расчетов, содержится в книгах Чечельницкого, напечатанных редактором Э.Абадеевым в дубнинском издательстве «Терра – Книжный клуб» крохотным, что поделаешь, тиражом.
Альберт Михайлович возник в моей жизни благодаря тексту об Анатолии Витальевиче Дьякове – астрономе и метеорологе из алтайского поселка Темиртау, единственном специалисте, предсказавшем страшные засухи 71–72-го годов и бесчисленное количество климатических возмущений на суше и на море. Последователь Вернадского, Чижевского, Клоссовского, он полагал активность космоса, в особенности Солнца (точнее, экваториальных солнечных пятен с их повышенным выбросом энергии), определяющим фактором ионизации и, как следствие сближения атмосферных потоков, вызывающим аномальные явления в природе – бури, тайфуны, засухи и или непомерные холода.
Очерк «Одинокий борец с земным тяготением» вызвал однозначную реакцию в Госгидромете, прогнозы которого (краткосрочные, не говоря о долговременных) породили милый анекдот: советские метеорологи ошибаются только в дате. Огромная государственная машина со многими тысячами сотрудников выдавала часто сомнительные результаты, а тут какой-то экстравагантный любитель в гетрах и бабочке среди деревенского пейзажа дает прогнозы, с высокой точностью оправдывающиеся не только через три дня, но и через три месяца. Без ЭВМ и спутников.
Экстравагантный – согласен, а вот любитель – не точно. Дьяков закончил астрономическое отделение Одесского университета и был принят академиком Игорем Таммом на свой курс в МГУ, диплом которого не получил, поскольку перед защитой был сослан в Сибирь за вольные высказывания. Там и продолжил самообразование.
Причем здесь Чечельницкий? Он увидел в Дьякове великого одиночку, который, не вступая в бесконечные дискуссии, делал свое дело. Его прогнозами пользовались корабли слежения за космическими пусками, многие крупные хозяйства Сибири, селекционные станции, иностранные государства, которым он посылал телеграммы с прогнозами, большей частью за свой счет.
Для Алика, как и для Дьякова, продуцирование оригинальных мыслей, хоть бы они и не пробивали себе дорогу немедленно, важнейшее условие жизни.
Чечельницкий посетил Ученый совет в Госгидромете и выступил там в защиту Дьякова и его идей, а потом пришел ко мне в упомянутом синем кримпленовом пиджаке, и мы проговорили до глубокой ночи. В это время он был увлечен идеей расчета предсказания природных катастроф. Он приносил мне бумаги с прогнозами (правда, только по широтам, на долготы не хватало машинного времени, которым его одаривали коллеги в Дубне). Многие предсказания оправдывались: землетрясения, цунами, невероятные штормы. Накануне встречи советского и американского президентов на Мальте он сказал мне, что в этих широтах ожидается климатическая аномалия. Так, помним, и случилось.