Мы говорили о жизни и смерти, о любви и других отношениях между людьми. Ходили есть жареные грибы и ездили по окрестностям смотреть храмы. Он профессионально знал грузинскую церковную архитектуру, фрески и иконы, у него была своя идея консервации и реконструкции настенных росписей комплекса Давидгареджи, пострадавшего от современных вандалов и безумных военных, устроивших в непосредственной близости от памятника танковый полигон. Но об этом позднее. А пока был ноябрь, осеннее солнце и церковь Святой Марии в Тимотисубани. С открытой дверью и безлюдная.
Посажен словно глаз в орбиту,
Надежен, как в руке рука,
Овеян временем забытым,
Стоит он камнем, в землю вбитым,
Недвижимый и на века…
…а мимо лист несет река.
Опал убор из брачных перьев,
И звонок жухлых листьев хлам.
Прозрачна графика деревьев.
В тумане низко над деревней
Парит Святой Марии храм…
…а эхо бродит по горам.
И в вязком сумрачном беззвучье
Со стен глядят на жизнь мою
Те, кто и чище был, и лучше.
И в свете утреннего случая
Я лики близких узнаю…
…и руку узкую твою.
У Мишеньки была действительно узкая для его грузного тела рука.
В Боржоми я прожил лучшую, полноценную неделю в своей жизни. Рядом с Мишей. Хотя он и «посапывал» немного. Ничего, я купил лыжную шапку и спал на балконе.
Утром он будил меня. Я надевал кроссовки и бегал вокруг дома. Мишико ждал меня, опершись на перила.
– Я тоже бегал, но… Потом мог восемь раз пообедать.
Он подходил к зеркалу, чтобы посмотреть, насколько похудел, пропустив вчерашний ужин.
– Ты сбросил, Мишенька.
– Нет! Я, знаешь, такой надутый, но стоит мне не пить вино, как я сейчас же начинаю худеть. Я должен, знаешь, на какую диету сесть? Жареная картошка (я ее люблю), мясо или колбаса – все равно, и холодный растворимый кофе. И – очень хорошо.
– Пойдем в горы, Миша!
– Какое сейчас время ходить? Отсюда очень хороший вид. И потом, знаешь, как надо ходить в горы? Сперва надо купить консервы, взять… —
…рюкзаки, палатки и пешком через перевал в дом Маяковского в Багдади.
Миша засмеялся, утирая слезы. Он замечательно смеялся. Над тобой, над собой, над ситуацией. От серьезного тона не оставалось ничего, потом он внезапно пытался не строго, но убедительно объяснить, что ты не прав или он прав, и, опять почувствовав комизм, начинал смеяться.
В Сванетии мы оказались, конечно же, благодаря Гоги Харабадзе. Какой-то его поклонник из местных довез нас до храма Святого Кверике на церковный праздник. «Кверикоба» закончилась, и предстояло вернуться в Кутаиси. Гоги, Лело, Миша и я сидели на дороге, когда подъехали две машины. Райкомовская «Волга» остановилась первая. Хозяева пригласили Гоги:
– Уважаемый! У нас только два места.
Гоги попросил подождать и пошел к «ГАЗ-69» предъявлять лицо. Внутри оказались разбойники, которые накануне подарили ему ящик шампанского, из которого мы выпили одну бутылку.
За рулем «газика» сидел изящный Вано. По-видимому, мы с Мишей, устроившиеся на откидных сидушках, помешали профессиональному разговору, потому что в машине воцарилось молчание. Общих тем пока не было. Внезапно Вано – он был главный в компании – заговорил по-грузински, красиво и слаженно.
Миша не стал переводить. Он сказал: «Галактион». Когда разбойник закончил читать стихотворение, начал Миша. Так, чередуясь, они вспоминали гениального Галактиона Табидзе до конца дороги. То есть до ресторана.
Ресторан выглядел странно. На галечном островке стояли три алюминиевых столика, накрытых голубой потертой пластмассой, и алюминиевые, с облупленными сиденьями стулья. Рядом – обшарпанная будка с проемами, изображающими окна и двери. У будки нас поджидали Гоги, Лело и незнакомец.
– Это, – сказал Миша, оживившись, – очень хороший ресторан. Называется «Малая земля».
Незнакомец пересчитал нас, сказал: «Погуляйте полчаса» – и ушел. За это время он обойдет разные дома, где хозяйки приготовят то, чем знаменита их кухня, и все это принесут в «Малую землю».
– Мы в Багдади, – сказал Гоги. – В этом доме, что в ста метрах от нас, родился Маяковский.
– Миша, – сказал я, – давай, пока готовят еду, сходим к Владимиру Владимировичу.
– Э, Юрочка, какое сейчас время идти в музей, мы с тобой купим консервы, возьмем рюкзаки, палатки и пешком, через перевал, спустимся к Маяковскому.
– Рыбные консервы? – спросил Гоги.
– Нет, – ответил Миша абсолютно серьезно, – рыбные могут испортиться. Лучше тушенку и сгущенное молоко.
Вечером после ужина мы сидели в мотеле и любовались живописной картиной, висевшей на стене регистратуры.
– Скажи, Гогичка, мог бы Миша написать такую?
– Нет, – сказал Гоги. – Для этого надо очень любить и знать историю.
Картина называлась «Сталин и Ленин в Разливе». (История, с ней связанная, есть в этой книге.)
– Как тебе, Миша?
Он сделал характерный жест рукой, словно вывинчивал очень большую лампочку.
– Слушай, это были два неглупых авантюриста среди бесчисленного количества забитых, злых и жадных людей. А картина достоверностью не уступает ни учебникам, по которым мы учились, ни современным газетам.
Миша относился к политикам без сострадания, не вычленял из среды, которая их выдвинула и потребляет.
Мне он однажды сказал:
– У журналиста есть только одна серьезная проблема – ему нельзя дружить с непорядочными людьми.
Теперь, когда его нет, я часто пытаюсь представить, что́ он сказал и как бы оценил то, что происходит в мире, с моими друзьями и со мной. Я хорошо представляю его улыбку, пластику, его голос. Иногда в застолье я снимаю со стены его работу, где изображен Пиросмани с Мишиными глазами, и чокаюсь с ним таким же, как на холсте, стаканчиком.
Я знаю, как надо жить, а Мишико жил как надо.
Гоги Харабадзе в годовщину Мишиного ухода сказал:
– Я оценивал все, что делал, Мишиными оценками. Счастлива страна, если есть Маэстро и Ученик. И несчастлива, если нет Маэстро. Он ушел, и наша задача – добежать до него достойно, как он это сделал.
Гоги сказал это улыбаясь. Все, кто говорил о Мишико, улыбались. Он зарядил светом даже тех, кто при его жизни мешал ему и предавал его.
Разве можно было предать Мишу? Можно, можно. Кого только не предавали до третьих петухов.
«Меня радует, что и эти люди вспоминают Мишу добром, – говорит режиссер Авто Варсимашвили. – Они своим раскаянием или осознанием подчеркивают, что вместе с Мишей из мира ушли большая доброта и мудрость.
Он часто снится мне после смерти. Я с ним разговариваю. Он такой же, как был: с очаровательной улыбкой и грустными глазами. Я просыпаюсь и точно знаю, что этот день у меня будет хорошим. Потому что он и при жизни был, и сейчас остается добрым ангелом. Такие люди не уходят!..»
Из меня он не ушел. Из Гоги не ушел, из Лело, Коли… Я слышу его интонацию, любуюсь его пластикой, восхищаюсь изяществом и достоверностью мысли и не скорблю. За четверть века нашей дружбы у меня накопилось довольно изображений Михаила Давидовича Чавчавадзе. Они звучат, у них есть тон, свет и контур. Но нет объема. Без объема нет ни настоящего, ни будущего. Ах, Мишико!
Зачем после двух инфарктов ты ни на йоту не изменил жизнь, не поберегся? Хотел уйти целым, цельным? Как был?
Это не некролог, ребята, я не оплакиваю ушедших и не сочувствую оставшимся. Джелли Ролл Мортон в двадцать шестом году написал «Dead Man Blues». Там печальный повод, а музыка живая и не без радости.
«Миша был одной из красивейших личностей Грузии, – сказал Резо Габриадзе, – человек, абсолютно лишенный таких родных качеств, как зависть. Он редко говорил слово “я”. Предпочитал слушать о тебе. Он был интеллигентен до предела и с достоинством представлял великолепную фамилию Чавчавадзе, столь родную и для русского слуха. Миша был безукоризненным в отношениях, а прожил одну честную, красивую жизнь художника».
Такую жизнь невозможно создать. Ее надо получить. Это Знак Высокого Доверия.
У Мишико ничего не было. Ну ничего. Однако, сидя как-то за столом, он сказал фразу, на которую не имели права ни я, ни Гоги, ни Лело, никто из его друзей и знакомых: «Я живу в чужих домах, какие-то остатки старой мебели вокруг, и ощущение, что это тоже мне не нужно, что это совершенно лишнее, обуза».
А что нужно? Что же нужно, Мишенька?
Страсть, да?
Ну да.
Она была у Миши. Ум, образованность, благородный род, талант, терпимость… Все – и еще многое. Но главное – страсть.
Он ушел, не израсходовав рабочее тело жизни. Мы не насытились его любовью и добротой. Мы не дожили вместе.
Я часто терял. Не хватало душевной щедрости, цельности и широты. Обязательности внимания. Сгребая осколки зеркала, которые не отражали ничего, лишь блестели, я грустил о целом, о потере. У Миши же было точное ощущение сего дня. И ум, и душа его постоянно открыты всем странам света. Он, безусловно, печалился об утратах, но он их не вспоминал, а помнил. Без уныния, рефлексии и истязания души.
Он был замечательным учеником Создателя. По предмету «жизнь» у него была круглая пятерка. С плюсом. Рядом с ним было спокойно и надежно: он подсказывал, давал списывать, не составляя тебе труда подумать о его роли в твоей судьбе. Это было большим душевным удобством для таких людей, как я, головой и сердцем повернутых назад и почитающих потерю как наиболее сильно эмоционально окрашенную жизненную компоненту. Что у тебя есть, понимаешь, лишь когда этого уже нет. Чувство утраченного было самым мощным и цельным чувством, которым природа одарила вашего покорного слугу. Остальные тоже присутствовали, но в свите и на равных условиях. Получалась бесконечная альтернатива. Потеря требовала возвращения, возвращение тайно провоцировало потерю.
От меня ждали решительных действий. Я делал шаг, обозначая намерение. Этот шаг, ожидаемый или желанный, воспринимался как решение. Открой глаза. Распахни объятия! Но вместо счастья, которое было на расстоянии невытянутой руки, меня посещала мысль об освобождении.